Что отличает Марину Ивановну Цветаеву от всех других поэтов и поэтесс XX века? Не побоюсь утверждать, что это прежде всего широкая и постоянно мятущаяся амплитуда чувств. Способность, не меняя свой стержень, стремительно изменяться: от воздушной и романтической до гордой и страстной в ранние годы, от бытийной и семейной до грубой и чеканистой в эмигрантский период. Бешеный темперамент, соединённый с ритмом и звуком, который с годами не успокаивается, а лишь жёстче прослеживается в каждой строчке. Такого поэтического темперамента не встретить ни у Пастернака, ни у Заболоцкого... Разве что у Маяковского.
«Гром», «глыба», «гора», «гроб», «лоб», «крылья» – вот слова, которые встречаются в поэзии Цветаевой наиболее часто. Как у Маяковского раскатистый «р» держит звуковую основу стиха, становится одним из излюбленных звуков, а ласковый и протяжный «л» выступает метафорой нежности и любовных переживаний. Но, как и у Пастернака, с которым Цветаеву роднило прекрасное музыкальное образование, звук до физического ощущения переполняет каждую её строчку, точно готов выплеснуться и поспешить дальше.
В этой подборке приведены стихи Цветаевой с начала 1910-х до 1940-го. Мне кажется, они дают прекрасную возможность взглянуть, как ощутимо менялась поэтическая манера Марины Ивановны, какую стремительную трансформацию переживали её личность и её стихи.
Саша Ирбе
В пятнадцать лет
Звенят-поют, забвению мешая,
В моей душе слова: «пятнадцать лет».
О, для чего я выросла большая?
Спасенья нет!
Ещё вчера в зелёные березки
Я убегала, вольная, с утра.
Ещё вчера шалила без прически,
Ещё вчера!
Весенний звон с далёких колоколен
Мне говорил: «Побегай и приляг!»
И каждый крик шалунье был позволен,
И каждый шаг!
Что впереди? Какая неудача?
Во всём обман и, ах, на всём запрет!
– Так с милым детством я прощалась, плача,
В пятнадцать лет.
* * *
По тебе тоскует наша зала,
– Ты в тени её видал едва –
По тебе тоскуют те слова,
Что в тени тебе я не сказала.
Каждый вечер я скитаюсь в ней,
Повторяя в мыслях жесты, взоры...
На обоях прежние узоры,
Сумрак льётся из окна синей;
Те же люстры, полукруг дивана,
(Только жаль, что люстры не горят!)
Филодендронов унылый ряд,
По углам расставленных без плана.
Спичек нет, – уж кто-то их унёс!
Серый кот крадется из передней...
Это час моих любимых бредней,
Лучших дум и самых горьких слёз.
Кто за делом, кто стремится в гости..
По роялю бродит сонный луч.
Поиграть? Давно потерян ключ!
О часы, свой бой унылый бросьте!
По тебе тоскуют те слова,
Что в тени услышит только зала.
Я тебе так мало рассказала, –
Ты в тени меня видал едва!
* * *
Мальчиком, бегущим резво,
Я предстала Вам.
Вы посмеивались трезво
Злым моим словам:
«Шалость – жизнь мне, имя – шалость.
Смейся, кто не глуп!»
И не видели усталость
Побледневших губ.
Вас притягивали луны
Двух огромных глаз.
– Слишком розовой и юной
Я была для Вас!
Тающая легче снега,
Я была – как сталь.
Мячик, прыгнувший с разбега
Прямо на рояль,
Скрип песка под зубом, или
Стали по стеклу…
– Только Вы не уловили
Грозную стрелу
Лёгких слов моих, и нежность
Гнева напоказ…
– Каменную безнадёжность
Всех моих проказ!
29 мая 1913
На бульваре
В небе – вечер, в небе – тучки,
В зимнем сумраке бульвар.
Наша девочка устала,
Улыбаться перестала.
Держат маленькие ручки
Синий шар.
Бедным пальчикам неловко:
Синий шар стремится вдаль.
Не даётся счастье даром!
Сколько муки с этим шаром!
Миг – и выскользнет верёвка.
Что останется? Печаль.
Утомились наши ручки,
– В зимнем сумраке бульвар.
