Мария
Манакова

3D-пейзаж

Не кричи, я не расслышу меры, –

перемеривает море ракушки,

перекатывает в шёпот гальку,

перечерчивает знаки с утра,

будто клинописью глину – шумеры;

перекрашивает волны с верхушки,

перемешивая синее с главным,

перекраивая планы на вчера…

Перечитывает бухту за бухтой, –

в них навечно зашифровано слово;

пересоленные слушает ноты,

что звучат у нулевой широты,

где потомков отдалённых забуду, –

их родство с морской стихией условно…

Не кричи – не слышишь моря давно ты,

перешагивая через холсты,

что, возможно, написал Айвазовский,

а, возможно, – волновая природа

моря, света и души непокорной,

различаясь лишь длиною волны…

Пересказывая Каспий с Азовским,

пересматривая Балтику с Чёрным,

перекрещивает мысли народов

и эпоху без единой войны…

Августовское

Август, плюс сорок, и железнодорожные кассы

нервно дрожат; перегрелись колёсные пары,

красным становится шар на картине Пикассо, –

бедная девочка… В трещинах Вашей гитары

звук загустел, заянтарился и не поётся.

Если за окнами пекло, не плавьте ни струны, ни связки,

лучше молчите, в сезон раскалённого солнца

все Ваши песни бредовы, тягучи и вязки, –

в душу не льются, солёно стекают по коже…

Лучше добавьте фреона и всё переждите, –

август и это пройдёт, ничего не итожа.

Я вам прощаю плюс сорок и пену, кипящую на Афродите.

Хочется к морю. А вот соберусь – и на трассу,

вещи в багажник... Прощу Вам сгоревшие будни, –

хватит с меня Ваших песен, борьбы и Пикассо…

Жизнь началась в океане. Успеть бы к полудню.

Аритмия

Четыре ноля на табло электронном. Полночь

вползает медленно в комнат грудную клетку,

там в подреберье, у подоконника слева – помнишь? –

жизнь – аритмия прошедших лет, – как игра в рулетку…

Не ставь на красное и на то, что грачей чернее

не делай ставок, но ставки сделаны – отыграть бы

один-единственный не случившийся вечер с нею –

со мною то есть – на старом фото не нашей свадьбы…

Не ставь на чёрное – утро близится. Плед на плечи,

Чай с шоколадкой – и будет рад вкусовой рецептор…

Жизнь-аритмию сердечный доктор, увы, не лечит,

не знает он от неровной судьбы рецептов –

грудная клетка намного больше остывших комнат…

Часы с кукушкой давно не в моде, но каждый день я

на время ставлю, оно сквозь пальцы сочится в коме,

не делай ставок, когда не слышно сердцебиенья… 

Было холодно

Было холодно.

Мы возвращались домой…

Мы забыли ключи и этаж,

потому что снаружи

бесполезно терзать домофон.

Оказалось – седьмой,

оказалась, зима

не приходит без снежных оружий…

Мы давно не играли в снежки,

мы играли в слова,

но не те, от которых

к утру потеплеет пространство,

потому до сих пор

дико ухает ночи сова,

потому и зима

выходить не желает из транса.

Было холодно…

Мы возвращались домой.

Оказалось – дома у нас

В разных системах отсчёта,

Оказалось – зима,

и этаж, как и прежде, – седьмой,

твой – от неба, а мой – от земли

или от поворота,

Или наоборот…

Я считать разучилась. Смотри:

по наружней шкале

не узнать ни этаж, ни погоду,

потому бесполезно

терзать домофон изнутри, –

не откроет зима,

не отпустит домой, на свободу.

Вопреки смыслу

Взглядом скользя по спиралям смысла,

не расшифруешь загадки зёрен…

Ночью сгустившийся цвет кумыса

смыслу назло оказался чёрен

от цвета земли и щитов ордынских,

чёрен от поднятой ратью пыли…

В горло кувшина отрезком дымным

чёрные туч табуны заплыли,

и, вопреки уговорам смысла,

белой, как снег, оказалась пашня

там, где на ней прорастали числа

ранних седин от потерь вчерашних…

Всё равно – не зима

В поисковой строке переписан вопрос многократно,

И ещё многократней искомый ответ не найден.

Тает в тёплых руках драгоценность в ноль целых карата,

Тут же падает с неба другая – лишь руки подставить надо…

Эта тоже растает в руках, на щеке или в марте,

Что по сути для жизни кристалла не важно вовсе.

