Утки
Вот что такое разлука,
Вот мне теперь каково!
Нет у меня даже звука,
Чтобы исторгнуть его.
Так вот – ни крика, ни стона.
Ночь да костёр на Двине,
Где в перволедье затона
Утки вмерзают во сне.
Что же, озябший и грешный,
Водку не в силах допить,
Выйду на лёд не окрепший
Уток уснувших будить.
Пусть улетают до света,
Не потеряв и пера…
Пусть вспоминают поэта,
Пьющего водку с утра.
•
Наклонилась вишенка.
Смотрит и сопит.
Михаил Анищенко
Спит себе и спит.
День уже кончается.
Сына ищет мать.
А над ним качается
Божья благодать.
И звучит над кручами
Голос неземной:
«Это сын мой мученик,
Пьяный и босой».
И заходит солнышко
За гнилой умёт.
И всё так же матушка
Сына не найдёт.
Даром эта лишенка
Бродит по Руси.
Михаил Анищенко,
Господи, спаси…
•
Ты была родной и милой, лёгкой-лёгкой… Оттого
Стало облако могилой для дыханья твоего.
После славы, боли, риска что осталось? Только дым
Да измятая записка с детским почерком твоим.
Я не плачу, не алкаю, не кляну свою беду.
Тень от облака ласкаю, по земле за ней иду.
•
Ты про это узнаешь навряд ли,
Но уеду я и – заберу
Ожиданья последние капли
И уменье стоять на ветру.
Заберу все грехи и промашки,
Свет в окне и дымок над трубой,
И осколки разбитой чашки,
Что недавно была голубой.
•
Владимиру Денисову
Та же боль слепого века:
Где начало – там конец.
Зря живого человека
С фонарём искал мудрец.
Город – камеры да клетки.
Тьма задёрнутых гардин.
Слева – маски, справа – слепки,
Посредине – пшик один.
Я, как дождь, в ночи шатаюсь
И неведомым влеком,
В человеке усумняюсь,
Чтобы веровать в него.
Больше плакать не могу я
И, соседям не грубя,
Выпью рюмочку-другую
И смотрю вокруг себя.
Пьяный, сумрачный, кудлатый,
Задремавший на крыле,
Вспоминаю, как когда-то
В кабаке шептал Рабле:
«В золотых цепях свободы,
Пряча зубы и хвосты,
Ходят люди, как пустоты
Для великой красоты».
Я заплачу, спрячу грошик.
Знамо дело – на пропой…
Я – туман, я – ночь, я – дождик,
От рождения слепой.
•
Полжизни праздновали труса,
В пространстве тёмном и кривом;
И крест, убивший Иисуса,
Любили больше, чем Его.
Как говорится – жили-были,
Струились дымом от костра.
Мы даже честь свою избыли,
Быстрей апостола Петра.
Мы мать свою назвали сукой
И на ветру простились с ней…
Ну что ж, сынок, иди, аукай
В пустыню совести своей.
•
Разбит мой мир, растоптан и подавлен,
И, в ожиданье Божьего суда,
Я, как свеча, над родиной поставлен,
Чтобы сгореть от вечного стыда.
•
Оказалась мёртвой Родина.
Как ни взглянешь – всё тоска.
На цепи сидит юродивый,
Строит замки из песка.
Одесную тьма шевелится,
А за тьмою блеск и шик.
Скоро память перемелется,
Пар поднимется, как «пшик».
Всё предсказано, измерено.
Как всегда, под звон оков,
Крысы выстроят империю,
Гимн напишет Михалков.
Молитва
Господи, если ты русский,
Счастье моё не губи.
Выпей вина без закуски,
Пьяную блядь полюби.
Если ты есть, без обмана,
Не для одних торгашей,
Мальчику после Афгана
Голову к шее пришей.
Авеля вспомни и Хама,
Заново мир оцени;
Словно торговца из храма,
Сына работать гони.
Выйди из ада и рая
И, на виду у людей,
Встань, от стыда умирая,
Перед иконой своей.
•
Облака над Родиной клубя,
На мостках прощального причала,
Отлучаю Церковь от Себя,
Как она Толстого отлучала.
•
Меня менты мололи и месили
С безумием расстрелянных отцов,
И не было в оскаленной России
Защиты от державных подлецов.
Прикованный на ржавом табурете,
Я фонарём в грядущее светил,
И Путин улыбался на портрете,
Но так хитро, как будто бы грустил.
•
А ты, что ждала над водой Иртыша,
Ты помнишь ли, как обмирает душа,
Над льдами холодными, словно латынь,
Над мхами поверженных русских святынь?
Ты помнишь, как женщины плачут в ночи,
Как кровь проливают в Кремле палачи;
Как вера и слава идёт на распыл?
Ты помнишь, родная? А я позабыл.
Во мне и повсюду – безмолвье и тишь,
Я знать не хочу про замёрзший Иртыш;
Я умер, родная, я сплю и молчу,
И вашей России я знать не хочу.
•
Семь футов разлуки под килем, уносят матросики трап.
Сейчас мы с тобою покинем Отчизну туманных утрат.
