* * *
когда человеком владеет одно имя,
он переплавляет в него всё:
штормовое предупреждение о плохой погоде
стылую розовую послевоенную землю
чужих детей слепнущих во дворе от свечения неба
широкошумные площади где ловят за руки
железный сухостой вереска плывущий в степи на закате
кажется в этом имени было: лазурь или лазарь
и ящерица замершая на камне перед тем как метнуться в нору
кто-то спросонья разгадывает кроссворд звуковых неровностей
из росчерков ласточек, скворцов, стрижей –
домашних ястребов стикса
загородив ладонью глаза от солнца что бьётся в них
не замечая
белых взлётных птиц аэропорта
зелёных длинных гусениц вокзала
и безучастный холодок
в солнечном сплетении –
когда человеком владеет одно имя,
он переплавляет себя во всё:
* * *
на бегу отращивая жабры,
в двух шагах изобретая контур бега,
мы стоим на берегу абракадабры,
на́ берег ползёт ихтиостега.
только рыба что захочет пить, и нота ре
выпьет вдруг себя, и нота ля
вспыхнет на заре да в букваре,
еле выдержит плывущая земля.
лампочки зажглись, всё включено,
где искать недостающее звено?
рыба опереньем и хвостом
будущего пишет первый том,
чешую по капле в переплёт
стелет: и кольчуга, и копьё.
в этом зеркале растущий голос твой,
рыбка, выходи напиться ключевой.
пить и петь равно, и певчий воздух ты
вытеснишь дыханьем из воды.
* * *
был в юной осени не вполне,
стал различать её на волне
листвы цвета яблок побитых,
траченных пеплом земных одежд;
творительный убежал падеж
читать свои имена на плитах,
а море приступом – чистый йод –
ржавые города берёт,
красит водорослью синей
улицы, да они молчат,
на языке зверей и волчат
слог перекатывая по-латыни.
* * *
слоистой, сонной челюстью времён
бегут помехи зонтичных знамён;
любой сорви ненастоящий
виар-цветок, в петлицу вдень,
пусть сны растений застывают в день,
теченьем их едва превосходящий.
кусты секвенций ропщут вдоль стены,
линейным строем переплетены –
идущему от них не увернуться;
кусты акустики и эха без примет
вокруг себя настраивают свет
и в стороны, как звуки, раздаются.
кто первый смел во все глаза на смерть,
на солнце зреть, не от него сгореть,
чтобы потомок щурился с опаской
и в каждом взгляде с этих пор
густела тьма кротовых нор,
всходили зёрна слепоты фиванской.
* * *
поверх пологих куполов бархана
рядом с луной насмешливы и юны
плывут незаживающие раны
любые острова деревья дюны
деревья-дюны засыплют луны
деревья-луны осветят дюны
деревья сами что-нибудь едва заметят
затемнё нные вихрем песка и света
пыль обернула их древняя и древесная
в руках если – нездешняя бесполезная
и вдруг соткался в ней только Гарсиа Лорка
зацвёл апельсин проплыла конфорка
зажжённая в луже в одной медузе
слабый сон всех твоих андалузий
будет в чаше лесной казаться
бисерным следом тысячеглазого зайца
одна его звезда другой проворней
вороны клювами роют корни
мигают гаснут обсидианом бусин
день не записан зато изустен
он вытекает из русла тускло
в кругах широких известный узко
деревья корой сияют русской
значит – шершавой и заскорузлой
и такая на всём колеблется
редкая бестревожная зыбь покоя
что не веришь в подобное
собирается дробное
в точности вот такое
* * *
где лес бескровным солнцем иссечён,
и каждый метр в продлённой чаще – угол,
где наэлектризованным ручьём
плывёт небесный горьковатый угорь,
рассеянно стремится с плавника
его осенний свет в тумане тусклом,
а горечь вся, темна и велика,
сбегает вдаль еле заметным руслом,
там в каждой капле грозовых ветвей
паденье нависает, точно глыба,
под каменной листвой, и медлит в ней
бросок костей, что из руки не выпал, –
единственно способный превозмочь
и ржавый мох, и небо стекловаты,
чьё облако болотом стынет прочь
вдали от всех когтей далековатых,
там жизнь возможна только нараспев,
хотя сама дрожит от безголосья,
и бережно, слегка остекленев,
синхронно гаснут гласные колосьев,
зато растут немолкнущих потерь
полупрозрачные деревья. рана
сочится снегом. и белесый зверь
легко проходит сквозь нутро капкана.
