Марк
Перельман

* * *

когда человеком владеет одно имя,

он переплавляет в него всё:

штормовое предупреждение о плохой погоде

стылую розовую послевоенную землю

чужих детей слепнущих во дворе от свечения неба

широкошумные площади где ловят за руки

железный сухостой вереска плывущий в степи на закате

кажется в этом имени было: лазурь или лазарь

и ящерица замершая на камне перед тем как метнуться в нору

кто-то спросонья разгадывает кроссворд звуковых неровностей

из росчерков ласточек, скворцов, стрижей –

домашних ястребов стикса

загородив ладонью глаза от солнца что бьётся в них

не замечая

белых взлётных птиц аэропорта

зелёных длинных гусениц вокзала

и безучастный холодок

в солнечном сплетении –

когда человеком владеет одно имя,

он переплавляет себя во всё:

* * *

на бегу отращивая жабры,

в двух шагах изобретая контур бега,

мы стоим на берегу абракадабры,

на́ берег ползёт ихтиостега.

только рыба что захочет пить, и нота ре

выпьет вдруг себя, и нота ля

вспыхнет на заре да в букваре,

еле выдержит плывущая земля.

лампочки зажглись, всё включено,

где искать недостающее звено?

рыба опереньем и хвостом

будущего пишет первый том,

чешую по капле в переплёт

стелет: и кольчуга, и копьё.

в этом зеркале растущий голос твой,

рыбка, выходи напиться ключевой.

пить и петь равно, и певчий воздух ты

вытеснишь дыханьем из воды.

* * *

был в юной осени не вполне,

стал различать её на волне

листвы цвета яблок побитых,

траченных пеплом земных одежд;

творительный убежал падеж

читать свои имена на плитах,

а море приступом – чистый йод –

ржавые города берёт,

красит водорослью синей

улицы, да они молчат,

на языке зверей и волчат

слог перекатывая по-латыни.

* * *

слоистой, сонной челюстью времён

бегут помехи зонтичных знамён;

любой сорви ненастоящий

виар-цветок, в петлицу вдень,

пусть сны растений застывают в день,

теченьем их едва превосходящий.

кусты секвенций ропщут вдоль стены,

линейным строем переплетены –

идущему от них не увернуться;

кусты акустики и эха без примет

вокруг себя настраивают свет

и в стороны, как звуки, раздаются.

кто первый смел во все глаза на смерть,

на солнце зреть, не от него сгореть,

чтобы потомок щурился с опаской

и в каждом взгляде с этих пор

густела тьма кротовых нор,

всходили зёрна слепоты фиванской.

* * *

поверх пологих куполов бархана

рядом с луной насмешливы и юны

плывут незаживающие раны

любые острова деревья дюны

деревья-дюны засыплют луны

деревья-луны осветят дюны

деревья сами что-нибудь едва заметят

затемнённые вихрем песка и света

пыль обернула их древняя и древесная

в руках если – нездешняя бесполезная

и вдруг соткался в ней только Гарсиа Лорка

зацвёл апельсин проплыла конфорка

зажжённая в луже в одной медузе

слабый сон всех твоих андалузий

будет в чаше лесной казаться

бисерным следом тысячеглазого зайца

одна его звезда другой проворней

вороны клювами роют корни

мигают гаснут обсидианом бусин

день не записан зато изустен

он вытекает из русла тускло

в кругах широких известный узко

деревья корой сияют русской

значит – шершавой и заскорузлой

и такая на всём колеблется

редкая бестревожная зыбь покоя

что не веришь в подобное

собирается дробное

в точности вот такое

* * *

где лес бескровным солнцем иссечён,

и каждый метр в продлённой чаще – угол,

где наэлектризованным ручьём

плывёт небесный горьковатый угорь,

рассеянно стремится с плавника

его осенний свет в тумане тусклом,

а горечь вся, темна и велика,

сбегает вдаль еле заметным руслом,

там в каждой капле грозовых ветвей

паденье нависает, точно глыба,

под каменной листвой, и медлит в ней

бросок костей, что из руки не выпал, –

единственно способный превозмочь

и ржавый мох, и небо стекловаты,

чьё облако болотом стынет прочь

вдали от всех когтей далековатых,

там жизнь возможна только нараспев,

хотя сама дрожит от безголосья,

и бережно, слегка остекленев,

синхронно гаснут гласные колосьев,

зато растут немолкнущих потерь

полупрозрачные деревья. рана

сочится снегом. и белесый зверь

легко проходит сквозь нутро капкана.

