Майя Шварцман

Майя Шварцман

Четвёртое измерение № 3 (207) от 21 января 2012 года

Немой словарь прикосновений

 

* * *

 

Молчание, – ты лучшие стихи

в часы, когда зрачкам не надо света,

чтобы видеть явь; раздутые мехи

горящих лёгких в поисках ответа

 

среди всемирной глухонемоты,

царящей беспробудно, монолитно.

Молчаньем искажаются черты

любви, в её попытке первобытной

 

заговорить, когда идёт война

меж скорбью мировой и болью частной,

и тело застывает буквой на

бумажной простыне, глухой согласной

 

на всё. И остаётся на губах,

в их глиняные трещины зарыта,

невысказанность слова, страсти прах,

мычание в потёмках алфавита.

 

* * *

 

Не всё ли нам равно, что покидать.

Все лестницы – лишь выходы из дома.

Попробуешь прийти сюда опять,

но ключ не подойдёт к замку дверному.

 

Забыт пароль, нет доступа в сезам,

в отечества и отчества руины.

Не всё равно ль, по волчьим ли глазам,

по звёздам ли, по песне лебединой

 

гадал авгур, незрячий звездочёт,

предсказывая эти перемены,

где зеркала расширенный зрачок

не видит больше красоты Елены.

 

Твои черты по мифам растеклись,

и не найти судьи для казни спора.

Душа сама себе спартанский лис,

и сердце зреет яблоком раздора.

 

Уйди прозрачным шагом, налегке

из западни, на комнату похожей,

не вглядываясь, что там на крюке

колышется от сквозняка в прихожей,

 

оставь ключи, кровать не застилай,

пусть кран течёт, пусть пыль летит к порогу...

Когда домой вернётся Менелай,

он всё поймёт и скажет:

слава Богу.

 

* * *

 

Как в огонь мотылёк,

как под серп василёк,

как пушинка случайная – в тигель,

как больной на сквозняк,

как к обрыву бедняк

инстинктивно спешат на погибель –

 

я, дыша тяжело,

отвергая тепло,

кров, пожитки, покой, подлокотник,

всё бегу без конца,

словно зверь на ловца,

за тобою, – да ты не охотник.

 

* * *

                                                             

Дочке Саше

 

Играя, музыки живей

живёшь сама ты,

своей улыбки и бровей

неся ферматы,

телодвижений и шагов,

штрихов, акцентов,

соткавших праздничный покров

и свет концерта,

чьи звуки непревзойдены

от нот затакта

до тоники, без тишины

и без антракта.

Лучистой смесью озорства

и песнопенья

летишь дуэтом Рождества

и Воскресенья.

Литые клавиши ключиц,

и губ капризы,

и лиги длинные ресниц,

и слёз репризы,

твоих восторгов небосвод,

твои недуги

свиваются в водоворот

органной фуги.

Весь день ты искрой, тетивой,

скрипичной трелью,

а ночью – паузой живой,

и на постели

густые линии волос,

как струны арфы,

и я – у ног, как повелось,

неслышной Марфой.

Твой тихий сон поцеловав,

лелею эхо

твоих заоблачных октав,

дыханья, смеха.

А ты в мерцанье золотом

и молчаливом

лежишь мелодии ростком,

босым мотивом,

бумагой нотной, полной сплошь

живых помарок...

От жизни ты подарков ждёшь,

сама – подарок.

 

* * *

 

Г. Ш.

 

Нагнись ко мне, и я тебе шепну

так тихо, что, должно быть, тишину

прекрасную, её молчанья лоно

не разорву, величья мига вниз

не уроню с его высот, нагнись

ко мне, я научу тебя наклону

 

и разговору долгому, без прав

и помощи словесности, обняв

соцветье рук твоих, локтей, коленей, –

преображённые, они не те

сейчас, что были днём, мы в темноте

прочтём немой словарь прикосновений

 

и наставлений нежности. Прильни

ко мне ещё тесней, как в оны дни,

и, стиснутое кубиками комнат,

пространство, прежде бывшее ручным,

раздвинется, рассеется, как дым,

и станет вездесуще и огромно,

 

и в нём мы затеряемся. Прижмись

ко мне, и мы с тобой украсим жизнь

своей любовью, горячо и просто,

и нашего дыхания полёт

огня частицу в небо вознесёт,

вращая и поддерживая космос.

 

* * *

 

Когда меня отчислят из живых,

списав из единиц в разряды шлаков,

я выпущу из рук погасший стих

и лестницей, которую Иаков

воображеньем сонным смастерил,

взойду в края, каких не видно снизу,

куда ведут ступени без перил

и не нужны ни пропуски, ни визы.

 

Я, запинаясь, поднимусь туда

по вертикали судового трапа,

не веря в окончательность суда, –

как каторжник, который по этапу

пускается, не веря ни клейму

на лбу, ни в непреложность приговора,

в уме всё возгоняя сулему

реванша за изъятье из фавора.