* * *
привет тебе, земля – прохладная,
как после выпускного бала,
ты грелась, горевала, гладила
и только что не голодала.
собой ты плавилась и мучилась,
в тебя пророс костёр, застенчив;
кому теперь печаль поручена
и города в твоих застенках?
изрыта вся водой проточною,
прострелена сгущённой глиной,
прицельною, высокоточною,
да мглистой съедена ангиной.
как в лёгкие твои тяжёлые –
нет, неподъёмные, глухие –
сквозь поры проникают жёлуди,
а ночью режутся стихии.
и вот, земля, лежишь рассеянно,
светло, певуче и отважно,
но чем-то ты таким засеяна,
что и дышать тобою страшно.
* * *
птица – царь леса, её пароль –
роль её: в воздухе распластаться
жаждет, перелётная голь
из перелистнутых имитаций.
клюв растворяется в жабий крик,
в рыбий; и, округлённый, из глубины леса
доходит так, словно между нами – полый тростник,
а не зелени дымчатая завеса.
и непонятно, чьи это глаза глядят:
вот заберёшься в гнездо, самый воздух тронешь –
капает, сверлит, гудит – напролёт, подряд:
то ли птенец, то ли чей-то ещё детёныш.
* * *
кто проснулся в августе, на рассвете –
а в подъезде ясень растёт, высок,
он раскрыл объятья, раскинул сети,
гибкие, как переменный ток
или нервный – одно: всё его жилплощадь,
и, с корнями своими в прямой связи,
он впотьмах не двигается на ощупь,
видя все предметы как бы вблизи.
а спешащей мимо полночной тени,
что заметит его озарённый вид,
с лёгкой ветки ясень подарит время,
может быть, и материей наделит.
* * *
геометрический дождь прохладного винограда
начался вне облака, дерева или сада.
илиада, шепчешь, вот новая илиада,
перепутав с идиллией – но без войны, погони,
лишь насекомые, спящие на кордоне.
говорили дождю: твоё зренье в исчезновенье,
были цепи, но снял, и они превратились в звенья.
точно так перемигиваются живые разводы капель:
раз – моргнул некрополь, а глаз приоткрыл неаполь.
в общем, дождь, илиада, на крае земли прогулка,
что-то взблёскивает в кирпичном зареве переулка.
из беседки выйдя под богом, над сумасшедшим бегом,
вдруг увидишь акации, занесённые мокрым снегом,
иероглифы слёз, не в сезон расцветшие на ладони;
вздрогнешь, себя застав на глухом перроне.
* * *
очнуться вечером; за окном
только что – все признаки витражей,
искрящие микросхемы
и вот уже
пейзаж – слишком наш
невольное смещение стен
в кубик рубика,
посвист чайника, голос высоковольтных сирен
в частую речь изрубленный
костёр на ощупь становится затем
узким гобеленом огня – и почти ничем
и безлиственный лианозовый ливень
каплет в любую комнату без окон
* * *
зачерпнуть песка на иврите и суахили,
не иначе – зерно ракиты, язык рахили.
как сиреневой пули голодный просвист
оставляет в нас космос чумы и оспы,
полуобморок в глади метеоритной
и муку́ без хлеба вдоль му́ки ситной,
из ключицы поющие свиристели,
чтобы песнь просеяли – и прозрели;
так пожар, облепивший цыганский табор,
опаляет и плавит сухие глаза метафор,
чей колючий язык подобен прощальной ноте:
никогда не нуждается в переводе.
© Марк Перельман, 2021–2022.
© 45-я параллель, 2022.