Пусть ноябрь поёт по сто восемь мороза мантры,

Всё равно – не зима даже с белым налётом осень,

Всё равно – не зима, даже если снаружи – минус,

Даже если удастся весь мир охладить фреоном,

Даже если стократ перепишет законы Минос, –

Шестигранный кристалл будет жить по своим законам…

Я – морозная точка зимы – рождена в июле,

От ночных ноябрей горю. Сады облетели,

Мне снежинку в ладоней тепло приручать швырнули,

Но огонь для неё, – даже если любовь, – смертелен.

Горизонт

Казалось, всё просто – в обнимку   с судьбой и удачей

Дойти до открытого где-то вдали горизонта,

От сих и до сих, не прельщаясь за дальнею дачей

Цветеньем чужим и плодом, не имея резона

Желать себе крова помимо небесного свода,

Желать одеяний иных, чем объятия ветра,

И слова иного, и мыслей иных, чем свобода

Затертого временем слова. И вместо ответа –

Так странно над нами всегда восходящие ноты

Услышать – ни од, ни оваций, а сердцебиенья

Цветущего поля. И вдруг ощутить, как давно ты

Уже пересёк это поле. А дальше – мгновенье

Длиною в полвечности. Зарево вместо вопроса –

А вдруг до него мы когда-то с тобой дошагаем?

От сих и до сих – всё, как будто бы, ясно и просто,

Но шаг – горизонт отодвинут. Он недосягаем.

* * *

Девять граммов свинцового слова

                              сквозь сердце навылет,

Оставляя на нём удивленье –

                              не раны не шрамы.

Безымянная туча дождём мои слёзы

                              не выльет,

И портрет твой обвалится в сон.

                              Из сорвавшейся рамы

Девять граммов свинцового полдня

                              навылет сквозь нежность,

И сквозь что-то такое,

                              пока не доступное зренью,

И сквозь все ожиданья щемящие,

                              сквозь неизбежность

Повторения дня после ночи,

                              мешая его повторенью…

Было, кажется, больно, но я уцелела.

                              Закрою

На мгновенье глаза, и уже не актёр я,

                              а зритель, –

От свинцового слова бесплотною

                              алою кровью

В двух шагах от любви истекает

                              мой Ангел-хранитель.

Длиннострочный анапест

Босиком по стеклу, про-природная грация льва, –

ни к чему дрессировщик... Под куполом неба – гимнаст...

Акробат, что из нижних, держа пирамиду, едва

не упал – тяжело быть атлантом. Парнас

безпричинно высок… Впопыхах прикрывает жонглёр

обронённую рифму, ногою втирает в песок...

В длиннострочный анапест пролив освящённый кагор,

без страховки – под купол… Парнас непомерно высок.

На канате строки балансировать, вниз не смотреть…

Где земля и где небо забудется под животом у коня,

на скаку – тут уж не до уюта, и рифмой неженскою плеть

измождённый анапест по кругу устала гонять.

Другое…

Ночное небо

сквозь переплёты оконной рамы

струится в комнату

и растекается по подушке,

течёт сквозь веки

туда, где ветры шлифуют храмы,

гоняют волны

и превращают в песок ракушки.

Смешавшись с небом,

другое время пропустят веки, –

его ловушками циферблатов

не ограничить,

там нерезонны системы чисел,

любые вехи

там отменяет полёт валькирий

и гомон птичий…

За дверью город глотает воздух

пока – без смога,

а там, за вЕками,

город можно из мыслей строить…

К нему, не к Риму,

струится небо, ведут дороги,

и жизнь не кажется в нём театром

с плохой игрою,

и можно выбрать по предпочтенью

снегов кристаллы

или цветенье

японских сакур, степных акаций…

Построив город,

не ощутишь там себя усталой,

а смерть окажется

самой смелой из провокаций.

Если помнишь...

Если помнишь, мы были детьми и смеялись беспечно

в ритме терпкого лета с простыми степными манерами…

Если помнишь, ничто под Луной бледнолицей не вечно,

равно как и под солнцами, звёздами, марсами или венерами…

Полнолуние в южные окна, как в душу без спроса,

если помнишь, мы были, как древние карты, наивными…

Жизнь, почти беспосадочный долгий полёт альбатроса

не по компасам, атласам лоций, а так – по наитию…

по наитию – в деторожденье, в любовь, будто в кому…

Если помнишь, однажды случится усталость до чёртиков,

не обидно, не больно, не страшно порвать по живому

шёлк свинцового неба, что ветками резко почёркано.