* * *

привет тебе, земля – прохладная,

как после выпускного бала,

ты грелась, горевала, гладила

и только что не голодала.

собой ты плавилась и мучилась,

в тебя пророс костёр, застенчив;

кому теперь печаль поручена

и города в твоих застенках?

изрыта вся водой проточною,

прострелена сгущённой глиной,

прицельною, высокоточною,

да мглистой съедена ангиной.

как в лёгкие твои тяжёлые –

нет, неподъёмные, глухие –

сквозь поры проникают жёлуди,

а ночью режутся стихии.

и вот, земля, лежишь рассеянно,

светло, певуче и отважно,

но чем-то ты таким засеяна,

что и дышать тобою страшно.

* * *

птица – царь леса, её пароль –

роль её: в воздухе распластаться

жаждет, перелётная голь

из перелистнутых имитаций.

клюв растворяется в жабий крик,

в рыбий; и, округлённый, из глубины леса

доходит так, словно между нами – полый тростник,

а не зелени дымчатая завеса.

и непонятно, чьи это глаза глядят:

вот заберёшься в гнездо, самый воздух тронешь –

капает, сверлит, гудит – напролёт, подряд:

то ли птенец, то ли чей-то ещё детёныш.

* * *

кто проснулся в августе, на рассвете –

а в подъезде ясень растёт, высок,

он раскрыл объятья, раскинул сети,

гибкие, как переменный ток

или нервный – одно: всё его жилплощадь,

и, с корнями своими в прямой связи,

он впотьмах не двигается на ощупь,

видя все предметы как бы вблизи.

а спешащей мимо полночной тени,

что заметит его озарённый вид,

с лёгкой ветки ясень подарит время,

может быть, и материей наделит.

* * *

геометрический дождь прохладного винограда

начался вне облака, дерева или сада.

илиада, шепчешь, вот новая илиада,

перепутав с идиллией – но без войны, погони,

лишь насекомые, спящие на кордоне.

говорили дождю: твоё зренье в исчезновенье,

были цепи, но снял, и они превратились в звенья.

точно так перемигиваются живые разводы капель:

раз – моргнул некрополь, а глаз приоткрыл неаполь.

в общем, дождь, илиада, на крае земли прогулка,

что-то взблёскивает в кирпичном зареве переулка.

из беседки выйдя под богом, над сумасшедшим бегом,

вдруг увидишь акации, занесённые мокрым снегом,

иероглифы слёз, не в сезон расцветшие на ладони;

вздрогнешь, себя застав на глухом перроне.

* * *

очнуться вечером; за окном

только что – все признаки витражей,

искрящие микросхемы

и вот уже

пейзаж – слишком наш

невольное смещение стен

в кубик рубика,

посвист чайника, голос высоковольтных сирен

в частую речь изрубленный

костёр на ощупь становится затем

узким гобеленом огня – и почти ничем

и безлиственный лианозовый ливень

каплет в любую комнату без окон

* * *

зачерпнуть песка на иврите и суахили,

не иначе – зерно ракиты, язык рахили.

как сиреневой пули голодный просвист

оставляет в нас космос чумы и оспы,

полуобморок в глади метеоритной

и муку́ без хлеба вдоль му́ки ситной,

из ключицы поющие свиристели,

чтобы песнь просеяли – и прозрели;

так пожар, облепивший цыганский табор,

опаляет и плавит сухие глаза метафор,

чей колючий язык подобен прощальной ноте:

никогда не нуждается в переводе.