 

Меня там встретит утомлённый клерк,

от должности малоподвижной тучный.

Гостеприимства тусклый фейерверк

изобразит, сипя одышкой, ключник,

казённый посоветует маршрут,

зевая на заезженных цитатах...

(Не мне чета уже бывали тут

в бытописателях и провожатых!)

 

Я уроню, замусорив пейзаж,

щепотки слов, обрывки эпитафий –

последней эмиграции багаж –

на белых облаков потёртый кафель

и, надпись «рай» увидев у ворот,

схвачусь за грудь и ахну, и забуду

зажать ладонью бездыханный рот:

Не может быть. Я только что оттуда.

 

Соучастники

 

Ни звёзды, ни книги, ни вещи,

ни розы, ни рамы картин

не спали – следили зловеще

за тем, как мы тоже не спим.

Глядели без стука, без вздоха

в глубь комнаты, в самое дно.

Луны неусыпное око

бельмом затянуло окно.

Таилась безмолвная стража,

кольцом окружая постель,

прищурился воздух, и даже

напрягся до хруста костей

сам дом позвонками ступеней,

и ветра болтливый язык

прикусывал дверью степенной

и сглатывал лифт, как кадык.

 

* * *

 

Зима всё длится. Дождь наносит крап

на карту местности, как шутка, плоской.

Песок сиял бы золотом, когда б

из-за дождя он не был болен оспой.

...А ты, свободный друг, далёкий раб

 

иной зимы, румяней и белее,

всё так же золото на медяки

меняешь, чтоб познать тщету затеи?

При кажущейся полноте руки

не больше станет – только тяжелее.

 

Здесь всё перетасовано. На час

опаздывает ритуал заката.

С тех пор, как был апрель последний раз,

почти три года минуло. Когда-то

столь пристальное, время как на глаз

 

теперь проходит, с привкусом полыни.

Итог судьбы – ореховый секрет

щелкунчика, бумажная святыня

письма... Как будто изменений нет

в слагаемых, но в день, покойный ныне,

 

жизнь волшебство утратила. Калиф

навек остался аистом. Стихия

стихами не приручена, а рифм

цепочка лишь названия сухие

сковала, ничему не научив.

 

* * *

 

Нас обнимает тесная страна.

В ней чувство локтя осязаешь болью

                                           под рёбрами.

Известие, что близится весна,

приносится не ласточкой, а молью,

                                           по-доброму

 

выпархивающей из дневника,

из ночника, из свадебного платья...

                                           Убийцею

пространство, незаметней паука,

всё крепче заключает нас в объятья

                                           границами

 

дозволенного; горизонт глазам

всё больше жмёт, как тесный рельс колёсам

                                           в стальном пути,

и хочется – как комнату к гостям –

прибрать лицо, закрывшись от вопросов,

                                           и вон уйти.

 

Хрипит свирель ключиц, орган костей,

и голос, положась на эха милость,

                                           как к устью, как

к побегу рвётся, в поисках дверей,

не ведая, как страшно изменилась

                                           акустика.

 

* * *

 

Утративший меня, с тобою

   твоя утрата

прощается, и я открою

   тебе глаза так,

как закрывают на прощанье

   другим и прочим.

Но ты не рядовым, а крайним

   был, каждой ночью –

недосягаемым, при свете –

   и вовсе дымом,

а в слове на ветру – как ветер

   неуловимым.

 

Как голос невесом – оковы

   речей бесплотны.

Я за тобой могла б в крестовый

   лететь поход, но

не скованная ни зароком,

   ни сном, ни сплетней,

я прерываю слов мороку

   на срок столетний,

я закрываю счёт наитьям

   в слепых обидах,

чтоб, жизнь с тобой расторгнув, выйти

   как тихий выдох.

 

Душа, лети из оболочки,

   как вон из ряда,

помилования – отсрочки –

   просить не надо.

Усилием ещё одним и

   опять последним

забудь о том, что молодыми

   мы были в летнем

году, и уступи без боя,

   затем, что больше

мне не с кем жить: ведь ты со мною

   навек и дольше.

 

* * *

 

Дай только на ночь мне перечитать,

я утром всё верну, всю эту повесть,

которой имя – ты, где даже прядь

волос твоих закладкою...

                                     Вся полость,

 

вся оболочка бренная моя,

ты видишь, замирает в ожиданье

причастия – перелистать края

твоих ко мне щедрот...

                                     Позволь же, дай мне

 

войти в твой поздний утомлённый сон

и царствие, побыть в твоих палатах

и заглядеться, не дыша, в затон

опущенных ресниц и рук разжатых;

 

за гранью сна охранного листа,

беречь тебя, пока ты спишь, не мучась

воспоминаньем обо мне, – и так

неведеньем твоя завидна участь!

