Мария
Хамзина

* * *

Безумное, креативное, спиртометр на боку,
Однажды моё ретивое споткнётся на всём скаку.
Сорвётся с привычной привязи, как шарик под облака,
Кривая уже не вывезет, до встречи, привет-пока.
Приличная, в белых тапочках, приду к неземным вратам.
Что будет – уже до лампочки, что было – расскажет Сам.
Проверит по карте местности все петли моих дорог,
Узоры моей словесности, и прочее – между строк.
Припомнит, что я, негодная, в подол не клала детей,
Поэзия не народная, и проза не без чертей,
А что до любви – не главное, расклеилось, поделом...
И тут я взгляну на ангела, и вспыхнет его крыло.

* * *

Ветер играет листом золочёным, словно котёнок – клубком.
Небо становится чуть подкопчённым. Лето уходит – бочком,
Тихо, закутавшись, чтоб не простынуть, яблоки не уронить…
Нижет пространство туманы густые на журавлиную нить.
Тянет на запад, на север, на север, сыростью тянет с земли,
Молча стоит Закрывающий Двери – каждое слово болит,
Бьётся на нитках сырой паутины, он их отпустит – едва
Счистит следы остывающей глины со своего рукава.
Каждое пленное, сонное слово – эхо от слова «прощай».
Ждут города своего Крысолова. И собирают в общак
Рухлядь, остатки былой позолоты, листья, туман, миражи…
Дремлют деревья, скрывая зевоту. В небо плывут этажи,
Чтоб раствориться в густой акварели, взвеси ночного дождя.
Флейта устала. И листья сгорели. Не уходи, уходя.

* * *

Вот, Гарсия Маркес писал про дождь, и с тех пор дожди обрели язык.
Потому-то ливень стучит в стекло по-испански вкрадчиво, si. senor.
Я листаю время вперёд-назад, корешки сожжённых имён и книг,
И струится медленно жёлтый дым – как вода у заводи. Приговор
О, сентябрь, не бойся, не оглашу, этот город сделал меня слепой.
Я касаюсь пальцами проводов, серенада осени, делай шаг...
Фонари кивают в моё окно, как жирафы, тянутся – водопой,
Каждый нимб по сырости растворён, потому-то ангелы и спешат
Побыстрей вернуться от нас к себе, только с крыльев капает божий дар,
Сколько нами прожито сентябрей, отбери у каждого по перу...
Я листаю прошлое, как блокнот, милосердна огненная вода.
Улетай, мой ласковый. Будет дождь.
Возвращайся, Господи, сделав круг.

* * *

Город похож на засохший торт,

кремом измазаны мостовые.

Нет здесь известных доселе черт,

я прикасаюсь к нему впервые –

тёплой ладонью в холодный бок,

заиндевевший ласкаю призрак...

Белый неоновый голубок

смотрит на улицы с укоризной –

люди как люди, а я – другой,

вы посмотрите – архангел птичий!

Катится, катится мой клубок,

я зажигаю последней спичкой...
Тихо! Смотрите! Не город – град!

Двое стоят у небесных врат.

* * *

Каждый из нас порой верит – Ромео жив,
Пишет на стенах вкось, кровью по облакам…
Твой виноградник цел, юная Суламифь,
Мирром коснись грудей – он не пришёл пока.
Стрелы твоей любви Яхве не оперил,
Но Соломон уже тянется к тетиве…
Вот – череда Джульетт топчется у перил,
Лунный читая след на молодой траве.
Он не пришёл пока, но маскарад уже
Бьётся в его груди, сердце его горит…
…Юная Суламифь, спи себе в шалаше,
Только сначала с губ запах его сотри…
Твой Соломон – как бог, плечи его смуглы,
Кольца его волос ваш освятили брак…
…Няня несёт письмо, только слова – малы,
Милый, иди ко мне, больше неважно, как
Сложится наша жизнь, ночь впереди – до дна,
Наш господин – любовь, что нам до их вражды?
…Стонут в реке времён вечные имена,
Каждый из нас порой…
Будешь ли вечен – ты?