Разрывать на кусочки беспомощный голос портретов

Прямо в форточку, в пыль, тротуар или в автомобили…

Если помнишь, мы были детьми и любовью согреты,

Если помнишь, мы не были, не жили, помнишь – мы были…

Ещё раз – осень

В многообразии цветов

Пейзаж непоправимо меден,

Ещё не полностью готов

В душе к принятию отметин

Первопричинности тоски,

Что изначальна и невнятна,

И так бесформенно легки

Её рыжеющие пятна…

Внезапно душу оглушил

Лист, первым грохнувшийся оземь,

Как спор рассудка и души,

Где зеленеющая озимь,

Бесспорно, временно права

В событиях текущих суток;

Жаль, эта новость не нова…

С душою споривший рассудок

Кричал, что так оно должно

Случиться – замысел законный,

Но что ж так пристально в окно

Пейзаж всмотрелся заоконный?

Возможно, он хотел тепла,

Сокрытого внутри жилища,

А осень жгла, а осень жгла,

И оставались пепелища…

Последней искоркой костра

Дымит взлохмаченная роща,

И даже исповедь вчера

Казалась искренней и проще.

Иггдрасиль

Помнишь Старшую Эдду,  ясень – дерево Иггдрасиль?

Помнишь звук колокольчиков в гуще лесной травы?

Если ветки пронзают небо, о чём его расспросить?

Если корни пронзают землю, значит призрачен лёт совы…

Там, где листья – уже миры! – ясень сбрасывал в листопад,

помнишь  ёжика на тропинке?   Ясень, ствол, на котором – всё…

Помнишь, как на росу не ступала босая ещё стопа,

и на дереве каждый лист  был лаконичнее, чем Басё?

Помнишь, как на лесистом склоне внезапно настала ночь,

и пришлось дожидаться  луны, прислонившись к стволу спиной?

Если корни вопьются в небо, древу, в сущности, всё равно, –

перевёрнутой кроной врастёт оно   в каменистый покров земной…

Что тут можно ещё сказать, если там уже не сказал?..

Помнишь, как, просыпаясь, по прожилкам листа своего колесил?

Ясень знает куда расти, если листья его – глаза…

Вспомнишь ли Старшую Эдду, когда мир твой

будет стремительно падать под ясень-дерево Иггдрасиль?

Июльское

Остаёшься, а я улетаю, не вижу маршрута,

направляющих стрелок куда улетать…   Улетаю

но приборов не слышу, не помню, пикирую круто,

из кабины пилота пикирую в небо…  Простая

траектория выше уводит  от заданной точки

из кабины пилота к ещё не рождённой стихии.

Оставайся, а я остаюсь…  без надежды на строчки, –

подожди,  я пытаюсь расслышать: стихи ли

или просто слова улетают сквозь атомы тела,

или просто – слова, или рёв  пустоты и мотора…

Остаёшься, а я улетаю. Боюсь высоты и предела.

Улетаешь, а я остаюсь. Возвращайся не скоро…

Там, в низу живота остаётся земля… Отрываю

от бетона шасси, рядом с сердцем ремни пристегнули…

Разве это спасает любовь? Пелена дождевая

застилает глаза… Я… привыкну… рождаться… в июле…

* * *

Как по орбитам газовых гигантов

вращаться по превратностям судьбы

под бой колоколов или Курантов,

себя освобождая от борьбы,

от гравитационных притяжений

сверхновых звёзд и жутких чёрных дыр,

от пунктов, номеров и положений,

от выходов в отставку и в эфир,

падений вверх, вскарабкиваний в бездну,

где в иррациональности идей

я не останусь, но и не исчезну

среди планет, галактик и людей…

* * *

Как рождённому степью прижиться в бетонном и тесном,

если помнишь чабрец и серебренность горькой полыни,

там, где зреет пространство, и время подходит, как тесто,

и, однажды прозрев, разглядит и водою нахлынет?..

ЗАмки, даже из камня, увы, на поверку непрочны –

ни врачи и ни стены не лечат, и звуки – враги нам…

Я ещё не успела создать голубиную почту, –

в ней всегда соответствуют наши пароли логинам…

Я уже не смогу без электро, без нано и душа,

я в плену мониторов и в цепких руках технологий,

но однажды сбегу… через степь… и построю воздушный

на зернистом песочке, и рухну на берег пологий,

и усну, и проснусь, и – туда, сквозь прозрачное, выше

облаков, самолётов, где нет городов и полиций;

где проходят сквозь стены и где пролетают сквозь крыши –

постепенно опять научусь говорить и молиться.

* * *

Какой очаровательный роман,

Такой крылатый и такой короткий...

Под парусом твоей косоворотки

Отплыл окаменевший Дон Жуан.

