Homo poeticus
Нахлебавшись лиха, славой не задеты,
Доживают тихо русские поэты.
В кривенькой слободке после всех скитаний
Мрут они от водки и воспоминаний.
Слушать старика мне довелось когда-то.
Он ронял, как камни, имена и даты,
Говорил спокойно, что судьбой не вышел,
Что писал достойно, что на зоне выжил...
Анечка и Боря слушали, хвалили.
Славен путь их горький, а его забыли.
Не вошёл в анналы! Лишь пылится где-то
В тощеньких журналах дюжина сонетов.
Были в жизни дали, чуждые пространства,
Только не совпали сердце и гражданство.
Был, как все, приличен, сыт и осупружен,
Но в таком обличье стал себе не нужен.
Ведь кому расскажешь, что твоя дорога
Там, где словом свяжешь мир, себя и Бога?
Мир, себя и Бога! – и чтоб жребий сбылся...
Не судите строго. Он таким родился.
Баллада о кларнетисте
На базаре сюжет загадочен –
Не фантазия и не сон! –
Человек во фраке и бабочке,
И толпа с четырёх сторон,
И внимает она до одури,
Как в иной ипостаси души
Кларнетист Тель-Авивской Оперы
Музицирует за гроши…
Над толпой мотив извивается,
Завораживает, гнетёт...
Раз в неделю он отправляется
В Хайфу, в Тверию или в Ашдод,
И с собою не фирменный возит он
Чёрный с золотом свой кларнет, –
Костяную, колена козьего,
Дудку чуть не библейских лет.
Он обычаю свято следует,
Богу клятву дав потому,
Что от рук отцовых и дедовых
Эта дудка досталась ему.
И – как гены неандертальцев,
Что глубинно таятся в нас, –
Сами правят душой и пальцами
Острия музыкальных фраз.
Так пляши над торжищем мусорным,
Память-музыка, всё быстрей,
Ты, чей автор не Моцарт, не Мусоргский, –
Авраам, Давид, Моисей!
Ты полна пастушьего свиста,
Бурь и засух! Твой норов лют!
Плачут, слушая кларнетиста.
Плачут, слушают, подают...
Женский портрет с эпилогом
Прекрасны были женщина и год,
А рухнули в разруху и разлуку.
Похожая на августовский мёд,
На яблоко, клонящееся в руку,
Была она. И было ей дано
Не делать ни движенья вполнакала:
Шла – как летела, и пила вино,
И плавала в грозу, и хохотала.
В ней жар переливался, как в огне.
Без умысла игрива и надменна,
Она и видом удалась вполне –
Прекрасная славянская сирена.
Мужскому взгляду было не уйти:
Её задев – он плыл за нею, вторя
Свеченью линий бёдер и груди;
И меркло небо, и стихало море...
Она – и это чувствовал любой, –
Во всём держась своей манеры броской,
Входила даже в воду, как в любовь, –
С улыбкой и распущенной причёской.
Уплыв, ложилась на спину она,
В голубизне утрачивая тело,
И пепельных волос её волна
С морской волной сливалась и темнела.
Купалась в тонком. А могла – и без,
И шла из вод, самой себя не пряча.
Славянка, Афродита, чудный бес!
Но Бог – её ли? мой? – уже назначил
Судьбу, где в небе тает самолёт,
Где есть конверт с коротенькой запиской,
Мол, миновало...
Я в далёкий год
Знал женщину. Тогда казалось – близко.
Земляк Армагеддона
Ар-Мегидо (иврит) – гора Мегидо на востоке Израиля;
Армагеддон – последняя битва воинств Бога и сатаны,
предсказанная Иоанном Богословом.
Над горою Мегидо на небе ни облачка нет.
Фермы, пальмы, поля – всё чуть сонного, мирного вида.
Но, как сердце Вселенной, как старый тяжёлый брегет,
На ладонях у Бога пульсирует жребий Мегидо.
Предвещал Иоанн: «Из каменьев исторгнется стон,
Хлынут лава и сера, качнётся миров пирамида.
Сатана, падший ангел, восстанет на Армагеддон,
И Конь Бледный ударит копытами возле Мегидо...»