* * *

Кто-то справа вина наливает, кто-то слева попкорном хрустит.
Но бездарно слова остывают, как вода в нелюбимой горсти –

Солонее, ещё холоднее... и по капле стекает на дно
Не желание сделать больнее, а предчувствие, что всё равно
Предстоит разрывать по живому, что потом по краям – бахрома...
Будет легче бежать по излому безнадёжность в твои закрома.
Всё быстрее срастаются раны, и по линиям правой руки
Корабли в безымянные страны поведут поутру моряки.
Возвращаясь, расскажут хозяйке, как чужая земля солона...
Там, над морем, драчливые чайки будут наши кричать имена.
Хорошо расставаться без боя. На руинах чужих парусов.
Даже небо ещё голубое. Расстелился закат полосой
Между чёрным, и более чёрным. Всё пройдёт. Не прощаю. Прощай.
Умирают набухшие зерна, и прогнившие нити трещат.

* * *

Мне хочется, чтоб жизнь была простой.

Прекрасной – без методик и гипнозов.
Но, умирая, лист над пустотой

уже не слышит метеопрогноза –

Там ветер, ветер... «Палые листы

порой куда удачливей, чем ты,
Но быстротечней». Сводка такова –

мне пасмурно, но я ещё жива.
От пустоты лишь шаг до простоты –

короткий шаг, отрезок, по размеру.
Семь раз отрежь, потом познаешь меру,

в которой отражаешься лишь ты.
Менять слова на мёртвые листы –

искусство умноженья многоточий.
и обречённо корчится подстрочник,

пытаясь вдохновиться, и, к примеру,
Пытаясь не рассыпаться по швам.

* * *

Она обожает детей и кошек, их Яндекс приносит, и это славно.

Есть коврик пушистый в её прихожей, и синий кораблик на шторке в ванной.

Её девяносто круглы, как персик, её шестьдесят – шестьдесят, и точка.

Она охраняет себя, как берсерк, хорошая девочка, чудо-дочка.

Она, деловито наморщив лобик, идёт по фэншую навстречу миру,

мужчина пока что – смешное хобби, ей нравится быть для него кумиром.

Она обожает кино и танцы, глотает мартини, грызёт оливку.

Покрыта шелками, мехами, глянцем, не кровь с молоком, карамель и сливки...

Храни её, Боже, в земной юдоли, ведь этот гербарий – твоя засада!
Лазоревый цветик в нечистом поле.
Ведь если не ты...
А меня – не надо.
А впрочем, ты знаешь, что я трусиха, что я избегаю прямого света...

Храни меня, Боже, но только тихо. Чтоб я успевала платить за это.

* * *

Понимаешь, моя тишина, это значит, что мы повзрослели.
Вот январь, и сугробы осели – это больше не наша вина.
Если тени всё чаще длинны, если птицы кричат в непогоду –
Это признак ненастного года. Мы ему ничего не должны.
Каждой встречей до края полны, каждым именем бредя ночами
Мы с тобой не в подушку кричали – мы встречали героев войны –
С мирозданьем, синицей в руке, с вечным призраком женского ига.
Мы мужчин изучали по книгам, и по трещинам на потолке.
Выцветало цветное стекло. Ведь иллюзия тоже сдаётся.
А вина отравляла колодцы – ядовитое время текло,
Но иссякло однажды – вчера. Так мелеют порой океаны,
Так сползает на землю кора, обнажая заросшие раны.
Не болит. Не тревожит. Страниц в нашей книге ещё половина.
Невиновны – не значит – невинны.
А любовь не имеет границ.

