Мария Манакова

Мария Манакова

Золотое сечение № 19 (367) от 1 июля 2016 года

Среди планет, галактик и людей…

Июльское

 

Остаёшься, а я улетаю, не вижу маршрута,

направляющих стрелок куда улетать…   Улетаю

но приборов не слышу, не помню, пикирую круто,

из кабины пилота пикирую в небо…  Простая

траектория выше уводит  от заданной точки

из кабины пилота к ещё не рождённой стихии.

Оставайся, а я остаюсь…  без надежды на строчки, –

подожди,  я пытаюсь расслышать: стихи ли

или просто слова улетают сквозь атомы тела,

или просто – слова, или рёв  пустоты и мотора…

Остаёшься, а я улетаю. Боюсь высоты и предела.

Улетаешь, а я остаюсь. Возвращайся не скоро…

Там, в низу живота остаётся земля… Отрываю

от бетона шасси, рядом с сердцем ремни пристегнули…

Разве это спасает любовь? Пелена дождевая

застилает глаза… Я… привыкну… рождаться… в июле…

 

Иггдрасиль

 

Помнишь Старшую Эдду,  ясень – дерево Иггдрасиль?

Помнишь звук колокольчиков в гуще лесной травы?

Если ветки пронзают небо, о чём его расспросить?

Если корни пронзают землю, значит призрачен лёт совы…

Там, где листья – уже миры! – ясень сбрасывал в листопад,

помнишь  ёжика на тропинке?   Ясень, ствол, на котором – всё…

Помнишь, как на росу не ступала босая ещё стопа,

и на дереве каждый лист  был лаконичнее, чем Басё?

Помнишь, как на лесистом склоне внезапно настала ночь,

и пришлось дожидаться  луны, прислонившись к стволу спиной?

Если корни вопьются в небо, древу, в сущности, всё равно, –

перевёрнутой кроной врастёт оно   в каменистый покров земной…

Что тут можно ещё сказать, если там уже не сказал?..

Помнишь, как, просыпаясь, по прожилкам листа своего колесил?

Ясень знает куда расти, если листья его – глаза…

Вспомнишь ли Старшую Эдду, когда мир твой

будет стремительно падать под ясень-дерево Иггдрасиль?

 

* * *

 

…инспектор линию судьбы на трассе рисовал

а время крепкие дубы пилою наповал

слепил потусторонний свет глухой металла лязг

и алой струйкой на просвет тюльпаны на полях

и день висел на волоске из крошечных секунд

апрель от мая на виске ударом отсекут

ушла последняя зима и по щекам текло

и для тебя остался май за лобовым стеклом

теперь река туманный плёс и лес непроходим

а на сиденье заднем пёс остался невредим…

 

Августовское

 

Август, плюс сорок, и железнодорожные кассы

нервно дрожат; перегрелись колёсные пары,

красным становится шар на картине Пикассо, –

бедная девочка… В трещинах Вашей гитары

звук загустел, заянтарился и не поётся.

Если за окнами пекло, не плавьте ни струны, ни связки,

лучше молчите, в сезон раскалённого солнца

все Ваши песни бредовы, тягучи и вязки, –

в душу не льются, солёно стекают по коже…

Лучше добавьте фреона и всё переждите, –

август и это пройдёт, ничего не итожа.

Я вам прощаю плюс сорок и пену, кипящую на Афродите.

Хочется к морю. А вот соберусь – и на трассу,

вещи в багажник... Прощу Вам сгоревшие будни, –

хватит с меня Ваших песен, борьбы и Пикассо…

Жизнь началась в океане. Успеть бы к полудню.

 

Горизонт

 

Казалось, всё просто – в обнимку   с судьбой и удачей

Дойти до открытого где-то вдали горизонта,

От сих и до сих, не прельщаясь за дальнею дачей

Цветеньем чужим и плодом, не имея резона

Желать себе крова помимо небесного свода,

Желать одеяний иных, чем объятия ветра,

И слова иного, и мыслей иных, чем свобода

Затертого временем слова. И вместо ответа –

Так странно над нами всегда восходящие ноты

Услышать – ни од, ни оваций, а сердцебиенья

Цветущего поля. И вдруг ощутить, как давно ты

Уже пересёк это поле. А дальше – мгновенье

Длиною в полвечности. Зарево вместо вопроса –

А вдруг до него мы когда-то с тобой дошагаем?

От сих и до сих – всё, как будто бы, ясно и просто,

Но шаг – горизонт отодвинут. Он недосягаем.

 

Рождение

 

Не надо, не приходи. Я больше тебе не открою –

дома меня нет, я спряталась в рукаве

одной из спиральных галактик. Согласно её покрою,

шью себе новое тело с космосом в голове

и с кровеносным руслом времени и пространства,

с началом отсчёта в точке, где нас разлучил язык,

с деревьями нервной системы – гранатом и померанцем…

Шью себе новую речь, чтобы учить азы

не столько других фонем, скорее – другой риторики

с вибрациями в частотах, где слова не дырявят ткань.

Больше не приходи, не стой у порога на коврике,

не ожидай рождения у выключенного звонка.

…когда меня дома не было, я чёрные дыры штопала, –

их алчная гравитация нам ни атома не вернёт.

Я спряталась в рукаве, в тени скрипучего тополя,

спряталась и молчу, и прячу слова под гнёт.

Больше не приходи ни с розами, ни с колосьями,

в доме моём не стало стен и других границ,

я буду рождаться медленно в июле... или по осени,

чтоб первым свободным выдохом совпасть с перелётом птиц.

 

* * *

 

 Сезон дождей, мы безнадёжно квиты.

…я помню день, придвинутый к роялю,

В нём  клавиши по пальцам ударяли,

отмеривая терции и квинты.

