густо падает снег...
Густо падает снег – так зима голосит на исходе,
Хлопья в воздухе тают, фонарь облетая дугой,
Заглянуть бы за поле – куда электричка уходит,
Заглянуть бы за реку – каков этот берег другой.
Я под ноги тебе не спеша подоткну одеяльце.
Зябко в окна смотреть, как снежинки уходят в пике,
Засыпая, успею погладить костяшками пальцев
По виску и щеке.
лётное
То не ядра, а хлопушки:
Конфетти, фольга, рубли.
Что щебечешь, милый Пушкин:
«Риволи» да «Тюильри»?
Чёрен фрак, бела манишка,
Только с перьями беда.
Кошки-совы-птички-мышки –
Упорхнёшь ли навсегда?
Тут пилястры да колонны,
С пеною волна у губ,
Город твой – стакан гранёный,
Санкт-Стеклянный Петербург.
Жменя крошек, тучка дроби.
Вот и всё: ощипан, гол,
Задрожишь и ты в ознобе,
Как дрожал другой щегол,
Поднимаясь на Голгофу
Русских сахарных равнин.
Улетай скорей в Европу:
Там помрёшь, как христьянин.
Сыплет солью снег на тушку, –
Остывает смерти месть.
Улетай скорее, Пушкин,
Ни пшена, ни солнца в кружке
Никогда не будет здесь.
довоенное
Синька, чернила, мёд –
Тот, довоенный мир.
Мел или самолёт
Чертит прямой пунктир?
Россыпью на полу
Хрупкий петит газет.
Пыльный кристалл в углу –
Окаменевший свет.
А на верандах дач
Лечит детей во сне
Ворон, картавый врач,
Чеховское пенсне.
Будем гулять в саду,
Будем смотреть потом,
Как из воды в пруду
Строят мальки свой дом.
Стен невесомых стон,
Мелкая дрожь мольбы,
Лики святых икон,
Их голубые лбы.
элегия для Fulgur Conditum
Да, я знаю, всё это пустое, –
Язык мой лишён алфавита,
Словно волны – накатом,
Одно слоговое письмо,
В нём тоска сухостоя
Барвинком блакитным увита,
И стакатто лучей
Дождевою прошито тесьмой.
Колокольчик Титаника,
Тень наплывающей глыбы,
Для коктейлей
Красавцем-лакеем наколотый лёд,
И неведомый странник
На ладонь мне не камень, не рыбу –
Серебристую песню
Как тайную правду кладёт.
элегия для Марины Гарбер
Рвами земля распорота –
Надо бы сшить травой.
Плоть моя – альт – до ворота,
Выше звучит гобой.
Молнией стриж расстёгивает
Неба стальную гладь.
Пусть мне расскажет сёгун мой
Как это – не дышать.
Пусть мне подарит, избранному,
Остров, да покрупней,
С бухтой, где стынут призраки
Парусных кораблей.
Сны порублю я в крошево,
К ним подмешаю быль.
Выйдут тумана лошади
Пепельный мять ковыль.
Стану в белёсом мареве
Тушью чертить стволы.
Будут во тьме над травами
Сонные плыть волы.
Я разукрашу инеем
Слабый язык свечи,
Чтобы стеклянно-синие
Пели огни в ночи,
Чтоб в серебристых зарослях
Рядом лежать с тобой:
Выдох альта – диастола,
Систолы вдох – гобой.
Дымом костра створожена,
Мягкою станет твердь.
Смерти не будет. Может быть,
Это и будет смерть.
изразец
Свой малый мирок принимаешь в детстве за образец:
Море, изба, прохудившееся корыто, –
Словно на печке старинной – лепной изразец:
Картинка полузабытого быта.
Что выдавливать воспоминания, как густую пасту?
Разве кроме тебя кому-то не всё равно,
Какого цвета были твои салазки
Или сколько стоил картонный билет в кино?
Как сквозь Люка Скайвокера, сквозь меня протекала сила,
И вздрагивал гипсовый лев подо мной, – живой богатырский конь,
И дерево-вишня в полуденном солнце искрила,
Как бенгальский огонь.
Бесконечной была дорога от Аркадии до Отрады,
И море – не голубым, а всех оттенков огня,
И даже фыркающие извёсткой облупленные фасады
На Пушкинской – были частью меня.
Тускнеет сюжет, почти до конца рассказан.
Мутнеет хрусталик, – не увидеть цвет, какими их видят дети.
Радугой вспыхивают воспоминаний стразы,
А мир – бесцветен.