Ты – гость, как гостья, в общем-то, и я,

Как все вокруг, в каком-то смысле, гости,

Собравшиеся вместе на погосте,

Хлебнувшие из чаши бытия

Нектар, бальзам ли, воду или яд, –

Скорее, больше не бальзама – яда.

...И губы, прошептавшие «не надо»,

И шёпот тот опровергавший взгляд...

Какой очаровательный роман!

В нём было всё прелестным и учтивым,

Но для тебя он стал бульварным чтивом,

Так, на ночь, от бессонницы... («Шарман»,

«Бонжур, мадам» и прочее...) Прочти

Его ещё раз – одолеет скука,

А впрочем, знаешь, вот какая штука –

Нам всё равно с тобой не по пути.

* * *

Комната в тёмном окне отражается,

Гранью невидимой – в город ночной.

Далее – в ночь, где пространство сужается,

Переходя своей дальней стеной.

Чувств угасающих там продолжение,

Шар фонаря заметался в огне,

В комнате ходит моё отражение

И поправляет луну на стене.

Грустно ли, холодно, весело, просто ли –

Мне никогда его не отогреть…

Старых снегов полинявшие простыни

Где-то за городом. Ровно на треть

Стало расплывчатей изображение –

Там, за холодным, блестящим стеклом

Падает снег на моё отражение,

Пьющее чай в темноте за столом…

Лунный свет

Голый угол. Гол, – луна

В угол ветром внесена…

Света лунного вино

Проливается в окно,

В контур шкафа, в сонный стон,

В строчки стёртые имён,

В странный ситец на стене, –

И стекается ко мне…

На стареющих ветрах

Степь качает детский страх,

Стены стонут, стынь в степи,

Мамин шёпот: «Тише, спи…»

Устоявшийся покой

Смыт струящейся тоской

Света лунного в стекле,

Танцем вазы на столе,

Стихотворной маетой,

Пустотою за чертой.

Ртутно-скользким серебром,

Стуком слева, под ребром.

М о р е

Скрипит песок, горячей сверхновой,

Стекает небо, белей извёстки,

Баклан клаксонит… Рождая слово,

Страдает море от вечной вёрстки

Волнистых строчек в рябом формате.

С горячим нравом от Фаренгейта

Стреножен ветер…. Волна в откате

Сгоняет гальку этапом в гетто…

Поникший парус обласкан бризом –

Он утром был молодым и смелым…

Не подчиняясь пустым капризам,

Я грею море безумным телом.

* * *

На кончик кисти колонковой

Набрать зелёного ажура,

Замысловатый контур счастья

Изобразить на натюрморте…

Но опрокинутой подковой

Ложится тень от абажура,

И сон своею вещей частью

Толчками мечется в аорте.

На раме с мёртвою натурой

Крик уток, стрелянных не нами,

И в дольке августовской дыни

Уже заметно отчужденье…

У дня с шершавою фактурой

Не расспросить, как между снами

Мы заблудились посредине…

От забытья до пробужденья

Нам пары вдохов не хватило,

Как не хватило акварели

Для напряжения в аорте…

Весна ещё не отпустила, –

Любовь, рождённая в апреле

Закончилась на натюрморте.

* * *

На юг ли, на север? Стучащих колёс

Тревожные мысли разбились о плёс…

Сверкнувшая речка исчезла уже

В затерянном мире, в степном мираже,

Песчаная отмель осталась вдали…

Мелькнувшую речку не вброд перешли, –

В гремящем вагоне промчались над ней,

Тревожные мысли оставив на дне.

На север, на север… Забрезжил рассвет.

У маленькой речки названия нет,

Она безымянна, и ей всё равно,

Кто чувства, как гальку, швыряет на дно –

И мы безымянны для этой реки,

Исчезнем в излучине первой строки…

* * *

Начнусь, как воздуха глоток, с усилия шмеля на взлёте,

и Вы на выдохе пришлёте мне поднимающий поток,

от тяготения к земле который не избавит тело…

Душа за ним не полетела, и дело вовсе не в шмеле, –

а в том, что не постичь внизу всей глубины небесной бездны…

Начнусь, продолжусь и исчезну, как электричество в грозу…

* * *

Ничего, кроме лета,

Которого ждали зимой.

Ничего, кроме стука

Колёс по безумству металла,

Кроме встречного ветра

И встречных лесов, бахромой

Окаймляющих муки

Горящих полей. Наверстала

Траектория мысли дугу,

Что недавно ещё

Горизонтом была,

А теперь превратилась в отрезок.

Ты из света, из тьмы ли, –

На скорости ветра прощён.

За квадратом стекла

Поворот неоправданно резок…

Скорость поезда, плюс

Отсекающий встречный поток…

Ничего, кроме стука

Колёс по безумству ухода.