* * *

Решив на минуту, что смерть потерпит, Сенека плащом вытирает рот.
Что может быть, в сущности, проще смерти – и мысль умирает, и Пан умрёт,
И снова родится... Оливы в роще сто раз умирали, листвой звеня.
Сенека брезгливо рукой полощет, последнюю ванну решив принять.
Философы, в сущности, тоже люди. Немеют пространства, забыв слова.
Сенека покой раздвигает грудью – нет, кажется, память ещё жива.
Философ – чем старше, тем крепче, право. И самое время жалеть о том.
Со скрипом проходит земная слава, насмешливо дёрнув щербатым ртом.
У разума слишком крепки границы, и кости не бросить, хотя болят.
И в горле клокочет – Сенеке снится непрочная палуба корабля
Который из мальчика сделал мужа, плыви, Агриппина, маши рукой...
Нерон – триумфатор, и он, к тому же, не пьёт материнское молоко.
О, если бы боги умели прыгать по нашему слову – вперёд, назад...
Сенека, задумавшись, чертит рыбу, и хмуро стирает, прикрыв глаза.

* * *

Сентябрь на грани. Звёзды коротки –
Три точки вдоль. Транскрипция пространства...
Мы – шрамы лет на линии руки.
Заложники земного постоянства.
Нас пишут ангелы. Мы – их черновики.

* * *

Солью посыпанный каравай

тот же, что хрен на блюде.
Господи, только не забывай –

это мы просто люди.
Образ не в зеркале – на воде,

рябью – круги почёта,
Господи, если б мы знали – где,

кто, почему, о чём ты?
Сотни грамматик, костры небес,

серость тягучих буден...
Господи, если ты только есть...
Значит, меня не будет.

* * *

Щербатый мост, заросший бородой.
Под ним река, забрызганная светом,
Стрекозы замирают над водой
И, кажется, хихикают при этом
Над пескарём, несчастным и худым
Который им грозит из-под воды.
На берегу два важных рыбака
И барышня с ромашковым подбоем.
И на троих в измазанных руках –

Побитый мяч, ведёрко голубое,
Две удочки, пять мятых земляник,
И книжка «Африканский проводник».
Царит июль, он щедр на облака,
На сонных пчёл, на запах медуницы...
И солнце рассыпается в руках
И пылью оседает на ресницы,
И времени, как радости, полно.
И я была там... Кажется. Давно.

* * *

Я прохожу по тебе, как тень,

ты ведь не видишь меня, я знаю...

Мартовский сумрак, вчерашний день,

ритмом избитая мостовая,

ветер не пахнет морским песком,

всюду сварливые птичьи стаи...

Корчится прошлое под замком,

старость под кожу мою врастает...

Я застываю немым столбом,

как Саломея без покрывала,

в горле колотится душный ком...

Двое, дошедшие без привала.
И она говорит – без тебя я ослепла, ты

навсегда мой милый, что хочешь, то делай, да.

Я сама стыжусь своей собственной немоты,

я к тебе прибита каменным «навсегда»,

помоги мне, слышишь, без голоса,

без души, я тебя целую, и губы мои – вино...
Он молчит, и в горле его шуршит,

словно калька, мёртвое «всё равно».
Это видит город, раскрашенный под весну,

он дрожит боками, вцепляется в удила.
Я сегодня снова, кажется, не усну.

Бьют по мне двенадцать эти колокола.

Я немой свидетель, и участь моя проста –

умираю с каждым, кто выдохнул в пустоту...

Пожалей меня, слышишь, неоновый мой простак,

электронный ангел, мигающий на лету.
Я бы так хотела... но память возьмёт своё.

И по паре будет каждая тварь жива.

Мой жестокий город. Каменное зверьё.

На асфальте – двое...
Выжившие слова.

* * *

Я узнала, мама, что ангелы не умрут,
Даже если для всей земли останется пять минут,
Они выйдут в шестую, за стены своей тюрьмы...
Так нечестно, мама! Зачем им тогда все мы?
Ты всегда мне пела – ди ладо, тонки крыла,
Он тебя баюкал, пока ты ещё спала,
Он сидел на ветке, и пел про тебя ветрам...
Я умру – он будет! Так ответили мне вчера.
Мне сказали – ангел – это тебе не сердечный друг,
Это суд, и святость, и орудие божьих рук,
От греха не спрятать голову под крыло...
Это правда, мама? Губы мои свело,
Не поётся больше, в горле плещется тишина
Я впервые с миром осталась совсем одна...

И, когда я умру, загорится моя звезда,
Он повесит её на елку, своим ангелятам, да?