* * *
Время сбилось с извечного круга.
Все пророчества воспалены.
На лице у любимого друга
Я увидел оскал сатаны.
Я ушёл, я сбежал из вертепа.
Я уехал за тысячу вёрст.
И нашёл на околице неба
Небольшой деревенский погост.
Ночь тревожно могилы багрила,
По оградам скользила, рябя…
Друг мой плюнул на эти могилы,
Не заметив, как плюнул в себя.
Пахло чем-то растаявшим, древним,
Что не может шуметь и блистать…
Захотелось родную деревню
От вчерашних друзей опахать.
Но тревожно шумели сирени,
И почувствовал я, что кругом
Возникают и кружатся тени,
Говорят на наречье чужом.
Я не знал и не ведал, откуда
Эти чёрные люди пришли.
Но уже улыбнулся Иуда
Из высокой, как небо, петли.
Тени шли, словно тени, неслышно,
Расползались вокруг, как мазня.
И подумал я: – Боже Всевышний,
Почему Ты оставил меня?
И крестил я орду пучеглазью,
То в бессилье, то в ярость впадал,
Позабыв, что Господь перед казнью
Даже сыну руки не подал.
* * *
Русь наполнилась звоном.
Средь убранств золотых
По церковным канонам
Выбирали святых.
Причисляли их к сану,
К принадлежности крыл,
Напускали туману
Из огромных кадил.
Ликовали берёзы
И орлы над Москвой.
И невольные слёзы
Истекали рекой.
Но морозом по коже
Я почувствовал дых:
– Значит, Господу тоже
Назначают святых?
Значит, Сам он не может
Выбрать лучших людей?..
И морозом по коже,
Словно финкой злодей.
Кто сказал? И откуда
Этот глас прозвучал?
Может, в Храм наш Иуда
Незамеченным встал?
Но и ныне, как ножик
Я ношу меж бровей…
Что же, Сам он не может
Выбрать лучших людей?
* * *
В тот день, когда прощальный август
Замрёт на гибельной меже,
В последний раз метнётся Фауст
За тем, что продано уже.
Бледнея встанут святотатцы
И под позёмкою ворон
В последний раз вопьются пальцы
В оклады стареньких икон.
И в тот же час охватит сушу
Высоким гибельным огнём.
И мы, не продавшие душу,
Среди небес захолонём.
Во тьму тартар идут убийцы,
И тот, кто грабил без стыда,
И тот, кто мог за них молиться,
Но не молился никогда.
* * *
Прощевай, моя опушка,
Прощевай, тропа в бору!
Ухожу… Но, словно Пушкин,
Весь я тоже не умру.
Положил себя, как требу,
Я на камешек лесной…
Журавли летят по небу,
Словно ангелы – за мной.
В час распада и распыла
Грешный мир нам не указ.
Не страшусь… Всё это было
И со мною много раз.
Поклонюсь Борису, Глебу…
И над Родиной святой
Буду гром возить по небу
На телеге золотой!
* * *
Поздно руки вздымать и ночами вздыхать.
Этот мир повторяет былые уроки.
Всюду лица, которым на всё наплевать,
Всюду речь, у которой чужие истоки.
Я закрою глаза, я закроюсь рукой,
Закричу в темноте Гефсиманского сада:
– Если стала Россия навеки такой,
То не надо России… Не надо… Не надо.
Перепуганный насмерть, забытый в ночи
Посреди иудейского вечного царства
Я пойму перед смертью: кричи не кричи,
А придётся пройти через эти мытарства.
Что ж, идите, идите к подножью Креста,
По такому знакомому следу мессии…
Было грустно, евреи, вам после Христа,
Погрустите немного и после России.
* * *
Выйду к берегу устало,
Заслоню лицо рукой…
Мать честная! Волга стала
Пограничною рекой!
Вековой разлад итожа,
Под ногой моею, тля,
Как шагреневая кожа
Тает русская земля.
И опять в ночном тумане,
Погляди-тка, Симеон,
Точат стрелы басурмане,
Коим имя – легион.
Запах пота, кокаина,
Безнадёга и тоска…
Волга. Матушка. Чужбина.
Пограничная река…
Иосиф
Был звёздный час. Был час прощальный.
Горела вещая звезда.
