Михаил
Бриф

* * *

Это было б здорово,
что ни говори,
если бы над городом
взмыли сизари.

Пусть февраль, пусть лютые
давят холода,
то-то праздник людям бы
выпал бы тогда.

Ведь отвыкли за зиму
мы от вешних дней,
выпустить бы разом бы
всех бы голубей.

Всяк бы поднял голову
к небу, крайне рад:
«Дело к миру – голуби
над землёй летят!.. »

* * *

Зимние звёзды загадочны, скрытны.
Скользко, ребята, сплошной гололёд.
Девочка в парке играет на скрипке –
день напролёт и всю жизнь напролёт.
Сердце к чугунной ограде примёрзло.
«Хватит, – прошу, – лучше чаю попьём,
сыро, угрюмо, уныло, промозгло,
слишком ненастно на свете твоём».

Непогодит

Вьюга сутки напролёт бомжует мрачно,
мелким снегом, пылью снежною метёт.
Тень любимой на стекле совсем прозрачна –
ветер дунет, на осколки разобьёт.
За окошком нынче сильно непогодит,
вьюга злобная глумится надо всем.
Одевается любимая, уходит,
от меня она уходит, насовсем.
Я застыну у дверей, оторопею,
на прощанье ей ни слова не скажу,
лишь в пролёт затихший молча погляжу.
Что же делать?.. Дверь закрою... Чай согрею...

* * *

Речку-невеличку
льдом мороз сковал,
стало жаль мне речку,
я затосковал.
Словно бы девчушку,
что шалит чуть свет,
в угол вдруг поставил
бессердечный дед.

* * *

Где любовь моя, ау? – Как волной смыло.
Отчего мне больно так, горько так стало?
Было это ли вчера? – Да, вчера было,
но сегодня не сыскать даже след малый.
О прощении молить мне теперь поздно,
безрассудно, второпях век почти прожит.
На фанерных небесах рисовал звёзды,
беглый ангел возле них полетать сможет.

* * *

Душу ржавый гвоздь пронзал,
даже водка не спасала.
– Я ушёл, – он ей сказал.
– От тебя ушёл, – сказал.
– От себя ушёл, – сказал.
– Ото всех ушёл, – сказал.
– Больше не могу, – сказал.

– Я с тобой, – она сказала.

* * *

Не гулял я весенним Парижем,
не был с ним даже в дальнем родстве.
Я за тех, кто оболган, унижен,
я за тех, кто всегда в меньшинстве.
Уповают они лишь на Бога,
и на них уповает лишь Он.
Я за тех, кто унижен, оболган,
я за тех, кто надежды лишён.

* * *

Погаснувший костер не надо ворошить,
погаснувший огонь уже не возгорится,
я ехал умирать, но выпало мне жить,
я ехал погибать, но выпало родиться.

Не каждому дано свой дар предугадать,
расслышать зов судьбы, увы, не каждый может,
и то, что одному восторг и благодать,
другого то казнит, увечит и корёжит.

Не знаю, почему избрали звёзды нас
и почему они раскрыли нам объятья...
О, поздняя любовь, воспетая не раз, –
феерия и мрак, блаженство и проклятье.

Осенний лёгкий лист парит, как дирижабль,
пленительный пленэр в один момент истает.
Последняя любовь, тебя не удержать,
всё длить бы, длить мираж,
но жизни не хватает...
но жизни не хватает...
но жизни
не хватает...

* * *

Заводит разлука
протяжный отчаянный вой,
февральская вьюга
смертельные раны залижет,
любил многих женщин,
сейчас не сыскать никого,
мне скит и безлюбье
сегодня значительно ближе,
и как бы нещадно
судьба ни глумилась порой,
гуляю над бездной
по самому крайнему краю.
Я в собственной жизни
играю заглавную роль.
Статисты уходят,
я сам до конца доиграю.

* * *

Бывает, повезёт –
и побеждаешь робость.
Куда меня везёт
13-й автобус?

Окраина, завод,
и вот я приезжаю,
здесь женщина живёт
чужая-расчужая.

Здесь женщина живёт
по улице, направо,
так весело блюдёт
свою дурную славу.

Калитку отворю,
меня уже встречают.
«Ну, здравствуй», – говорю.
«Ну, здравствуй», – отвечают.

* * *

Снег да снег в моём окне,
двор залеплен густо,
не звонит никто ко мне,
никому не грустно.