Оглянусь, удивлюсь:

Здесь – горячего чаю глоток,

За окном – не разлука.

Ещё поворот, и свобода!

* * *

Ночное небо сквозь переплёты оконной рамы

струится в комнату и растекается по подушке,

течёт сквозь веки туда, где ветры шлифуют храмы,

гоняют волны и превращают в песок ракушки…

Смешавшись с небом, другое время пропустят веки, –

его ловушками циферблатов не ограничить,

там нерезонны системы чисел, любые вехи

там отменяет полёт валькирий и гомон птичий…

За дверью город глотает воздух, пока – без смога,

а там, за веками, город можно из мыслей строить.

К нему, не к Риму, струится небо, ведут дороги,

и жизнь не кажется в нём театром с плохой игрою.

И можно выбрать по предпочтенью снегов кристаллы

или цветенье японских сакур, степных акаций…

Построив город, не ощутишь там себя усталой,

а смерть окажется самой смелой из провокаций.

Ноябрьское

На пороге – сухая листва. Наклоняется ось,

как Пизанская башня, земные сместив полюса,

синусоиды кардиограмм разбегаются. Осень,

мирный воин, не спит, и пора опускать паруса,

и охапками грусти пора конопатить окно,

чтобы ветер оттуда внутри не устроил сквозняк,

и штриховкой косой ноября золотое сукно

расшивать паутинкой пора и разгадывать знак

Скорпиона во Льве, возвратившего стрелы Стрельцу…

С ноябрём не закончится солнечно-пасмурный грог,

Наклоняется ось, осень, движется время к концу

ожидания снега, что белым покроет порог.

* * *

Октавный возглас электрички

Рассёк тоску на верхней ноте,

Себя изжившие привычки

Оставив номером в блокноте,

Набором знаков бесполезных, –

Вне зоны доступа потери…

Сомкнув две плоскости железных

Автоматические двери

Под сонный голос «Осторожно!..»

Разделят мир на две утраты…

В вагоне людном невозможны

Слёз расточительные траты.

Не плакать, даже стать улыбкой

Чужим, усевшимся напротив…

И путь окажется ошибкой,

Где каждый встречный столб юродив,

Безумен, свят иль в меру грешен…

Их роль – мелькая в окнах где-то,

Шептать для тех, кто неутешен:

«Проходит всё, пройдёт и это…»

Затих в бессмысленной погоне

Октавный возглас отдалённый,

А на открытом перегоне

Уже подмигивал зелёный…

* * *

Осень в затылок дышит, и сер фасад,

Пёстрою гладью вышит звенящий сад.

Осени мало ветра, свинцовых туч,

Из-под прикрытья фетра Ваш взгляд колюч.

Там, где надежды зыбки, листвой шурша,

Плыли её улыбки, судьбу верша!

Ветром наложен густо беспечный грим,

В самосожженье чувства, в костре горим,

Бьёт от скользящих граней слепящий свет,

И до моих стараний Вам дела нет.

Песок

Осыпается супесь под стопами, и не догнать

босяком убегающий день, уплывающий шар…

Осыпается пыль недосказанных слов, осыпается на

перекатную степь и дороги нешёлковый шарф,

дальше – волнами – будет песок… Но откуда песок?

В нём увязнут не ноги, – мой голос увязнет в песке…

Можно пить по глотку.  Караванщик – опять на восток…

Пусть уходит – я помню: мне нужно на север, к реке…

Погружаюсь в песок, погружаюсь в себя с головой,

осыпается время осколками жизни над ней…

Говорили – тут высохло море…  Я, кажется, помню его:

было  много воды,

я ракушкой

лежала

на дне.

* * *

Полночь в разгаре дня

В пропасти Ваших глаз...

Вам не понять меня,

Мне не увидеть Вас.

Шёпот шуршащих шин

Полуслепых авто...

Кто-то достиг вершин,

И не достиг никто...

Чёткой разметкой трасс

Светится серпантин.

Кажется, здесь как раз –

Лучшая из картин.

Но поворот опять,

Снова, как в первый раз,

Мне на краю стоять

Пропасти Ваших глаз,

Где отражает взор

Неба прорыв без дна.

В хриплом молчанье гор

Я остаюсь одна.

Где-то внизу пробьют

Ровно двенадцать раз...

Полночь нашла приют

В пропасти Ваших глаз.