Наша детка побежала,
Ручки сонные разжала...
Мчится в розовые тучки
Синий шар.
* * *
Из рук моих – нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
По це́рковке – все́ сорок сороков,
И реющих над ними голубков;
И Спасские – с цветами – ворота́,
Где шапка православного снята;
Часовню звёздную – приют от зол –
Где вытертый – от поцелуев – пол;
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.
К Нечаянныя Радости в саду
Я гостя чужеземного сведу.
Червонные возблещут купола,
Бессонные взгремят колокола,
И на тебя с багряных облаков
Уронит Богородица покров,
И встанешь ты, исполнен дивных сил...
– Ты не раскаешься, что ты меня любил.
31 марта 1916
* * *
Мимо ночных башен
Площади нас мчат.
Ох, как в ночи́ страшен
Рёв молодых солдат!
Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рёв зверский!
Дерзкая – ох! – кровь.
Мо́й – ро́т – разгарчив,
Даром, что свят – вид.
Как золотой ларчик
Иверская горит.
Ты озорство прикончи,
Да засвети свечу,
Чтобы с тобой нонче
Не было – как хочу.
31 марта 1916
* * *
Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
Гремучий опрокинулся прибой
Над женщиной, отвергнутой тобой.
Царю Петру и Вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари, колокола.
Пока они гремят из синевы –
Неоспоримо первенство Москвы.
– И целых сорок сороко́в церквей
Смеются над гордынею царей!
28 мая 1916
* * *
Москва! Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси – бездомный.
Мы все к тебе придём.
Клеймо позорит плечи,
За голенищем – нож.
Издалека́-далече
Ты всё же позовёшь.
На каторжные клейма,
На всякую болесть –
Младенец Пантелеймон
У нас, целитель, есть.
А вон за тою дверцей,
Куда народ валит –
Там Иверское сердце,
Червонное, горит.
И льётся аллилуйя
На смуглые поля.
– Я в грудь тебя целую,
Московская земля!
8 июля 1916
Поезд жизни
Не штык – так клык, так сугроб, так шквал,
В Бессмертье что час – то поезд!
Пришла и знала одно: вокзал.
Раскладываться не стоит.
На всех, на всё – равнодушьем глаз,
Которым конец – исконность.
О как естественно в третий класс
Из душности дамских комнат!
Где от котлет разогретых, щёк
Остывших... – Нельзя ли дальше,
Душа? Хотя бы в фонарный сток
От этой фатальной фальши:
Папильоток, пелёнок,
Щипцов калёных,
Волос палёных,
Чепцов, клеёнок,
О-де-ко-лонов
Семейных, швейных
Счастий (klein wenig!)?
Взят ли кофейник?
Сушек, подушек, матрон, нянь,
Душности бонн, бань.
Не хочу в этом коробе женских тел
Ждать смертного часа!
Я хочу, чтобы поезд и пил и пел:
Смерть – тоже вне класса!
В удаль, в одурь, в гармошку, в надсад, в тщету!
– Эти нехристи и льнут же! –
Чтоб какой-нибудь странник: «На тем свету»...
Не дождавшись скажу: лучше!
Площадка. – И шпалы. – И крайний куст
В руке. – Отпускаю. – Поздно
Держаться. – Шпалы. – От стольких уст
Устала. – Гляжу на звёзды.
Так через радугу всех планет
Пропавших – считал-то кто их? –
Гляжу и вижу одно: конец.
Раскаиваться не стоит.
6 сентября 1923
* * *
В мозгу ухаб пролёжан, –
Три века до весны!
В постель иду, как в ложу:
Затем, чтоб видеть сны:
Сновидеть: рай Давидов
Зреть и Ахиллов шлем
Священный, – стен не видеть!
В постель иду – затем.
Разведены с Мартыном
Задекою – не все́!
Не доверяй перинам:
С сугробами в родстве!
Занежат, – лести женской
Пух, рук и ног захват.
Как женщина младенца
Трёхдневного заспят.
Спать! Потолок как короб
Снять! Синевой запить!
В постель иду как в прорубь:
Вас, – не себя топить!
Заокеанских тропик
Прель, Индостана – ил…
В постель иду как в пропасть:
Перины – без перил!