За окошком снег да снег,
выйдешь, птиц покормишь.
Подбежит дворняга Джек,
самый верный кореш.

Где ж ты, звонкая капель?
На окошках наледь.
Вот и чайник закипел,
чай горячий налит.

Оглядишь свой дом пустой.
Снег надолго ль выпал?
Скажешь сам себе: «Постой,
раньше чаю выпей...»

Не звонит никто ко мне,
никому не грустно.
Снег да снег в моем окне,
двор залеплен густо.

Царь-государь

Ты царь, живи один. Дорогою свободной
Иди, куда ведёт тебя свободный ум...
А.С.П.

Я царь, живу один, давно уже привык,
нет входа никому в моё родное царство,
и волен изрекать свободный мой язык
о том, что лишь любовь вернейшее лекарство.
Все лучшие друзья ушли по одному.
тоскуют за стеной осипшие гитары.
Я царь, живу один, но царству моему
безумие грозит и всяческие кары.

* * *

Перед кем мы виновны, признаться, не знаю,
знаю только одно, что запретна любовь
в тех краях, где всевластны злосчастье и боль,
ты не плачь, ты сдержи свои слёзы, родная.
Никакого прощенья мы здесь не получим,
так давай же с тобой подадимся туда,
где любовь наша с нами пребудет всегда –
сквозь колючие тернии к звёздам колючим.

* * *

Выпьем-ка домашнего вина
и съедим давай по бутерброду.
То не чья-то, лишь моя вина,
что химеру принял за свободу.
Ворон заливался соловьём,
сладко врал, восторженно, умело.
Жить нельзя, как мы сейчас живём,
но лезть в петлю – тоже ведь не дело.
Подставляй стаканы, дорогой,
снова выпьем, и ещё разочек,
а со Смертью, старою каргой,
не спеши знакомиться, дружочек.

* * *

Шебутные, пьяные, шальные,
вечно ваньку силимся валять.
Ну такие мы, а не иные.
Что ж теперь за это – расстрелять?
Не хватает, видно, в нас таланта,
чтобы душу от позора спас.
Дед Мороз в погонах лейтенанта
из-под ёлки вызволяет нас.

* * *

Ты расслышишь едва ли
издалёка звонки.
Пролетели, пропали
золотые деньки.
С гулькин нос нам осталось,
так что дуй напролом.
Неприглядная старость
сторожит за углом.

* * *

Юрию Колкеру

Мир устроен презабавно:
Вам – аллюр и три креста,
Нам – тоска и прозябанье,
суета и маета.

Вам – невиданные дали,
небеса да паруса,
мы же спали, прозябали,
проморгали чудеса.

О любви не догадались.
Наше небо – мрак и слизь.
Ничего мы не дождались,
ничего не дождались.

Зря скрипишь теперь зубами.
Столько зим и столько лет
прозябали, прозябали,
все на свете прозевали –
нас давно на свете нет.

Охотничий домик

Недавно иль давно –
не важно, всё равно –
в печи дрова трещали,
река бежала прочь,
ломилась в окна ночь,
ломилась в окна ночь,
сороки верещали.

Пересеклись пути,
мы счастливы почти
с любимою моею,
хоть сладко нам вдвоём,
не рад нам старый дом,
не рад нам старый дом,
чудил он, сатанея.

Он кашлял, он хрипел,
он ставнями скрипел,
ворчал что было мочи,
злой бес на чердаке
нас проклинал в тоске,
нас проклинал в тоске
и завывал по-волчьи.

Дом злился и роптал,
гостей не принимал,
нас изгонял с тобою,
наверно, помнил он,
как жил я в нём, влюблён,
как жил я в нём, влюблён,
с любимою другою.

«Пойми, мой дом, чудак,
не всё бывает так,
как мы того желаем,
иные имена,
иные времена,
иные времена,
над безднами витаем».

Но дом, не вняв речам,
по-прежнему ворчал
и продолжал беситься,
ты, позабыв о сне,
сказала: «Страшно мне»,
сказала: «Страшно мне,
мне страшно и не спится...»

Недавно иль давно –
не важно, всё равно –
мы долго огорчались,
сказала ты: «Пойдём!»,
оставили мы дом,
покинули мы дом
и с ним не попрощались.

...Январский лес нагой,
мы больше ни ногой
в тот дом, где нас не любят,
а всё же дом простим,
в апреле навестим,
в апреле навестим –
всё по-другому будет.

Сократ и Ксантиппа