* * *

Последнее желанье

Истлело в захолустье,

Где глаз тревога ланья

Перетекает в устье

Измученной аорты

Налётом отчужденья…

И у подножья гор ты,

В плену у восхожденья,

Карабкаешься снова

По безразличью взгляда,

По холодности слова

Под ужас камнепада,

Под едкий визг лавины,

Не зацепившей чудом,

Под ночи крик совиный,

Оставшийся под спудом

Невыплаканной боли,

Невыгоревшей страсти…

Доставшиеся роли

Отыграны отчасти…

Вершины суть, искриста,

Осталась неизвестной,

А мысли сценариста –

Вниз, со скалы отвесной.

Последний день зимы

Уйти в последний день зимы

Из мира льдинок шестигранных,

Искристых дней, морозной тьмы

И образов вечерне-странных.

Сменить бахромчатый наряд

На естество зелёных всплесков…

Весна, незримый шелкопряд,

Плетёт канву для перелесков,

Для парков, для цветов и для

Стихов, проросших из пространства

Последней точкой февраля,

Дошедшего до эммигрантства

Из наших душ, родных ему,

Больших, суровых, снежно-русских,

Необъяснимо, почему

Наговоривших слов французских:

«Шерше ля фам», «лямур», «бонжур»… –

И вдруг захочется вернуться,

В махровый, праздничный ажур

Стекла замёрзшего уткнуться

И в круглом, тающем пятне

Увидеть замыслы и роли, –

Тебя, влекомого ко мне

По собственной и божьей воле.

* * *

Постоим на краю, затерявшись в рубашке нательной,

не боясь оказаться в прощальных объятьях прилюдно…

Всё случилось уже, и опять мы с тобой не успели

к восхожденью, к восходу, к закату, к исходу, к полудню,

к отправлению поезда, к рёву турбин самолёта,

что – в какое-то небо, без нас или без дозаправки…

На черте, на краю остановимся в зоне прилёта

самолёты и птиц выручать из тоски и неправды…

Самолёты без нас отменяют бездушные рейсы,

и без нас поезда – на восток, запрещающе-красный…

Круглой сталью судьба отстучит в параллельные рельсы, –

ни к чему останавливать нас обогнавшие трассы,

и неважно уже то, что мы никуда не успели, –

наши проводы будут недолги и вовсе не тяжки,

слишком душу сжимает чужая рубашка на теле,

и пора вырастать из последней нательной рубашки…

Рождение

Не надо, не приходи. Я больше тебе не открою –

дома меня нет, я спряталась в рукаве

одной из спиральных галактик. Согласно её покрою,

шью себе новое тело с космосом в голове

и с кровеносным руслом времени и пространства,

с началом отсчёта в точке, где нас разлучил язык,

с деревьями нервной системы – гранатом и померанцем…

Шью себе новую речь, чтобы учить азы

не столько других фонем, скорее – другой риторики

с вибрациями в частотах, где слова не дырявят ткань.

Больше не приходи, не стой у порога на коврике,

не ожидай рождения у выключенного звонка.

…когда меня дома не было, я чёрные дыры штопала, –

их алчная гравитация нам ни атома не вернёт.

Я спряталась в рукаве, в тени скрипучего тополя,

спряталась и молчу, и прячу слова под гнёт.

Больше не приходи ни с розами, ни с колосьями,

в доме моём не стало стен и других границ,

я буду рождаться медленно в июле... или по осени,

чтоб первым свободным выдохом совпасть с перелётом птиц.

* * *

 Сезон дождей, мы безнадёжно квиты.

…я помню день, придвинутый к роялю,

В нём  клавиши по пальцам ударяли,

отмеривая терции и квинты.

…я помню, как педаль к стопе стремилась,

и оттого ветра звучали глуше,

и, звук отдав на божий суд и милость,

рояль играл, ветрам врачуя души.

…стоял он не в кустах, но и не зале,

и как владел он пальцами моими!

…там был вокзал. Мы были на вокзале.

Я помню всё. Но я … забыла  имя.

Я помню речь. Ты был немногословен.

Я помню уходящие составы…

А пальцы подчинялись нотам, словно

им разгибали клавиши суставы,

а пальцы подчинялись, памятуя,

что  будет так , как отыграет время,

мелодию , как облако,  густую,

не ожидая музыкальных премий.

Мой бог! Да что же это происходит? –

я в жизни не сыграла  даже гаммы…

Мы  в пику человеческой природе

Там,   у рояля,  были моногамны.

Он был не бел, но не был он и чёрным.

…и помнится – мы больше не дышали,

а над вокзалом время чёрным вороном

склевало день, придвинутый к роялю.