Помнит Яффа – ковчег, Назарет – где молился Христос,
А нагорья на юге – как праотцев длилась планида.
Но застонет земля, содрогнётся небесная ось,
И Господь с сатаной повстречаются возле Мегидо.
И грядущее это не может не произойти –
Роковое, как трасса ревущего в небе болида.
Райский сад и потоп – лишь витки мирового пути,
Что закончится здесь, у горы под названьем Мегидо.
Двое Мощных со стягами встанут во льду и в огне.
Против славы и блеска багровая вспыхнет обида.
Бог, конечно, силён, но ответственность всё же на мне:
Ведь олива, и дом, и все дети мои – на Мегидо.
Пусть у Падшего нeчиcтью полнится дикая рать,
Голиаф обречён повстречать пастушонка Давида!
Нам стоять против тёмного – опыта не занимать! –
Нам, живущим всю жизнь в ожидании часа Мегидо...
Папа с мамой
Моего в этом мире почти ничего –
Только память, да дочь, да жена.
В той земле я оставил отца одного.
Мама – в этой, и тоже одна.
Папа с мамой давно под землёю лежат.
Нет ни завтра у них, ни вчера.
Очень разные птицы над ними кружат
И по-разному плачут ветра.
И неправильно вовсе, прости меня Бог,
Их земные закончились дни,
Если вместе прошедшие столько дорог,
В смерти вдруг разлучились они.
Может быть, я и зря изболелся душой,
Может, зря лезу в эти дела –
Там, где вечный покой... Но ведь я-то живой,
И разлука их мне тяжела.
И хоть дочь подросла, и хоть годы летят,
Мне неясной вины не избыть.
Лишь надеюсь, что папа и мама простят,
Может быть, может быть, может быть...
Полёт на воздушной трапеции
Веря в то, что большое всегда отражается в малом
И что путь муравья так же важен, как трассы галактик,
Обманув тяготенье, вершим мы подкупольный слалом:
Ты – блестяще-прекрасна, а я – серебрист и галантен!
Там внизу всё не так – неотчётливо, зыбко и ложно,
То ли да, то ли нет, то как хочешь, а то непременно...
Наверху же, в юпитерах, кроме шарниров и лонжей,
Есть всего лишь два тела над чёрной воронкой арены.
А в начале – как Слово! – раскрутка до свиста и гула.
Воздух бьётся в ушах – и вселяется Бог в акробата!
Поворот – Атлантида... Ещё поворот – утонула...
Ну, работай, партнёрша, чтоб Ною достичь Арарата!
Чтоб доплыл до америк сеньор Христофоро Коломбо!
Пируэт... А за ним – взлёт разгибом над озером Чудским!
И на спаренном сальто – в секунде от ядерной бомбы –
Мы поверим друг в друга с особенной силой и чувством.
И за восемь минут на мгновенья разбитой тревоги,
Когда воздух горяч и упруго податлив, как клейстер,
Так весь мир мы раскрутим, что взвизгнут железные блоки
И, бледнея, под купол посмотрит бывалый шталмейстер!
И очнувшись потом, после всех непадений и взлётов,
В центре вроде б знакомой в огнях и опилках арены,
Мы с тобою поймём, восемь долгих минут отработав,
Что софиты нам светят уже в параллельной Вселенной.
И цветы, и поклон, и рука твоя, будто бы лебедь,
Обольстительным жестом взлетает в сиянье усталом!
Высотой испытав, нас трапеция заново лепит...
Потому что большое всегда отражается в малом.
Портрет пророка в молодости
Во дворце фараона прохладен бассейн,
Во дворце фараона так много рабов...
Ты ещё ни к чему не готов, Моисей,
Ты к великой и горькой судьбе не готов.
Ты неглуп, но пока беззаботен и пуст,
Ты царевич, ты выше похвал и обид! –
И такому ли явится пламенный куст,
Из которого Яхве с тобой говорит?
Лучше ласка рабынь и послушливость их,
Ловчий сокол и свита за правым плечом,
Чем однажды увидеть у стен городских,
Как твоих соплеменников гонят бичом.
