Майя Шварцман

Майя Шварцман

Четвёртое измерение № 32 (416) от 11 ноября 2017 года

Камертон

* * *

 

Мальчик-отличник, абстрактных задач подкаблучник,

в книжки по плечи нырявший на старенькой даче,

в кипы страниц, понахватанных то на толкучке,

то с чердаков, то с развалов, то как-то иначе

к скиту фантазий прибившихся на антресолях;

мальчик с коробкою шахмат на крыше сарая,

сколько сражений с собой разыграл ты, мусоля

стебель травинки, сумел ли запомнить, играя,

вместо ладьи почерневшую винную пробку?

Вымахав, выросши, понял ли ты предсказанье,

нужных ходов продолжая нашаривать тропку?

Всё-то бредёшь, близоруко моргая глазами,

к краю доски за победой, скользя меж белёсых

стёртых фигур, – и попробуй ещё обнаружь-ка

сонмы подмен, погоняя коня на колёсах,

вместо ферзя обнимая пустую катушку.

 

* * *

 

На солнце щурясь верхними

окошками мансард,

встаёт из спячки нехотя,

потягиваясь, март.

 

Телята в пятнах Роршаха

задумчиво следят

за таяньем прогоркшего,

слежавшегося льда.

 

Им всё в новинку: пялятся

на глинистый откос,

на сумрачные палицы

обрезанных берёз.

 

Остолбенев, таращатся,

как дым солодяной

полупрозрачной кашицей

струится над трубой.

 

В нём как в парной купается

новорождённый взрыв

роящегося паюса –

летучей мошкары.

 

Снуёт жуков-навозников

рабочая артель.

Трава стремится к воздуху,

прокалывая прель.

 

С детвой воркует пасечник.

С рассвета допоздна

вычерчивают ласточки

кардиограммы дня.

 

И в ознаменование

закрытия поста

везде граффити пряные

вскипевшего кота.

 

* * *

 

Бабушке

 

Вот, говорит, смотри, тут в комоде пачка

грамот, я сохранила, хотя по правде

лучше б муки давали, пусть не калачной,

где уж, а для баланды хоть на заправку.

Так у меня б не померло сразу двое.

Здесь, говорит, под донышком тайный ящик,

справка, что не виновен. Ведь нам покою

не было от шнырявших кругом, косящих.

Фридрих расходную книгу вёл по-немецки,

так и её подмели: на расстрел, сказали,

хватит с лихвой австрияку. Потом кузнец-то

передо мной винился. Ему кирзами

премию дали за зоркость, а тоже сгинул.

Брат разыскал меня: это письмо, пожалуй,

в сорок восьмом пришло, с беглым лезгином.

Я даже брать боялась. Такой поджарый

помню, он был, угрюмый, болел утробой

да на восток молился, а только Грету

всё же увёл мою, и пропали оба.

Он-то в папахе письмо и привёз в то лето,

видишь, храню, а писано было сразу

после войны; надеялся Курт обратно

вызволить нас. Конвертик я пуще глазу

прятала, в кадке с солью, ведь я про брата

слова не проронила. В комендатуре

я отмечалась до пятьдесят шестого,

а не сказала. Сразу бы притянули.

Всё, говорит, запомни и дай мне слово,

что не забудешь: вот тут ключи запасные,

здесь, на пристеночке, пальцем легко нащупать,

а незаметно. Домыкаю до весны ли,

трудно сказать, да ты погоди, не хлюпай;

денег вот здесь немного, а тут в мешочке

чистое всё: покрывало, платок с каймою,

платье и метрика. Вы уж не опорочьте,

если однажды дверь, говорит, не открою.

 

Камертон

 

В каком году – рассчитывай,

В какой земле – угадывай...

Н. Некрасов.

 

И снова толчками за мутью стекла

развалина очередного вокзала

с разбитым перроном назад поплыла.

«Простите... я вас не расслышал», – сказал он.

В вагоне кипел нескончаемый спор

о вечных проблемах, о клятой политике:

схватились, друг друга беря на измор,

крича и ругаясь, задиры и нытики.

Пока электричка ползла под уклон,

её пассажиры, сельчане и дачники,

случайно сойдясь за плацкартным столом,

азартно трясли кулаками табачными:

всяк ведал азы прогрессивных начал,

командовал миром, ворочал реформами.

И только один безучастно молчал,

в окно за столбами следя семафорными.

Рыбак ли, грибник? Ни ведра, ни бахил.

Пристали с пристрастьем. Мотнул головою,

как будто очнулся, и сам повторил

задумчиво: «...о существующем строе?»

 

И вдруг загорелся: «О, как удалось

меня угадать вам, не зная заранее!