Иосиф, старый и печальный,
Был ростом меньше, чем всегда.
Он и робел, и запинался,
Не зная толком, что сказать.
Он так устал, и так боялся
Марию к Богу ревновать.
Она, любимая, светилась,
Как дети светятся во сне,
И ниже уха жилка билась,
Живая жилка, как у всех.
То головой она качала,
То тихо плакала во мгле…
Иосиф видел в ней начало
Всего, что будет на земле.
И звёздный час был час прощальный.
Младенцу было меньше дня.
Но кто же выдохнул печально:
– Пошто оставил ты меня?
Никто тот голос не услышал.
Вздохнул Иосиф: – Ничего… –
И встал с колен, и тихо вышел,
Как будто не было его.
* * *
Боже правый! Пропадаю!
Жизнь пускаю на распыл.
И не помню, и не знаю –
Как я жил и кем я был.
То ли был бродягой, вором,
Жалкой похотью хлюста,
То ли я, как чёрный ворон,
Не оплакал смерть Христа.
У прощального причала
Полыхает вечный свет!
Нет конца и нет начала,
Середины тоже нет…
И как жертвенная треба,
Я на призрачном торгу
Всё расплачиваюсь с небом,
Расплатиться не могу.
* * *
Помню тихий рассвет Святогорья,
Дух пшеничный и рыбий жар…
На прощанье иконку Егорья
Подарил мне отец Макар.
Много лет с той поры пролетело.
И безжалостно, как на войне:
Чья-то совесть, как порох, сгорела,
Чья-то честь – догнивает на дне.
Время бедствия, время оргий.
Чёрный змей завладел Москвой.
На иконке моей Георгий
Закрывает лицо рукой.
* * *
Александру Громову
Не кричите, мои пароходы,
Не зовите меня в никуда.
Полюбил я в последние годы
Все, что адом казалось всегда.
Словно хан отпустил из неволи
На хромом и бесхвостом коне…
Но ни злости, ни злобы, ни боли –
Ничего! – не осталось во мне.
И смотрю я на Родину слепо,
Превращаясь в немыслимый взгляд…
Так на землю, наверное, с неба
Нерождённые дети глядят.
* * *
Я устал от тоски. Я не сплю.
Я стою у окна. Замерзаю.
Боже мой! Как я мир не люблю,
Как устройство его презираю!
За окошком взбесившийся век
Пожирает родную планету.
И поверить, что я – человек,
Всё труднее бывает к рассвету.
* * *
Cлова забываю. И путаю числа.
Но я понимаю – в них не было смысла.
Сгорай же в печи заповедная книга!
Ты хуже татаро-монгольского ига!
Я понял вчера на родимом причале,
Зачем эти дали так долго молчали.
Я всё понимаю легко и сурово.
Но больше ни крика. Ни стона. Ни слова.
Прощай же навеки тетрадь со стихами.
Мой голос заблудший стихает, стихает.
И даже молитва всё глуше и глуше
За милую душу. За милую душу.
Предтеча
В небе облако качалось.
Пёс обиженный скулил.
Снег кружился. Власть кончалась.
Ирод голову клонил.
Он шептал: – Ещё не вечер… –
И понять не мог никак.
Что вся жизнь теперь – предтеча.
Деньги – мусор. Власть – пустяк.
Ирод мёрз, не мог согреться,
Меч хватал. Шептал: – Пора! –
В Вифлееме все младенцы
Поседели до утра.
Кровь детей. Резня и сеча.
Тихий ропот, пересуд…
Так закончилась предтеча,
Начинался Страшный Суд.
* * *
Хотя б напоследок – у гроба,
Над вечным посевом костей,
Подняться на цыпочки, чтобы
Стать выше проклятых страстей.
Подняться туда, где и должно
Всю жизнь находиться душе.
Но это уже невозможно,
Почти невозможно уже.
* * *
Милый брате Аввакуме,
Повторилось всё у нас.
Птица-ворон веет в думе,
Рвёт на части Божий глас.
Вновь везде никониане,
Торжество мирского зла…
Возрождается в тумане
Тень двуглавого орла.
Всё, как есть, исчадье ада
В древний Кремль забралось…
Русь в конвульсиях распада
Доживает на «авось».
В богохульствии да глуме,
В колдовстве да ворожбе…
Милый брате Аввакуме,
Забери меня к себе.