Лучше жалких отринуть и слабых забыть,
Как предписано кодексом рангов и каст,
Чем, раба защищая, капо зарубить –
И узнать, что спасённый тебя же предаст...
...Будет жизнь беглеца и пастушья сума,
И не знает ещё ни один звездочёт,
Что погибнут младенцы, что спустится тьма
Что кровавыми волнами Нил потечёт,
Что пойдут через дали пустынь и морей
Сотни тысяч голодных, озлобленных ртов,
Из которых не сделать свободных людей...
Моисей, ты ещё ни к чему не готов.
Но в обещанный рай, так похожий на ад,
Ты бредёшь по тропе, еле видной в пыли,
Где столетья спустя столько орд и армад
Прахом лягут в пределах Священной земли.
А толпа позади тащит ропот и ложь,
Страх, тоску и надежды за тысячу лет.
Ты до края дойдёшь, но за край не зайдёшь
И в пустыне умрёшь, исполняя Завет.
И в последнюю ночь, в свой предутренний час,
Уползая за круг обветшалых шатров,
Ты прошепчешь во тьму угасающих глаз:
– Ты прости меня, Боже... Я был не готов...
__________
Моим читателям – нечто мистическое:
строка – «Ты ещё ни к чему не готов, Моисей...» –
возникла вдруг... Два дня я писал эти стихи,
а когда напечатал их в Интернете, мне сказали,
что именно сегодня день рождения и одновременно
годовщина смерти пророка Моисея, прожившего ровно 120 лет.
По еврейскому календарю «зайн бэ адар»
(седьмой день месяца адар) – это ещё и день памяти тех,
чьи могилы неизвестны, ибо неизвестно,
где похоронен Моисей, выведший евреев из Египта
и умерший на пороге Земли Обетованной.
М.Ш.
21.02.2010 г.
Русские женщины на Пасху
Христос воскресе... Плакали и пели,
Убогим клали сласти и рубли,
Близь церкви умывались из купели,
Наполненной от матушки-земли.
И крестным ходом, со свечой из воска,
Брели под колокольный перезвон
В своих платочках, светлых и неброских,
Похожие на лики у икон...
Я их – и пожилых, и помоложе,
Счастливых и у горя на краю
Несуетно хранящих имя Божье –
Немало повидал за жизнь свою.
И, чуждый этой веры от рожденья,
Я, выросший вдали от слова «Бог»,
Дивился связи силы и терпенья,
Чьего единства я постичь не мог.
И мне далось – не логикой, не мерой,
А будто взмахом удивлённых крыл:
Бог если был, то был силён их верой,
А если не был, всё равно он был.
Несли они не страх, не покаянье,
Но тихое величие своё,
И был их Бог – любви иносказаньем,
Прекраснейшей метафорой её.
Стойкий оловянный солдатик
Ах ты гордый, смешной, одноногий, влюблённый и смелый,
Верный воинской дружбе, уставу, присяге и чести,
Неизменно готовый погибнуть за правое дело,
Даже стоя на месте!
В мире, ржавчиной полном, есть давний закон оловянный:
Жизнь солдат коротка, но пока мы хоть капельку живы,
Не страшны нам ни тролль, ни сугробы, ни крыс окаянный!
Верь в удачу, служивый!
Кивер чист и блестящ – значит, был человек не на марше,
И параден мундир, и усы с выражением строгим!
Жаль, отливка с дефектом... Но ты же солдат, а не маршал, –
Проживёшь одноногим!
Дисциплина – вот главное! Скажут – пальнёшь из мушкета
И в атаку пойдёшь, ослепляя мундиром карминным!
И тебе улыбнётся танцовщица лунного цвета
С полки, что над камином.
Ах, не верьте, что в зале творится обыденный ужин,
Где семья с аппетитом припала к фасоли и крупам, –
Здесь на крыльях любовных солдатик с танцовщицей кружит
Над гороховым супом!
А потом над жарким, истекающим перцем и соком,
Жизнь прочертит полёт их, исполненный подлинной страсти!
Но положит камин окончание чувствам высоким
В красной огненной пасти.
Опечалятся все, а особенно бабки с дедами,
Те, что прожили век свой в мечтах и трудах непрестанных.