…я помню, как педаль к стопе стремилась,

и оттого ветра звучали глуше,

и, звук отдав на божий суд и милость,

рояль играл, ветрам врачуя души.

…стоял он не в кустах, но и не зале,

и как владел он пальцами моими!

…там был вокзал. Мы были на вокзале.

Я помню всё. Но я … забыла  имя.

Я помню речь. Ты был немногословен.

Я помню уходящие составы…

А пальцы подчинялись нотам, словно

им разгибали клавиши суставы,

а пальцы подчинялись, памятуя,

что  будет так , как отыграет время,

мелодию , как облако,  густую,

не ожидая музыкальных премий.

Мой бог! Да что же это происходит? –

я в жизни не сыграла  даже гаммы…

Мы  в пику человеческой природе

Там,   у рояля,  были моногамны.

Он был не бел, но не был он и чёрным.

…и помнится – мы больше не дышали,

а над вокзалом время чёрным вороном

склевало день, придвинутый к роялю.

 

* * *

 

Ты говори, говори, – попробую просто верить

ритмическому рисунку неторопливой речи…

Слышишь – крадётся ночь мягкой походкой зверя

в ягодный бархат слов мои обернуть плечи.

Неважно зачем и где, и даже о чём – неважно,

как  перекаты рек, пусть голос течёт – неровен –

вибрацией звука строй из крепких смолистых брёвен

в обетованном сердце  свой город одноэтажный,

вибрацией звука в нём взрасти вековые сосны,

оставь на песке следы – и будет, что смыть волне…

Ещё говори, говори – на слов разноцветных блёсны

лови серебристых рыбок стихов, посвящённых мне.

 

* * *

 

Ночное небо сквозь переплёты оконной рамы

струится в комнату и растекается по подушке,

течёт сквозь веки туда, где ветры шлифуют храмы,

гоняют волны и превращают в песок ракушки…

Смешавшись с небом, другое время пропустят веки, –

его ловушками циферблатов не ограничить,

там нерезонны системы чисел, любые вехи

там отменяет полёт валькирий и гомон птичий…

За дверью город глотает воздух, пока – без смога,

а там, за веками, город можно из мыслей строить.

К нему, не к Риму, струится небо, ведут дороги,

и жизнь не кажется в нём театром с плохой игрою.

И можно выбрать по предпочтенью снегов кристаллы

или цветенье японских сакур, степных акаций…

Построив город, не ощутишь там себя усталой,

а смерть окажется самой смелой из провокаций.

 

Песок

 

Осыпается супесь под стопами, и не догнать

босяком убегающий день, уплывающий шар…

Осыпается пыль недосказанных слов, осыпается на

перекатную степь и дороги нешёлковый шарф,

дальше – волнами – будет песок… Но откуда песок?

В нём увязнут не ноги, – мой голос увязнет в песке…

Можно пить по глотку.  Караванщик – опять на восток…

Пусть уходит – я помню: мне нужно на север, к реке…

Погружаюсь в песок, погружаюсь в себя с головой,

осыпается время осколками жизни над ней…

Говорили – тут высохло море…  Я, кажется, помню его:

было  много воды,

я ракушкой

лежала

на дне.

 

Слово «Осень»

 

Осень обналичивает грустью

после изнурительного лета

будущее золото листвы…

Там, где ток воды стремится к устью,

выпавшие камешки браслета

птицы доклюют у парапета

в стороне от взглядов и молвы

обо мне, теряющей желанья,

о тебе, не пишущем портреты…

Исключив эпистолярный жанр,

мягкой я уже, как шерстка ланья, –

видимо, не буду в жизни этой,

после летней суши перегретой

в осени негреющий пожар

ухожу, давно к нему готова,

золотом шурша по переходу

времени,  ведущему в туннель…

В шорохе хочу расслышать слово, –

слово, объясняющее моду

на любовь, творенье и свободу,

слово «Осень» с запахом «Шанель».

 

* * *

 

Постоим на краю, затерявшись в рубашке нательной,

не боясь оказаться в прощальных объятьях прилюдно…

Всё случилось уже, и опять мы с тобой не успели

к восхожденью, к восходу, к закату, к исходу, к полудню,

к отправлению поезда, к рёву турбин самолёта,

что – в какое-то небо, без нас или без дозаправки…

На черте, на краю остановимся в зоне прилёта

самолёты и птиц выручать из тоски и неправды…

Самолёты без нас отменяют бездушные рейсы,

и без нас поезда – на восток, запрещающе-красный…

Круглой сталью судьба отстучит в параллельные рельсы, –

ни к чему останавливать нас обогнавшие трассы,

и неважно уже то, что мы никуда не успели, –

наши проводы будут недолги и вовсе не тяжки,

слишком душу сжимает чужая рубашка на теле,

и пора вырастать из последней нательной рубашки…

 

* * *

 

Начнусь, как воздуха глоток, с усилия шмеля на взлёте,

и Вы на выдохе пришлёте мне поднимающий поток,

от тяготения к земле который не избавит тело…

Душа за ним не полетела, и дело вовсе не в шмеле, –

а в том, что не постичь внизу всей глубины небесной бездны…

Начнусь, продолжусь и исчезну, как электричество в грозу…

 

* * *

 

Как по орбитам газовых гигантов

вращаться по превратностям судьбы

под бой колоколов или Курантов,

себя освобождая от борьбы,

от гравитационных притяжений

сверхновых звёзд и жутких чёрных дыр,

от пунктов, номеров и положений,

от выходов в отставку и в эфир,

падений вверх, вскарабкиваний в бездну,

где в иррациональности идей

я не останусь, но и не исчезну

среди планет, галактик и людей…