Слово «Осень»

Осень обналичивает грустью

после изнурительного лета

будущее золото листвы…

Там, где ток воды стремится к устью,

выпавшие камешки браслета

птицы доклюют у парапета

в стороне от взглядов и молвы

обо мне, теряющей желанья,

о тебе, не пишущем портреты…

Исключив эпистолярный жанр,

мягкой я уже, как шерстка ланья, –

видимо, не буду в жизни этой,

после летней суши перегретой

в осени негреющий пожар

ухожу, давно к нему готова,

золотом шурша по переходу

времени,  ведущему в туннель…

В шорохе хочу расслышать слово, –

слово, объясняющее моду

на любовь, творенье и свободу,

слово «Осень» с запахом «Шанель».

* * *

Смотреть в окно, за горизонт на октября приметы,

на бездыханный ветер, едва трепещущий в одиночку

в десятом месяце от траектории рыжей кометы,

что апокалипсис может выписать

жёлтым пунктиром в строчку, –

ей так хотелось стать «Хаббла» фотомоделью первой,

а тут – октябрь и рваные платья из листьев старых…

Он ей, красавице, даже в золоте – не соперник,

бродяга странный, что любит астры, вино и пение под гитару.

Бродяжьи гены до срока дремлют в сознанье каждом.

Смотреть в глаза заходящему у горизонта низко…

Кометой, птицей, листвой бесплотной взлететь над жаждой,

как ни крути, здесь у каждого – только временная прописка…

* * *

Твои обветренные губы

Ни слова мне не говорят,

И только трубы, только трубы

Трубят, построенные в ряд,

Так монотонно и надрывно

Шершавой медной хрипотцой,

И непрерывно, непрерывно

Тот звук смыкается в кольцо

Затянутого горизонта

На горле давящей петлёй…

Глотком желанного озона

Твой голос стал бы… Над землёй

Сгустились тучи. Значит, будет

Дождь хлёсток, яростен и груб,

И грома стоголосый бубен

Прорвёт кольцо надсадных труб.

«Твой домик карточный разрушу, –

Не жди, не думай, не зови», –

Так голос твой ворвётся в душу

Жестокой правдой нелюбви.

* * *

Трещит по швам земная кожа

От обезумевшей жары…

И я в твой мир уже не вхожа,

И ты не вхож в мои миры,

Где от меня совсем отдельно

Живёт моя чужая речь…

Мы, существуя параллельно,

Не ищем поводов для встреч;

Не помышляя о возврате,

Мы обрели в душе покой

Плюс одиночество в квадрате

И минус трепет под рукой

От не случившихся касаний,

И минус губ забытый цвет.

И на страницах всех писаний

К задачке той решенья нет,

А есть июль, жара за сорок,

Плюс нам за сорок, минус сон,

И минус дни, как кони с горок,

Без остановок, под уклон…

* * *

Ты говори, говори, – попробую просто верить

ритмическому рисунку неторопливой речи…

Слышишь – крадётся ночь мягкой походкой зверя

в ягодный бархат слов мои обернуть плечи.

Неважно зачем и где, и даже о чём – неважно,

как  перекаты рек, пусть голос течёт – неровен –

вибрацией звука строй из крепких смолистых брёвен

в обетованном сердце  свой город одноэтажный,

вибрацией звука в нём взрасти вековые сосны,

оставь на песке следы – и будет, что смыть волне…

Ещё говори, говори – на слов разноцветных блёсны

лови серебристых рыбок стихов, посвящённых мне.

* * *

Уже полшестого… не нужно ответа,

Всё проще простого – кончается лето.

И вечер желейно растёкся по кронам,

По крышам железным, по серым воронам.

И мимо тарелки, где сморщился ужин,

Он капал со стрелки… и несколько дюжин

Тех капель довольно, чтоб стало понятно,

Что это не больно, а даже занятно,

Когда в полшестого кончается лето,

Всё проще простого, забудем про это.

* * *

Центральное отопление

Выключено по графику,

Ночь выдыхает инеем

Стылую дымку лет…

Снова до исступления

Смотришь на фотографию,

Взглядом по тем же линиям, –

Прошлого больше нет.

Стены до звона выстыли,

Тлеет окно геранями,

Блик фонаря притронется

К призрачной пене штор.

Фотообоймой выстрели –

Даже, увы, не ранена…

Двести одна бессонница

С тех миновала пор.

Клетчатый плед по-дружески

Тело спасёт от холода,

Памяти вспышкой жаркою

Не растопить камин…

Фото-мирок за городом

Плещется в летней лужице,

Радуга гнётся аркою,

Буйно цветёт жасмин…

Два лепестка оторваны,

Кончились муки адовы…

Кутаюсь в плед по графику

После любой зимы.