 

Дай тронуть рай сомкнувшегося рта,

ревниво стерегущего дыханье,

закрывшегося строго, как врата,

как створки этой книги без названья.

 

Дай только на ночь. И задуй свечу.

На эту книгу свету не пролиться.

Я в темноте перелистать хочу

заученные пальцами страницы,

 

пока ты спишь в неведенье, пока

в беспамятстве покоятся богатства,

пока молитвой кружится строка:

дай только на ночь – вытвердить и сдаться.

 

* * *

 

Своей кончины тишину

ты осознаешь постепенно,

срастаясь с ней, скользя ко дну

беззвучной гаммой, по ступеням

 

которой не взойти назад,

не заблудившись средь развилок

воспоминания, чей взгляд,

доныне тянущий затылок,

 

неотвратим...

                   Из темноты

следя казнёнными глазами –

что разглядишь? что сможешь ты

догнать воздушными шагами?

 

Закрой глаза и позабудь

всю эту тайнопись, к которой

когда-нибудь и кто-нибудь

отмычкой вломится, и скорой

 

рукой без всякого труда

откроет для чужого взора

архивы твоего стыда,

глубины твоего позора.

 

Не заступайся им вослед.

Не унижайся многословно,

что нет вины твоей – ведь нет

и оправданья невиновным;

 

себя и жизнь свою во мгле

не обнаружь движеньем малым,

как будто вправду на земле

твоим дыханьем меньше стало.

 

* * *

 

Только привыкнешь, войдёшь в игру,

                                     в салочек бег,

только придёшься всем ко двору –

                                     свой человек.

 

Только что «маленьких не берём!»

                                     перерастёшь,

вроде подружишься с главарём,

                                     чувствуя дрожь.

 

Только что очередь подойдёт

                                     бегать стремглав,

только откроешь игры испод,

                                     клички узнав.

 

Только начнёшь понимать на слух

                                     местный жаргон,

кто здесь овечка, а кто пастух

                                     был испокон.

 

Только что правила разбирать

                                     верно начнёшь,

только удастся, рискнув, опять

                                     выиграть грош.

 

Только сподобишься куража,

                                     всем станешь свой...

Голос вдруг с верхнего этажа:

                                     Дети, – домой!..

 

* * *

 

Без слёз и боли, не крича,

теряют вещи назначенье.

Перо, чернильница, свеча –

набор «Остановись, мгновенье».

 

Со мной, хранящей всё равно

им всем наивную присягу,

одни отели заодно,

держа конверты и бумагу.   

 

* * *

 

Ты лежишь в опостылевшей бездне

простыней, повернувшись спиной

к домочадцам, и морок болезни

над тобою навис пеленой.

           Жарким контуром температуры

           обведён подбородка уступ,

           потускневший вихор белокурый,

           безучастность обмётанных губ.

Вхолостую клубятся игрушки.

Шоколада шершавый сургуч

подсыхает у стынущей кружки.

Канареечный солнечный луч

           закипает настойкой шафрана

           на твоей воспалённой скуле.

           Горемыка моя, несмеяна,

           я бессильнее всех на земле.

Я сижу, расправляя сугробы

гималаев твоих одеял,

карауля припадки озноба

и дыхания хриплый крахмал.

           Что купить тебе, чем расплатиться,

           чтоб покой принести в твои сны?

           Небылицу? малину? жар-птицу?

           каравай вот такой вышины?

 

* * *

 

Водоворот, каскад, калейдоскоп.

Будильник в шесть.

Давай.

Давай скорее.

Коса. Ещё коса. Теперь сироп

от кашля, быстро.

Шарф на батарее.

Кто встретит после школы?

Как, опять?

Тогда сама. Нет, ненадолго. Что вы

как маленькие?

Взять да размешать.

Не знаю, кто доел.

Откройте новый.

Ты поздно?

Кто уложит? А бассейн?

Собрание. И завтра. И в субботу.

А ужинать? Опять на колбасе.

Нет, не могу. Мне тоже на работу.

Ремонт. Весной. Там у меня дня три.

Во вторник краску.

Мы ещё хотели

могилу подновить. Ты посмотри,

уже малы.

Им надо до апреля

всё оплатить.

Да, ласточка, куплю.

Скажите папе: снова из архива

звонили.

Если можно, к февралю.

Ты на экзамен? Химия? Счастливо.

Нам дали ноты – принтер на ходу?

Налоги, да. А если из опеки

им письма переслать?

Я отведу.

Мне всё равно потом ещё в аптеку.

Зашить коленки. Посмотреть финал:

высокая позиция, бемоли.

Покупки. Банк. Костюм на карнавал!

У них опять какой-то праздник в школе.

Соседка. Шерстяной. За полцены.

Забрать сейчас?

Оставить до получки?

 

Как мы беспечны.

Как ослеплены.

Как угрожающе благополучны.