* * *
Стучит по дороге слепой посошок,
Зима, как дыхание ада.
Как больно и грустно, что я пастушок
Большого заблудшего стада.
Грехи и сомнения бродят во мгле,
Витает не дух, а потреба.
И нас прижимает к холодной земле
Высокая ненависть неба.
Заблудшие овцы… Так будет всегда.
Ведь нет и надежды на чудо.
Ещё мы не знаем, что вспыхнет звезда,
И горько заплачет Иуда.
Он в детской кроватке проплачет всю ночь.
Он будет зверёнышем биться.
А тот, кто сумеет простить и помочь,
Ещё только завтра родится.
И я поднимаю заблудших овец.
Мне большего в жизни не надо.
Куда мне вести это стадо, Отец,
Куда мне вести это стадо?
* * *
Сергею Сутулову-Катериничу
Платон, Орфей, наяда, нимфа –
Темнее самых тайных троп…
Не знаю я, что значит рифма,
Чем пахнет дактиль или троп.
Звучит «любовь», потом «разлука»,
И «дым, встающий без огня».
Я повторяю слово «мука»,
И мука мучает меня.
Брожу по лесу до рассвета,
Тону в тумане золотом.
Но всё, что есть, уже не это,
И всё, что помнится, не то.
Летят над просекой деревья,
Дрожит над ивами луна,
Я прихожу тайком к деревне,
И долго плачу у окна.
А там, за тоненькою шторкой,
Сидит красавица швея…
И снова кажется прогорклой
Вся жизнь бродячая моя.
Я вою. Холодно и звёздно.
Почти неслышно тает мрак.
И почему-то слово «поздно»
Сжимает сердце, как кулак.
Овраг и сад, и хата с краю,
Ночные окна в серебре…
И я когтями раздираю
Чужие раны на себе.
Я бомж, скиталец и калека,
Я вою в небо и во мхи;
Я волк, убивший человека,
Всю жизнь писавшего стихи.
Мне эта боль дана на вырост,
Как будто страшное родство;
И небо полностью открылось
Уже для воя моего.
* * *
До луны, до ночных петухов,
В разнотравье родного заречья,
Мне б отречься от всех стихов,
От погибельной тьмы отречься.
Сколько можно вот так, навзрыд,
Принимать освящённое благо?
Я ведь знаю, как ты на разрыв
Поддаешься легко, бумага.
Сколько можно судьбу свою
Загонять, как коня, до предела?
Ведь в цветущих садах соловью
Никакого до этого дела!
* * *
Я жить хочу. Я умирать не стану.
Я всех чертей из дома разгоню.
И на рассвете, как травинка, встану,
И никого ни в чём не обвиню.
Я жить хочу, хотя и не умею…
Но, став травинкой, видимо, смогу.
И осенью спокойно пожелтею,
Как все другие травы на лугу.
А что душа? Душа душою будет.
И тихо воспаряя надо мной,
Она грехи навеки позабудет,
Как боль и страх – излеченный больной.
Похмелье
Лучше ад, чем такое похмелье.
Нет дверей, чтоб уйти из него…
Мать честная! Грядёт новоселье.
Жизнь подводит черту «итого».
Вот окно нараспашку. Верёвка.
Можно бритву и яда достать.
Что за чёрт! Недопитая водка
Мне надежду пытается дать.
Ну попробуй ещё полстакана,
Ну накапай с зелёного дна!
Но на чёрные створки капкана
Так похожа фрамуга окна.
Я допью, докурю сигарету…
Ну и что там, в итоге, окно?
Да прыжок к ледяному рассвету,
Где давно уже всё решено.
* * *
Мне нравится лунная сырость,
Что дождик строчит и поёт,
Как будто одежду на вырост
Мне мама на кухонке шьёт.
Высокая топится печка,
Беспечен и молод отец,
И тихо стоит на крылечке
Неведомый день-реченец.
А дождик всё тише и тише,
У бабушки слёзы текут…
И я уже знаю, что Мишей
Сегодня меня назовут.
Я плачу: мне некуда деться.
Куда ни посмотришь – родня.
И смерть из отцовского сердца
С восторгом глядит на меня.
© Михаил Анищенко, 2001–2012.
© 45-я параллель, 2013.