Кадрики бело-чёрные

Сжечь на рассвете надо бы.

Двое на фотографии –

Это уже не мы.

Через тридцать лет…

Через тридцать лет – это время или недосягаемо?

Тридцать зим спустя – это другая жизнь,

это минус из суммы двух неслагаемых

и мукА из размолотой кислой ржи…

Три десятка осеней, как в кино – другое пространство

и другая страна, скажем – Россия или Германия…

Прихожу иногда во сне – это, как минимум, странно –

сниться через столько лет, но это – моя мания.

Тридцать, три или триста – какая теперь разница, –

и то, и другое – где-то вне измерения…

За стеклом – желтоватый диск щурится или дразнится:

«Ну что, подруга, набралась, наконец, смирения?»

 – Набралась, да, видимо, недостаточно,

раз ещё продолжаю кому-то сниться –

крылья в стороны, досчитаю до ста ещё –

и лечу, а к утру – боль в плечах, под лопатками и в пояснице.

Пустяки – пройдёт! Через вечность, глядишь, прилечу опять,

а пока гуляйте по Мюнхену или Кобургу…

а под утро, в четыре, безумно хочется спать,

спать… за город, где кислая зреет рожь, далеко бегу;

тридцать вёсен без нас – это всё-таки много или недосягаемо?

* * *

Это тише, чем тишь,

Это мельче, чем мель,

Капли капают с крыш

Прямо в мокрый апрель;

Это дальше, чем даль,

И темнее, чем тьма,

Бесконечный февраль

Затевает зима;

Это громче, чем гром,

Это жарче, чем жар,

Одиноким костром –

Полыханье Стожар;

Это выше, чем высь,

Это твёрже, чем твердь,

Это ближе, чем близь,

И смертельней, чем смерть;

Это больше, чем боль,

Это глуше, чем глушь,

Солонее, чем соль –

Неродство наших душ.

* * *

Я вчера была цветком,

С глаз моих взлетали пчёлки,

На мохнатых лапках жёлтых

Унося души пыльцу

И нектар под хоботком…

А сегодня взмахом чёлки,

Взлётом линий отражённых

Удивление лицу

Придавая, соглашалась

В поле стать медовой кашкой,

Хоть вчера аристократкой,

Розой колкою была…

А сегодня эта шалость

Заползёт в строку букашкой,

Под зеленою тетрадкой

Прячась в ящике стола.

Я вчера была цветком,

И меня в венок вплетали,

А потом бросали в лоно

Ясновидящей реки…

А сегодня – тёплый ком,

Ощущением печали,

Отреченьем от шаблона,

Пробуждением строки…

Я хотела вернуться в себя...

Я хотела себе написать на безлюдье дождя,

на папирусах снов и на свитках своей немоты,

я хотела вернуться в себя и, с ума не сойдя,

Оставаться в себе до скончания века… Пусты

и беззвучны, безропотны жизни, мелькнувшие вне

неосознанной истины неба и моря внутри, –

всё вокруг – океан… Выплывает на красном коне

алый всадник, проснувшийся в солнечной чакре зари…

Центробежная сила толкала меня из судьбы,

нефрактальный закон разорвал синусоиды волн,

образуя шторма, покоряясь закону борьбы,

все ковчеги круша, и не тронув спасительный чёлн.

Я хотела вернуться в себя…

* * *

…инспектор линию судьбы на трассе рисовал

а время крепкие дубы пилою наповал

слепил потусторонний свет глухой металла лязг

и алой струйкой на просвет тюльпаны на полях

и день висел на волоске из крошечных секунд

апрель от мая на виске ударом отсекут

ушла последняя зима и по щекам текло

и для тебя остался май за лобовым стеклом

теперь река туманный плёс и лес непроходим

а на сиденье заднем пёс остался невредим…

…только до зоны вылета

Нет такого места – далеко

Ричард Бах

Провожаю только до зоны вылета,

на ладони тёплой – взлётная полоса

в русло линии жизни Волгой вылита,

а над линией сердца – лёту всего полтора часа…

На ладони правой – карта города старого,

купола, купола – да с восьми сторон…

Под покровом крыльев – ночное зарево,

рёв моторов и медно-густой колокольный звон.

Приземлились… Спасибо, Господи…

Всех твоих жизней линии

чертит ветер на серой посадочной полосе.

Не сжимай ладони – тени деревьев длинные

разветвляются нервной системой и вдоль шоссе…

Далеко – это где-то снаружи души и здания,

а внутри – всё сейчас и здесь, и подать рукой.

На холодный моих ладонях – зал ожидания,

«далеко» – это место, которое… далеко.