Михаил Дынкин

Михаил Дынкин

Четвёртое измерение № 34 (94) от 1 декабря 2008 года

Под рапсодию вилок


Пароходик

 

Пароходик, оставшийся в памяти –
светлячок, недобиток, дружок.
Поднимайся, родная, на палубу;
хорошо, говори, хорошо.
Хорошо, когда в небе дымящемся
цвета сливы, в ручных кучевых,
ямщики пролетают на ящиках,
ловят вторники и четверги.
Хорошо, когда осень и выжата
желтизна из опавших личин.
Может, движутся, может, не движутся
замерзающие трубачи.
В пионерское детство заброшены,
становитесь под гипсовый труп.
Доброй ночи, всего вам хорошего,
только что тут хорошего, друг?
Пароход, пароходишко куцый, но
не сдаётся упрямец, плывёт.
Ты как хочешь, а я на экскурсию
в ностальгический ракурс. И вот
загорается куст бересклета и
тушат Бога, дожди волоча...
Ты как хочешь, а мне фиолетово,

что прожиточный воздух конча


Лирика

 

Дальше больше, но больше не надо.
На ладони кристаллики яда.
И деревья вдоль белых террас
имитируют призрачность сада.
Балалайка в траве, как баллада.
Это раз.

18 лесных великанов
пьют вино из гранёных стаканов.
Девятнадцатый спит, как сова.
На лужайке, у самой дороги
он забыл свои синие ноги.
Это два.

Миссис Лирика штопает фразы.
У луны нехорошие фазы.
Вид снаружи и вид изнутри
одинаковы, если вглядеться –
потому тебе некуда деться.
Это три.

 

Окно


Он любит читать и медленно пить вино.
Она любит снег и любит смотреть в окно.

А с неба падает свет. Всё время падает свет.
Он подарил ей браслет в одной из белых карет
и рассмеялся, но
она будет спать и будет летать во сне.
Серебряный грек идёт с Золотым Руном.
Я видел людей, повешенных на сосне.
И эта сосна стоит за её окном.

Закат на снегу и в каждой руке алмаз.
Ты стиснул алмаз, но где же твоя рука?
В кристаллах любви она не заметит нас
и выйдет во двор и будет летать, пока
ей нравится свет... Всё время падает свет.
Её закутали в плед в одной из белых карет.
Белей, чем гипс венка...

Откроешь окно – действительно странный вид.
Откроешь окно – подумаешь – ну и глушь:
стальная сосна в глубоком снегу стоит
да дзенский монах бредёт с икебаной душ.

 

* * *

 

Энциклопедию листающий циклоп.
Воздушные холмы, истёкшие росою.
Растение похожее на сою.
Смятение, вводящее в озноб.

Стоишь, куда воткнули, недвижим.
А что тебе ещё такому делать?
Часы в ветвях давно пробили девять.
Циклоп садится завтракать: режим.

Всё с огорода. Свежее. А вот
от человеков у него запоры.
Он их не ест – уж лучше помидоры,
хотя, возможно, всё наоборот.

Вальсируют кузнечики кругом.
Широкая земля идёт волнами.
И Одиссей за синими холмами
разглаживает речку утюгом.


Яффо


Бутылка из-под джинна. Дряхлый Яффо.
Скопление крикливых обезьян.
Какой-то фиолетовый изъян
в расползшейся лазури Голиафа
небес, пустивших слюни воронья...
Обломки яхт в околоплодных водах
бухт-рожениц. За стёклами комодов –
хромой дельфин, Урания и я.
Светает. Меркнет. Мол дивится хамству
сердитых волн, взлетающих легко.
Так много окон и невысоко
старухам выпадать из них. По Хармсу.

 

* * *

 

Обворожительно угрюм
и ослепительно спокоен,
перелетев из трона в трюм,
на зависть птицам (далёко им
до столь прекрасного прыжка
над симметричною пучиной)
напоминающий мужчинам
алмазнолицего божка;
инспектор женских ягодиц,
знаток сферического тела,
он словно соткан из ресниц
и одуванчиков, и Дева –
не в смысле плоти – в смысле звёзд –
ему протягивает руки,
и он расстёгивает брюки
и покидает свой помост.

 

* * *

 

Под рапсодию вилок, под звонкие речи ножей,
за накрытым столом с белоснежною скатертью и
благородным фарфором, в орнаменте бледных пажей,
опустились на стулья голубоволосые дни.

Что за пунш, и фазаны, и устрицы в нежном меду!
Виртуозные споры о смысле понятия «свет».
И летучие руки... как мягко они упадут
на подушки тумана в серебряной пене карет.

Дорогая, я слепну... И новое время стечёт
по широким ступеням, забыв о своих берегах.
И луна удалится, подняв неоплаченный счёт
с одряхлевшего неба, лежащего в жёлтых стогах.


Мы поедем с тобою

 

чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Осип Мандельштам
 

Мы поедем с тобою на «х» или в «п»,
оттого что мои поезда,
проносясь по ревущей железной тропе,
неизменно стремятся туда.

Оттого что иных вариантов, увы,
не предвидится – так-то, мой друг.
Эти рельсы проходят внутри головы
и свиваются в замкнутый круг.

И какое там, к чёрту, сиянье песцов,
если комьями липкой грязцы
декорируя окна, хохочут в лицо
перекрывшие путь мертвецы?

 

* * *

 

По закатному небу бредут кучевые волы.
Сядешь с Гофманом кофе... остыл. И внутри холодает,
точно скрипка рыдает и снег засыпает стволы,
вертит синей башкою и сам на ветвях засыпает.

