Мария
Соколовская

Дикая церковь

I

Я дикая церковь,
восставшая изо мха.
Пустой колокольней
в смиренные ветры врастаю.
От каждого шороха
гнёзда пустеют, а я
алтарную боль
каждым камнем своим ощущаю.

Приходит ко мне
и голодных, и сытых конвой.
Я всех голубыми бездонными куполами
благословляю
на радость и верный покой.
Цветущие клиросы мягко трепещут стеблями.

Чего нет в Юдифь,
обращённой в заброшенный храм?
Молитв, позолоты, свечей.
Обнажённая нежность,
застывшая скорбь
и подлунные холода.
Я – дикая церковь.
Чужда мне твоя человечность.

II

Мерило одиночества и счастья.
Пусть разговор условен, всё же речь –
Всего понятней объясняет, как
Тебя я слышу. Странно думать,
С какой смирялась жизнью бы, не зная,
Что Ты распят был мною и воскрес
Из мертвых.
Тогда понять бы вряд ли удалось,
Откуда эта скорбь и радость с детства.
И называла бы её иначе,
И наряжалась в Сартра бы в Сочельник,
И плакала у зеркала ночами.

Господь! Гнетущую тоску, грехов
Набитый тюк, мой нервный тик и горе
На ровном месте – несу. К Тебе, мой Друг,
Отец, Жених. Себе и миру вопреки
Я волочусь упрямо. Прости мои невольные,
А вольных – не прощай.

Но будет миг, ты веру мне внушаешь,
И смерть окрасит чёрным на востоке
Земли и неба длинные ресницы.
И в то, что разговором я считала,
Как в разнотравье, упаду спиной.
Оставшись бестелесною улыбкой,
Забытой предпоследнею слезой –
И это принести бы мне хотелось.

III

Спит Богоматерь над сыном: мгновение очи сомкнула
(Время безмолвно скрутила холщовым жгутом).
Падают капли на смуглые грубые скулы:
Это не только Господь на подоле льняном.

Тих и спокоен измученный сын человечий:
Позже вернётся за ним торжествующий Дух...
Сон Богоматери кружится, пёрышка легче,
Вместе со стаей навязчивых падальных мух.

Тронь колтуны в волосах – там глубокая чёрная рана.
В полуоткрытых глазах – это кровь и песок?
«Бог мой оставил его», – облегчённо шепнёт Иоанну,
И Иоанн понимает значение слов.

* * *

Читаю Горация на ночь. Приди, Галатея!
Во сне я тону в спокойном сияющем море.
Найду в себе силы, когда ты протянешь мне руку.

Вздымаются чёрные волны, их рокот не страшен:
белее, чем снег, страницы загубленной жизни.
И лучше отдать себя буре, закинуть свой пояс на ясень,
блуждать среди львов – но только не помнить о прошлом.

Стою на корме, каменея, – и сон отступает.
А тот, за кого я тревожусь и буду молиться –
живи, где милее, но не забывай обо мне.

* * *

Весь вагон стародавней родни,
И с ними прапрадед-священник, что сгинул в дороге,
И бабушка Женя всех впереди,
Крылата уже, синеока,
Не та, что до смерти корки сушила
(В раю они неуместны) –
Какая-то новая бабушка Женя,
Прощённая, лёгкая, но из того же теста.

И все они часто врываются в день мой,
Но чаще – ночами.
Выходят, выходят – вагон оставляя пустой за плечами.
И я начинаю рыдать, и по-разному все утешают.
А тот, что священник, грехами моими
Тихонько карман набивает.

Вы те, что землянки под зиму копали себе
В непроглядной Сибири.
Равняюсь на вас, выпрямляя сутулую тонкую спину.
Мужчины поют, и в сиянии – немного нелепы
Картошкой носы и глаза цвета чёрствого хлеба.
А женщины, ветром обтёсанные скульптуры,
Как милые вечные дети – целуют вам скулы!

Живые мои, бесконечные… Быть вас достойной –
И можно ложиться в траву жёлтой веточкой хвойной.

* * *

Идут столетия. Я их не ждал – не звал.
Вокруг смотрел и чувствовал иное,
И в каждом дереве как память прорастал,
И пробивал молчанье гробовое.

Ветвился бледный Гефсиманский сад:
Оливы замерли, ещё вчера немые.
Они цвели – цвели всегда впервые.
Им шёл смертельно-нежный аромат.

Апрельской ночи горе догорает,
И солнце слепит, снова восходя.
Столетия идут всегда по краю,
И край родной давно зовёт меня.

* * *

Один остался на один с собой,
Качался в такт с невидимым прибоем,
И пу(с)ть закроет небо головой
Источник того света,
Счастья,
Горя.
Согнётся мачта, заглянув в огонь.

Акации белеют паруса.
И ветер свеж, и память горяча.
Но никому уже не будет боя.
И никогда.

* * *

где Бога нет там нет меня
вся жизнь без нас одна разлука
пустой корабль как юла
кружит в волнах тревожной скуки

молчит и ко́мпас и компа́с
от нас с Тобой освободясь

осталось сосчитать до дна
всё тонет в памяти о Встрече

есть время и мои слова
но время никогда не лечит

* * *

Смерть что-то прячет за спиной.
Изгиб руки её прекрасен,
Он светится в моих зелёных,
В её зелёных – мой портрет.
А что она ещё могла?
Хлестнула прутиком полыни,
И нет следа. Где боль горит?

Я раньше с горечью смертельной
Потери вместе собирала.
Их вешала на шею, словно
Медвежий коготь,
Волчий клык,
Осколок.

Теперь, теряя жизни нить,
Осыпались воспоминанья.

Останься,
Горечь.

Стою без памяти, влюблённой,
Чего я сто́ю...
От вьюги голубой полыни
Нет и следа.

* * *

В человеческих силах
налить себе чай и смотреть,
как падает сахар на дно,
и вскружить его после.
Зачем отрицать, что ты в горе,
а не на горе,
и, чтобы подняться,
осталось цепляться за воздух.

А он обжигает,
он чёрный,
он пряный едва.
Закружит тебя
неизвестная горькая сила…
Поднявшись со дна,
растворится немая душа
со всем, что за жизнь собрала
и в себе отразила.

Но смерти не будет.