Меня, изучившего тему насквозь

и этого строя слугу по призванию!

Все знают, конечно, что раньше другим

он был, – среднетоновым и пифагоровым,

и, шаткостью низких частот уязвим,

он в их диссонантах ворочался боровом.

Согласен, возможно, что позже найдут

и более точный уклад темперации,

и вычислят тоньше размах амплитуд, –

об этом бы даже не стал препираться я,

но, cтрой сберегая, я, собственно, сам

лишь тем и живу, чтоб, убрав посторонние

помехи, его привести к образцам,

приближенным к точной и чистой гармонии!..»

 

В чугунном молчанье, накрывшем вагон,

застыли слова и предметы, и спорщики,

узлы на полу, на столе самогон

и тяжкие запахи быта прогоркшего.

Лишь чей-то под лавку засунутый таз

звенел, да стучали колёса рассыпчато.

«Блаженный», – шепнула, неловко крестясь,

старушка в дешёвом заношенном ситчике.

Оратор, смутясь, огляделся вокруг,

как будто кого призывая на выручку,

полез по карманам и выронил вдруг

с пронзительным звоном двузубую вилочку.

Нагнулся поднять, уронил сгоряча

опять, распрямился и с видом сомнамбулы

направился прочь, извиненья шепча,

и скрылся за дверью в грохочущем тамбуре.

 

* * *

 

Выучили: аrs longa et vita brevis.

Вот бы и жить, красивым словам доверясь.

Правда на деле труднопроизносима.

Ели и клёны нежную древесину,

вызревшую под солнцем на лесосеке,

и смоляную кровь отдают на деки.

Кроткий тростник гобоям идёт на трости.

Славно, что молча. А вот слоновой кости

музам слоны – убей, отдать не хотели,

бились, трубили, – не то что клёны и ели.

Шкуры с быков сдирали, скребли, сушили,

нежные из ягнят вырывали жилы,

а у коней хвосты выщипывать приходилось,

разве для развлеченья, скажи на милость?

Перья вороньи плектрами (так красивей)

жить продолжают стайкой внутри клавесина.

Костью слоновой гладкой, белее манны,

мастер покроет клавиши фортепьяно,

кожа быка барабан обтянет в облипку,

волос пойдёт в смычки, древесина в скрипки,

струнами вмиг натужатся сухожилья.

Души слоновьи, бычьи или кобыльи

в смерти сольются разом, чтоб честь по чести

гимны короткой жизни пропеть в оркестре,

с полной самоотдачей и резонансом:

чтобы сыграть «Карнавал животных» Сен-Санса.

 

* * *

 

Ну же, кузнец, давай, открывай. Взломаю

дверь, но добьюсь. Не скули, доставай свои

скальпели, зонды, зажимы. Не дрейфь, срамная

выпала нынче работа, так судии

наши с тобой не здесь. А комплексы зоо-

филии – то не твоя забота, давай влезай

в красную сырость зева, в секреты зова

страсти подпольной, в глотку, где железа

басом мясным рычит. Там, в трефном тоннеле,

срежь, утоньши, обстрогай, проколи насквозь,

чтоб серебрилось, чтобы как Фаринелли,

чтобы как певчий ангел, – смотрел, небось.

Шестеро не нужны мне, воняют потом,

молокососы тошные, все в прыщах,

их проглотить – раз плюнуть, да неохота,

сладость не та, к тому же заверещат.

Мой леденцовый, нежный, за кем часами

тайно следил, загаживая кусты, –

тот, что на голос выйдет, на пение, – самый

дальний, седьмой, козлёнок моей мечты.

 

Англия

 

1

Встречала близящийся берег

рукоплесканьями вода.

Расположилась, как в партере,

в заливе лодок череда.

Они покачивались, мокли,

по пояс погрузясь в рассол.

Иллюминаторов монокли

вальяжно наведя на мол,

 

паром, устроившись недурно,

разглядывал, задравши нос,

как с меловых утёсов Дувра

пускает ветер под откос

гурьбы гагар, пригоршни чаек,

в момент замусорив залив,

пунктиром птичьим размечая

границы судоходных нив.

 

Он медлил заходить в фарватер,

покрытый тьмой живых крупиц,

по клочковатой влажной вате

в воде качающихся птиц.

Обрыв прибрежный, зубы скаля,

прибоем дёсны полоскал,

прилив, как крышкою рояля,

волной захлопывал причал.

 

В глазах рябило. Свет дневалил,

вертело солнце калачи,

из поднебесных готовален

достав блестящие лучи,

вонзало циркулями в бухту,

чертило блики и кружки, –

а чайки ссорились, как будто

хотели наперегонки

 

склевать искристую приманку,

набить сиянием зобы,

чтоб горло высветлить с изнанки

и крики хриплые забыть.