Библейская тайна исхода – как спуск рокового бойка.
И память кричит. И свобода, как Мёртвое море, горька.
•
Какое там, к чёрту, запечье, тем паче – горячая печь…
Всё ближе чужое наречье, всё дальше родимая речь.
Я пью охлаждённую водку. А где-то, уже вдалеке,
Мою допотопную лодку без вёсел несёт по реке.
Летит над долиною поезд, дымится за окнами лёд;
И чья-то собака, как совесть, всё дальше от нас отстаёт.
Цап-царап
Звёздный час пришёл невольно,
Как с ночной галеры раб.
Отчего же сердцу больно:
Цап-царап да цап-царап?
Молоко горчит, а пенка,
Словно сладкое желе.
Зря ты, Женя Евтушенко,
Помогал мне на земле.
Не осталось, Женя, веры,
Всё отбито на испод.
Не хочу бежать с галеры
В мир банановых господ.
Полно стынуть на морозе!
Пусть живут подольше, брат,
И в стихах твоей, и в прозе:
Цап-царап да цап-царап.
Проводи меня, Евгений,
В нищету мою и грусть.
Пусть во мне вздыхает гений,
Я с ним дома разберусь.
•
В мире бездомности, в мире вранья
Тонут и тонут державные струги;
И не погибнуть за други своя.
В круге базара какие же други?
Пять челобитных отправил царю
И не сокрыл подступающей жути.
«Папа мой бедненький! – я говорю. –
Ты уже взвешен. Григорий Распутин».
Японское утро
В старом доме, в Шелехмети,
Где я мучился вчера,
Отведу дыханье смерти,
Встану с грустного одра.
Закурю и выпью водку,
А друзьями сбитый гроб
Переделаю на лодку,
Плыть и радоваться чтоб.
Поплыву над пеной рынка,
Сделав мачту из весла.
Вместо паруса – простынка,
На которой ты спала.
Поплыву без слёз и гнева,
И наполнит свет зари
Простынь белую, как небо,
С красным солнышком внутри.
•
Ночью на лёд выхожу без ужаса.
Богу не верю, но верю чутью.
Из полыньи твоего замужества
Чёрную жуть по-звериному пью.
Звёзды вершат роковое кружение,
Небо страданием упоено.
Там, где клубится моё отражение,
Падают мёртвые рыбы на дно.
Всхлипнет вода, колыхнётся и брызнет,
Медленным льдом обрастёт борода…
Завтра на месте потерянной жизни
Будет лишь пятница или – среда.
Станут вдвойне небеса тяжелее,
Скатится с кручи луна колобком…
И полынья, как верёвка на шее,
Ближе к рассвету затянется льдом.
•
Ждала. Так ждут теперь едва ли.
Час ожиданья – словно век.
Не часто тьму такой печали
Осилить может человек.
Ждала – высокая, большая,
Хранила прошлое в душе,
В забытом мире воскрешая
Всё то, что умерло уже.
Ждала, не думая о хлебе,
Ждала, как света ждут во мгле.
Но ты ждала меня на небе,
А надо было на земле.
•
Зря я мгновения чудные длю.
Зря запасаю одежду для тела.
Рот открываю. Снежинки ловлю.
Рот закрываю. А жизнь пролетела.
Господи Боже, язви не язви,
Поздно на путь наставлять вертопраха.
Это вливается речка любви
В чёрное море бездонного страха.
•
Выйду в двенадцать с лопатой во двор.
Снег разбросаю и вправо, и влево.
Снежная баба с помойным ведром,
Здравствуй, забытая мной королева!
Даром даны нам сугробы любви.
Что же, родная, в отсутствие Бога,
Буду я плакать в ладони твои,
Чтобы обоим согреться немного.
Выпьем шампанского над городьбой,
Над неподвижным безмолвием нети…
Вот и остались одни мы с тобой
В этом селе и на этой планете.
•
Не хочу людей жалеть,
Не могу Отчизну славить.
Больше нечего желать,
Больше нечего добавить.
•
Я выпью ужас из стакана,
Уйду туда, где нет ни зги.
И волки выйдут из тумана,
Узнав мой запах и шаги.
Я закурю. Захорошею.
И на лугу, где зябнет стог,
Сниму пальто. Открою шею
С татуировкой «С нами Бог!»
И там, у рощицы, у Волги,
Перешагнув через ружьё,
Пойдут ко мне седые волки,
Как люди, знающие всё.
Всё будет выглядеть достойно.
Какая жизнь – такой итог.
Они убьют меня не больно,
Разрезав плоть под словом «Бог».
И в поле, в снежной мешанине,
В сырой, как залежи газет,
Меня в дырявой мешковине
Потащит к зимнику сосед.
Потащит труп к нелепой славе,
Благодаря меня под нос
За то, что я ему оставил
Пальто и пачку папирос.
После…
Холодно. Топится баня.
Полоз ползёт под лопух.
Словно кричащее пламя,
В небо взлетает петух.
Это под Суздалью? Или
Где-то в рязанском селе?
Как же мы это любили
В прошлом году. На земле.
© Михаил Анищенко, 2010–2012.
© 45-я параллель, 2012.