вечная мерзлота
Кочевник степей арахисовых,
Свирельщик и камнелов,
Дома от тебя шарахались,
Дрожали поджилки рвов,
Когда пролетал ты литерным
В морозном густом пюре
По лезвенным рельсам Питера,
По шпалам его тире.
Пархатый учитель пения,
Зачем ты призвал свой стих
Акропольскими ступенями
Голгофу себе мостить?
Пугливый любитель пыжиться,
Какой из тебя герой?
Личинкой, жучком – но выжил бы
В провинции, под корой.
Увидел бы сам сквозь занавес
Пятнадцати лет ли, ста, –
Такая же точно мерзость здесь,
Такая же мерзлота.
автобиографическое
Вот только к жизни ты чуток привык,
Познал её и праздники, и будни,
Пришёл домой – там молодой мужик
С твоей женою ужин ест на кухне.
Ты скажешь сам себе: «не паникуй»,
И ужин съешь, и поплетёшься, мрачен,
В свой кабинет, к столу, чтоб мужику
Помочь решить по алгебре задачу.
элегия для Александра Радашкевича
Опять я оказался здесь,
где взвесь
солёных брызг
приносит бриз,
где запятые чаек
без умолку кричат,
и воздух, как младенец, белобрыс.
Я оказался здесь,
где смальта и стеклярус,
где свет воздвиг колонны
и парус
парит над горизонтом, непреклонен, –
пусть хлещет по бокам
кручёный ветра кнут,
но лодочки цветастые ладони
воды не зачерпнут.
Я здесь,
чтоб закопать в песок усталость
как голые ступни, но
стальное небо распласталось
над морской
равниной,
от волн рябой.
Оно то дальше от воды, то ближе,
как будто фабрика воздушная пыхтит,
или протяжно дышит
гобой
в благословенном сне,
пока прибой
(и сер, и сед)
волной шершавой лижет
глазные яблоки
смолы слепорождённой.
ванда
Простыни Ванды пахли
Ландышем и лавандой.
Волосы Ванды пахли
Влагою дождевой.
Если я вижу вёдра,
Я вспоминаю Ванду,
Особенно если вёдра
Полны до краёв водой.
У Ванды длиные ноги,
Кожа – как воск пчелиный.
Я ей достаю до мочки,
Когда она на каблуках.
Ванду лепили боги
Из самой упругой глины,
Жаркой беззвёздной ночью,
На самых тугих ветрах.
Ванда любила солнце
И длительные прогулки,
Ванда любила сдобу
И срезанные цветы.
Я покупал ей розы,
Я покупал ей булки,
Ванда смеялась: чтобы
Стала такой, как ты?
Ванда через полгода
Вышла за музыканта,
Жарит ему котлеты,
Он ей дудит на трубе.
А я, если вижу воду,
Всегда вспоминаю Ванду,
Особенно если эту
Воду несут в ведре.
ещё одна элегия для Майи Шварцман
Рассветный крик, и перелётный грай, и электрички блеянье овечье,
Но каждое движение смычка – как контур перехода шеи в плечи.
Играй, старик, разбрасывай снега, выкручивай до судороги руку.
Дуга тоски и нежности дуга дрожат и превращают звуки в муку.
Звезда причала сваями гремит и листьями агавы пламенеет.
Неуловима смерть, как белый кит, – зачем, Ахав, гоняешься за нею?
Хотя бы напоследок пожалей нелепых нас, безотчих и бездомных,
Кто светлыми трахеями аллей стремится в альвеолы тёмных комнат.
Когда ослеп от призрачных лучин или оглох от молотов кузнечных,
Поверишь, что в руке Петра ключи, и все они скрипичные, конечно.
Дойдёшь до коды, смел или лукав, как будто залпом океаны выпил,
Но над водой покажется рука, и укрепит на мачте новый вымпел.
хранители
для Ирины Иванченко
Под птичью перекличку поездов,
Под шорох листьев, от жары провисших,
Хранители погибших городов
Уходят, оставляя в стенах ниши.
Над ними урожайный звёздный сад,
В тени дождей блестит, не просыхая.
Им на прощанье машет невпопад
Платком зари дорога грунтовая.
Они уходят в призрачную смоль
Проспектов, освещённых, но безлюдных.
Забрав с собою каменную соль,
И водостоков плачущие лютни.
Уходят из соборов божества,
Зияют в усыпальницах каверны.
И странно мне, что зренье большинства
Не видит нашей гибели и скверны.
Всё медленней по городу река
Течёт, вдоль берегов – дома нагие...
Как выжить без хранителей, пока
К нам не придут хранители другие?
пришелец
Лес, многорук и близорук,
Меня коснулся пальцем ветки,
И изменился мир вокруг, –
Он стал промозглым, затхлым, ветхим.