Так, наверно, и надо, чтоб холодно, сумрачно чтоб;
чтоб трамвай за окошком, чей номер тройная шестёрка.
И поди разбери – кони блед или кони в пальто
входят в заднюю дверь, прижимаются мордами к стёклам.

Вспомнишь детские страхи – приснятся горбун и палач,
кафедральные выси, оскаленный кучер на козлах...
А скрипач всё лабает и брошенный Танечкой мяч
всё скользит и не тонет, настолько Фонтанка промёрзла.


* * *

 

Орфей в аду, и на задворках ада
махнёт ему набоковская Ада
в проёме пастернаковских гардин
рукою, если тень имеет руки...
тень гимназистки с голосом старухи:
побаловаться хочешь, господин?

и в комнате, где драные обои
он за ночлег расплатится оболом
а может быть, не только за ночлег...
всё будет так, как было на Земле, и
фонарь, аптеку, тёмные аллеи
накроет утром синеватый снег

что ж... завернись в поношенную робу
проваливайся в рыхлые сугробы
пока менады в клочья не порвут
в аду, я знаю, тоже есть менады
а музыка... вот музыки не надо
и без неё намучаешься тут


* * *


открывай-ка, дружок, бестолковый словарь
на одной из последних, где ямб и январь
комментарии будут излишни
всё равно что окно растворил, а в окне
то ли медленный снег на дневном полотне
то ли это цветущие вишни

в общем, белым по белому начерно вкось
точно шарик теряет несущую ось
и становится беспозвоночным
не удержится бедный, а я не держу
я и сам, между прочим, иду по ножу
сделав ручкой чудовищам блочным

я и сам как бы взвешен и найден пустым
вместо ворота – ворон, скворешник – костыль
арлекин с валтасаровской рожей...

и летит биополем (замёрзшим, заметь)
на серебряном пони сестра моя Смерть
обволакивать брата порошей


Любовники

 

И если призрак здесь когда-то жил,

то он покинул этот дом. Покинул.

Иосиф Бродский

 

1

Спустилось небо серым мотыльком
и замерло над обнажённой грудью...
Они смотрели в гулкое безлюдье,
накрытое стеклянным колпаком.

Там были только круглые холмы
и мёртвый лес, снимающий перчатку,
что возникал из этой хохломы,
со всею силой вдавленной в сетчатку.

Так, прочитав октябрь до конца,
легли они, переплетая взгляды,
и золотая мимика распада
соседствовала с музыкой лица.

Холодный свет по комнатам кружил
и тихо утро пыль с него сдувало.
И то, что третий в этом доме жил,
двух призраков уже не волновало.

 
2
Я буду петь декабрьский мокрый снег.
Ты будешь слушать слюдяное эхо.
Мы в старом доме встретимся во сне
и на диван повалимся от смеха.

О, этот скрип заржавленных пружин;
обои, отходящие от стенки...
Мне кажется, я здесь когда-то жил:
днем жёг камин, а ночью жарил гренки.

Смеёшься? Я и сам смеюсь. Десант
паучий опускается на плиты.
А над крыльцом бормочет зимний сад:

«Я знаю их. Два года как убиты».

Озябшей веткой тянется к звонку:

«Напомнить им?» – И мнётся, сомневаясь.
А мы уже взлетаем к потолку,
смеясь и торопливо раздеваясь.


Не гадай по руке


не гадай по руке, ибо линии смоет вода
в черепном коробке – отсыревшие спички стыда

Купидон на посту прижимает к груди АКМ
зубы Кадма растут в челюстях неевклидовых схем

а в Троянском коне завелись боевые кроты
и до самых корней пробирает боязнь темноты

фокусируешь взгляд, да выходит из фокуса свет
силуэты дриад растворяются в чёрной листве

и летишь до утра, простирая стальные персты
то по Лысым горам, то над лентой сухой бересты

быстрым небом разлук, провожаемый лаем собак
гастролёр-демиург с самодельною бомбой в зубах

 

* * *

 

я буду ехать в поезде без окон
зажав в кулак увядший женский локон
в огромной шляпе с жёлтыми полями
где дачники сидят под тополями
и курят трубки или что-то вроде
короче, отдыхают на природе
баранье мясо на решётках жарят
напраслиной отсутствующих жалят

я буду ехать в головном вагоне
с падучею звездою на погоне
пришитом серебристыми стежками
июньских молний к кителю, мешками
обложенный, вмурованный в забвенье
не задержавшись даже на мгновенье
в том озаренье редкостном, в котором
всё сказанное выше стало б вздором
бравадой наваждением капризом
скольженьем по невидимым карнизам
в компании фантомов или соло
бумажной птицей, бризами несомой
за быстрой тенью поезда без окон
во сне глубоком

 

* * *

 

этим утром снег коснётся елей
выплеснут садовую со льдом
на бульвар у маленькой молельни
и трамвайной стрелкой купидон
завладеет, может быть
вези нас
по зиме застуженный трамвай
вдоль сугробов, пахнущих бензином
розовые ветки задевай

этим утром повторенье станет
мачехой зелёных школяров
кучевые прежде, чем растаять
в небесах станцуют болеро
облака
и солнечного зайца
выведут за шиворот, когда
фонари ослепшие грозятся
перегрызть тугие провода

этим утром ватными на ватман
становясь ногами, покачай
головой, из белого серванта
извлекая хрупкую печаль
снова молод, ни на что не годен
пей портвейн в обшарпанном дворе…

этим утром я умру в Ашдоде –
городе, где ливни в январе

 

© Михаил Дынкин, 2005–2008.
© 45-я параллель, 2008.