26 ноября 1924
* * *
Ни к городу и ни к селу –
Езжай, мой сын, в свою страну, –
В край – всем краям наоборот! –
Куда назад идти – вперёд
Идти, – особенно – тебе,
Руси не видывавшее
Дитя моё? Моё? Её –
Дитя! То самое быльё,
Которым порастает быль.
Землицу, стёршуюся в пыль,
Ужель ребёнку в колыбель
Нести в трясущихся горстях:
«Русь – этот прах, чти – этот прах!»
От неиспытанных утрат –
Иди – куда глаза глядят!
Всех стран – глаза, со всей земли –
Глаза, и синие твои
Глаза, в которые гляжусь:
В глаза, глядящие на Русь.
Да не поклонимся словам!
Русь – прадедам, Россия – нам,
Вам – просветители пещер –
Призывное: СССР, –
Не менее во тьме небес
Призывное, чем: SOS.
Нас родина не позовёт!
Езжай, мой сын, домой – вперёд –
В свой край, в свой век, в свой час, – от нас –
В Россию – вас, в Россию – масс,
В наш-час – страну! в сей-час – страну!
В на-Марс – страну! в без-нас – страну!
Январь 1932
* * *
Мой письменный верный стол!
Спасибо за то, что шёл
Со мною по всем путям.
Меня охранял – как шрам.
Мой письменный вьючный мул!
Спасибо, что ног не гнул
Под ношей, поклажу грёз –
Спасибо – что нёс и нёс.
Строжайшее из зерцал!
Спасибо за то, что стал
– Соблазнам мирским порог –
Всем радостям поперёк,
Всем низостям – наотрез!
Дубовый противовес
Льву ненависти, слону
Обиды – всему, всему.
Мой заживо смертный тёс!
Спасибо, что рос и рос
Со мною, по мере дел
Настольных – большая, ширел,
Так ширился, до широт –
Таких, что, раскрывши рот,
Схватясь за столовый кант?
– Меня заливал, как штранд!
К себе пригвоздив чуть свет –
Спасибо за то, что – вслед
Срывался! На всех путях
Меня настигал, как шах –
Беглянку.
– Назад, на стул!
Спасибо за то, что блюл
И гнул. У невечных благ
Меня отбивал – как маг –
Сомнамбулу.
Битв рубцы,
Стол, выстроивший в столбцы
Горящие: жил багрец!
Деяний моих столбец!
Столп столпника, уст затвор –
Ты был мне престол, простор –
Тем был мне, что морю толп
Еврейских – горящий столп!
Так будь же благословен –
Лбом, локтем, узлом колен
Испытанный, – как пила
В грудь въевшийся – край стола!
Июль 1933
* * *
Никому не отмстила и не отмщу –
Одному не простила и не прощу
С дня как очи раскрыла – по гроб дубов
Ничего не спустила – и видит Бог
Не спущу до великого спуска век...
– Но достоин ли человек?..
– Нет. Впустую дерусь: ни с кем.
Одному не простила: всем.
26 января 1935
* * *
Никуда не уехали – ты да я –
Обернулись прорехами – все моря!
Совладельцам пятёрки рваной –
Океаны не по карману!
Нищеты вековечная сухомять!
Снова лето, как корку, всухую мять!
Обернулось нам море – мелью:
Наше лето – другие съели!
С жиру лопающиеся: жир – их «лоск»,
Что не только что масло едят, а мозг
Наш – в поэмах, в сонатах, в сводах:
Людоеды в парижских модах!
Нами – лакомящиеся: франк – за вход.
О, урод, как водой туалетной – рот
Сполоснувший – бессмертной песней!
Будьте прокляты вы – за весь мой
Стыд: вам руку жать, когда зуд в горсти,
Пятью пальцами – да от всех пяти
Чувств – на память о чувствах добрых –
Через всё вам лицо – автограф!
Февраль 1932 - лето 1935
* * *
Не знаю, какая столица:
Любая, где людям – не жить.
Девчонка, раскинувшись птицей.
Детёныша учит ходить.
А где-то зелёные Альпы.
Альпийских бубенчиков звон...
Ребёнок растет на асфальте
И будет жестоким – как он.
1 июля 1940
© Марина Цветаева, 1913–1940.
© 45-я параллель, 2023.