И становится ясно, как мало отличны мы с вами
От солдат оловянных.
Ведь и мы, и они держим гордыми лица и спины,
И в атаки идём, и влюбляемся страстно и робко.
А безжалостный рок нас потом отправляет в камины
Или прячет в коробку...
ЦИКЛ «КРАСКИ ПАМЯТИ»
1. «Едоки картофеля»
Встретил эту жуть Ван-Гога, где молчанье так убого,
Где его печально-много, я на зрелом рубеже.
Я вгляделся в эти лица, в комнату, где страх таится, –
И как в мозг вонзилась спица: видел, видел их уже!
Да, конечно же… Квартира где-то около Памира,
На краю большого мира: стены, стулья и комод.
Стол овальный, в центре плошка, в плошке дымная картошка,
Хлеба-соли есть немножко... Пятьдесят голодный год.
Тыща девятьсот заплечный, героический, увечный
И почти бесчеловечный – но ведь как-то вот живём!
Коммуналка – плачь и смейся! На приватность не надейся.
В каждой комнате семейство. Называется – наш дом.
Это ничего, что тесно. Это даже интересно!
Хуже то, что ждут ареста папа с мамой по ночам.
Дом – больничный, и из дому ночью взяли дядю Сёму,
Тётю Сару, тётю Тому… Плохо жить теперь врачам!
А ещё на той неделе все у нас они сидели.
Мы картошку с хлебом ели, хоть не досыта, но всё ж…
За окном уже темнело. Громко радио хрипело
Про убийц в халате белом – и сгущались тьма и ложь.
И во тьме зеленоватой дом сжимался виновато.
Окон тусклые квадраты тихо тлели до утра.
Молча жили, молча ждали. Хлебовозки разъезжали,
Забирали, забирали, забирали, забира...
Потому-то и поныне на ван-гоговской картине,
Как в аду или в пустыне, я врастаю в эту жуть:
Жизнь – разменная монета, а вопросы без ответа,
И всё так же до рассвета папе с мамой не уснуть.
2. «Сказка Королей»
Чюрлёнис, «Сказка Королей». Закат почти угас.
Провинциальный, как лото, наш городок затих.
А в старой книге у меня, к сиянью наклонясь,
Живут два добрых Короля в коронах золотых.
Пятидесятые года. Года как сон и бред.
Привычно страшен Левитан, и мир сгореть готов.
Дымится в генах страх войны – и я в свои шесть лет
Уйти мечтаю к Королям, похожим на богов.
Пьют инвалиды во дворе, отставив костыли.
В жену бутылкой запустил сосед по этажу.
Он одноногий и глухой. И всё жe Короли
Сиянье держат на руках, а книжку я держу.
А книжку – я. За этот день, что меркнет там, в окне,
Отец мой до того устал, что ест – и то с трудом.
Он говорит, что Бога нет, и непонятно мне,
Кто держит солнце, и луну, и город наш, и дом?
Давно нет папы. Нет страны. Закат почти угас.
Война крадётся по земле, где нынче мой ночлег.
Но книжка есть. Она цела. Так кто же держит нас?
Чюрлёнис, «Сказка Королей». И новый старый век...
3. «Купание красного коня»
Картина была, будто сон, глубока:
В мерцании летнего дня
В прекрасной стране, где лазурна река,
Мальчишка купает коня.
Ах, детство моё! – переклички и строй,
Вождей саблезубый оскал...
Не плавал я в реках с лазурной водой
И красных коней не купал.
И вот – пионер и последыш войны,
Заточен под веру и страх, –
Я встал перед вышедшей из глубины
Картиной в нездешних цветах.
Тень омута, розовый берег надежд,
Зелёный покой вдалеке,
И мальчику было не нужно одежд,
Как дереву или реке.
А конь был багряным, как ночью огонь,
И чуден был лик у коня.
Он был моим другом, и был этот конь
Сильнее и больше меня.
Осталось на холку спуститься руке,
Чтоб мы с ним – легки и вольны! –
Уплыли туда по лазурной реке,
Где нет ни смертей, ни войны...
© Марк Шехтман, 2007–2016 .
© 45-я параллель, 2016.