Над головой, как желатин,
Дрожала зелень водяная.
Повсюду ощущалась жизнь,
Но не обычная, иная.
Я оказался чужаком,
Непрошеным и неуместным,
Как в жидкой каше вязкий ком,
Как камешек, попавший в тесто.
Там я стыдился быть собой,
Хотел в пейзаже раствориться,
Стать паром в воздухе, водой,
По черешкам вливаться в листья.
Там шелестела в кронах ложь,
И ненависть в кустах звенела,
Но был один союзник – дождь,
Он вымывал меня из тела,
Вплетал меж небом и землёй
Пучком молекул, строчкой формул.
И это делалось со мной.
Я это знал, я это помнил.
мишура
К исходу ноября, когда
На лужах молодого льда
Хрустели тонкие волокна,
И проседали провода,
Закутаны в прозрачный кокон
Остекленевшего дождя,
Мы, привечая холода,
Заклеивали щели в окнах.
И до весны, до той поры,
Когда сквозь снежные ковры
Асфальт проглянет островами,
Приманкою для детворы
Мерцали блёстки мишуры
На пыльной вате в междурамье.
Там был неведомый простор
Заснеженных долин и гор, –
Спеша украсить их верхушки,
Мы измельчали в порошок
Осколки ёлочных игрушек
И посыпали простодушный
Меж стёкол запертый мирок.
Так небо посыпало нас
Пургою радужной, хрустальной,
Пока мерцал морозной тайной
Зимы двойной иконостас.
элегия для Михаила Юдовского
Покуда в невольной гордыне
Змеёй извивается рот
И ангел бесплодной пустыни
Ладонь на глаза мне кладёт,
Сквозь плотный сатин арифметик
Пытаюсь прозреть наперёд
Ту вспышку, что взгляд не заметит,
Тот шёпот, что слух не поймёт.
Но память не зря сохранила
Минувшего штучный паркет, –
Взросленья вощёную силу,
Царапины острых примет.
И пар, не поднявшийся в небо
Аккордом молитвенных нот,
Не корочкой – лодочкой хлеба
Над прелой листвою плывёт.
Причуда, забава... Забота
Выдумывать свой алфавит:
Где в ядрышках знаков, в пустотах –
Не воздух, а белый гранит.
Где в точке, как в меньшей из знаков –
Земля и её небосвод,
И в крохотном зёрнышке мака
Пурпурное поле цветёт.
элегия для Александра Чумакова
Я знаю, в моей Отчизне,
С которой – неразделим,
Свобода чуть больше жизни,
А дети ценней земли.
Открыта в груди калитка,
Покуда сквозь боль, сквозь гам
Былинкой летит молитва
К очам её, очагам.
Где трепетный свет субботний
Лежит на полях, как снег,
И правит небесная сотня
Течением дольних рек.
мороз
Мороза газировку залпом
Глотну – и в глотке зазудят
Еловой хвои кислый запах,
И мандарина аромат.
Работа – дом, маршрут недолог, –
Пройду по снегу вдоль тропы,
Ломая тысячи иголок
Одним нажатием стопы.
И пульс частит, как будто сердце
Спешит за солнцем, а оно
Бежит быстрее, чтоб согреться,
И светит в каждое окно.
Хоть холод вынесешь за скобки,
Но всё-таки пробьёт озноб,
Когда мелькнёт на остановке
Автобуса стеклянный лоб.
Ключ провернёшь, вонзивши в рану
Замочной скважины, как нож, –
И пошатнёшься, словно пьяный,
Когда порог перешагнёшь.
на рассвете
На рассвете в какой-то степени все мы
пророки, причастные к чудесам.
Птицы, опираясь крыльями о ступени
воздуха, поднимаются к небесам.
Схемы снов извилисты,
словно бег пса
по чужим следам.
Рассвет глядит исподлобья,
Глаза у него воловьи, пар из ноздрей.
Снов стада бредут просторней,
Быстрей.
На рассвете осенью ветер сыпет бисер, –
бесцельны скитания тысяч листьев
по булыжникам, по машинописным
шрифтам мостовой.
Звездолёт колокольни взлетает в зенит кипарисом,
приземляется заводскою трубой.
Лесопосадка дугой
огибает бетонный монолит
микрорайона.
«Пора, пора» – дна ворона
кричит другой.
На рассвете в какой-то степени стены
реальности не отделяют спящего от его сна,
и тому, кто смотрит, кажется, будто все мы –
рассыпанные семена.
© Михаэль Шерб, 2016– 2017.
© 45-я параллель, 2017.