Пекло. Всё длилась солнца шалость

над милями морских саванн,

и по-английски, не прощаясь,

из бухты уходил туман.

 

2

Так пахнет чаем в Англии трава,

настоем дикой мяты и душицы.

Всё живо в ней, и край любого рва

шевелится и тихо копошится.

Всё в живности: покажется, что высох

на солнце луг, а всмотришься – ничуть.

И в жимолости шорохи, и в тисах

возня; в овсе, что вымахал по грудь,

 

малиновка горит; поодаль мелко

дрожат шпалеры одичавших роз

и слышен чей-то свист; на пихте белка

сидит, хвостом изобразив вопрос.

Кидается то в поле, то к откосу

отпущенный побегать фокстерьер

и столбенеет, если из-под носа

выпархивает вдруг – овсянка, сэр!

 

3

В стране единорогов их самих

живьём уже не встретить: оттого ли,

что корм не тот (по слухам только жмых

сухой они едят), не то в неволе

им не житьё; иль веры в них в обрез,

иль с девами какая катастрофа, –

они ушли в геральдику, как в лес,

и на монетах повернулись в профиль.

 

Попрятались в печати и гербы,

в приют латыни, в заросли девизов,

застыли там, поднявшись на дыбы,

тем самым словно нам бросая вызов:

Essemus*! Как найти теперь твой след,

животное нездешнего покроя,

где взять набор подсказок и примет

чтоб отыскать тебя, как Шлиман Трою?

 

Со временем всё раздаётся вширь.

Пропорции и мерки изменились,

как и ландшафты: там исчез пустырь,

здесь небоскрёб на месте рощи вылез.

И если зорко посмотреть с холма,

прищурившись, на городок в долине,

заметишь, что дубравы бахрома

обводит силуэт: он, странно длинен

 

и крепко сбит, лежит, срастясь с землёй,

домами, переулками; деревья

смыкают кроны, вылепив листвой

громадину невиданного зверя.

Века прошли, как на спину он лёг

и спит с тех пор, в багульнике и вербе,

наставив в небо потемневший рог,

прикинувшийся шпилем старой церкви.

______________________

*Мы были! (лат.)

 

* * *

 

Сроду не рвался в космос, но, видно, где-то

всё порешили без нас. Приходил отец

мрачный с работы, сквозь зубы шипел: анкеты,

взятки, интриги... Надеясь на тет-а-тет

с главным, храбрился, кальки берёг, расчёты,

перья ломал: возьмём, бормотал, пике

в облачном слое; на пасеках местных соты

нюхал и мял придирчиво, и в пакет

тайно кусочки прятал, чтоб дома рьяно

взвешивать и толочь. Подходил к концу

срок договора, и стройка была по плану

завершена. Домой? но в верхах отцу

допуск, шепнули, допуск... и так с нажимом,

будто бы в сторону: бездна – она без дна,

знаете... если только в борцы с режимом

мыслите выйти... И он мне сказал: хана.

Я-то мечтал: с патентом, чтоб честь по чести,

с грантами! старый дурак, поделом огрёб.

Видишь, как ветер дует: что при норд-весте,

что при зюйд-осте – крышка. А жизнь без проб. –

Слежка была не очень: пастух, прохожий,

ночью ошиблись дверью; отец спешил,

клеил, кроил, досадовал всё, что кожи

долго не сохнут, что не хватает жил.

Нас обступали, словно теснили к краю –

так и случилось. Ветров пересилив гул,

«Главное – вертикальность! Смотри: кривая

всё поломает», – крикнул он и столкнул

первым меня: поехали! С дикой силой

тело свело, закрутило в вираж, и вот

рвётся желудок в спазмах, глаза скосило,

воздухом раздирает орущий рот.

Небо зевает: разве не лестно в первых

быть, прямиком в легенду уйти с орбит,

падая кувырком, в рвоте и перьях?..

Снизу, ликуя, машут: летит, летит!

 

* * *

 

Суть петуха с картины Сутина

с разинутыми потрохами

видна в подставленной посудине:

всё то, что пыжилось, порхало,

что петушилось, кукарекало –

тёчёт туда. Какой по сути нам

ещё трактовки, если некое

наглядное для всех адамов

дано, чего не докумекали

экскурсовод и нострадамус?

 

Бродя по выставке счастливыми

мишенями земного тира,

зовём красу кишок и ливера

богатством внутреннего мира.

Живи, кровопусканье празднуя,

смотрись, пока не опротивело,

в искусство, жизни сопричастное,

взамен зеркального осколка.

Почаще наряжайся в красное:

год Петуха продлится долго.