С.К. – 2
Когда умеешь говорить и жить,
молчание и смерть, пожалуй, скучны.
…Твое сказуемое подлежит
сказанию о подлежащем…
Уж не
сравненья с тем, кто был в начале Словом,
кто не хотел, чтоб вечно во гробех
лежали молча все: и словоловы
и словоиспускатели?
Так Он
Но согласись, что каждый, кто рожден,
достоин смерти.
Ох, и сверхпредельны
по-настоящему жива без речи.
Услышь её!.. Как радиоволна
невидима, так смерть в извечной сече
неслышимо берёт над жизнью верх
и коронует тишину над звуком –
её рабом, чьи кандалы вовек
несокрушимы. Изгибаясь луком
и резонируя в голосниках
соборов и в утробах инструментов,
разнясь на крик и вопль, на вздох и ах,
и делаясь предельно когерентным,
он лишь доказывает, что его
ничто не сможет вызволить из плена
Её, что не нуждается ни во
интерференциях и ни в рефренах,
Её, что есть тогда, когда ничто
другое – нет.
Таким, как ты – иная
сказать, чего она еще не знает…
не на радость, не на воплощенье мечты идиота,
всё равно проявлю о душевной квартире заботу:
я закрою её на ключи, непонятно зело
для чего, ведь останется только идея замков,
зам[ыкающих]ков, замыкающих наши оковы,
только знаю: разбить их ни я, ни она не готовы,
хоть она и душа, ей положено, белой, легко
воспарять над землей, ни минуты не ведать земли,
ни минуты не ведать, ни часа, ни дня и ни года…
Но она уже знает: чуть-чуть этот мир разозли –
он ответит тебе невозможностью всякого рода.
Невозможное. Нет. Никогда. Ни за что. Не тебе!
Ты еще помечтай, а на большее и не надейся.
Все желания – будто попытка немого индейца
доказать дяде Сэму, что прерия, горный хребет
и леса – территория предков не Сэмовых, а…
Впрочем, что объяснять: дробовик объясняет доступней.
Невозможное. Руки в крови, измозолены ступни…
Невозможное. Мертворождённое. Спи-отдыхай.
Но когда невозможное станет похожим на зло…
Невозможное зло – вот тогда и откроются души
и глаза заблестят, у таких безнадёжных старушек
заблестят, заискрятся, и – вспыхнет родное село,
что стояло века, не меняясь ни на и ни над,
что давно заскорузло под ногтем грязнули-планеты,
вдруг – пожаром! закатом над пропастью! Все наши неты,
никогда, ни за что, невозможности – в солнечный ад!
Ведь когда невозможное… Только оно суть добро.
Невозможно добро без расплаты за каждую каплю,
Потому без него и спокойней и проще, не так ли?
Хорошо без добра, – ты спроси у бездомных сирот…
* * *
Вначале было Слово.
Потом люди поняли,
что оно означает.
невозможно заснуть. Чистота пуста.
Воздух – сам кислород, и его невинной
неподвижностью комната налита.
Эта комната новая мне. Я гостья.
И, как гостье, мне лучшее всё: и то,
что здесь тихо, как полночью на погосте,
и хрустально, как в вазе, да без цветов.
Накурить и повесить топор над койкой!
Может быть, упадёт на меня во сне...
Воздух – сам кислород, и его так горько
пить: его послевкусие свежим «нет»
отдаёт... Пусть хозяева – просто люди
завтра ох, пожалеют о том, что я
пребывала в их доме!
...Когда Иуде
были зеркалом воды того ручья,
где Учителю все омывали ноги,
а потом исцелялись, испив от вод, –
он смотрел на себя и делил на слоги
слово «нет», созн/давая его исход.
Слово «нет» пребывало тогда здорово
и не знало, что станет через века
прокажённым. ...Родимой, кроваво-кровной
мерой счастия, взятого напрокат...
Слово «нет» пребывало тогда невинно.
...И сейчас в этой комнате – свежесть вод,
отразивших неровные половины
смысла, коим Иуда делил его,
отрезая не слоги, а полисемы,
распуская значений чумную сеть...
...А у Слова толпился народ, и немо
верил, и исцелялся, чтоб заболеть...
Без первых бликов, без «Христа народу» –
Похожа на отсутствие Христа
В Евангелии с сурдопереводом.
Каким движеньем рук сказать Его?
Скрещеньем пальцев или кругом нимба?
Попробуй выразить на пальцах свод
небесный или солнечного лимба
багровый отсвет, радугу, закат...
Да, жесты есть, но краски и оттенки
невыносимы. Даже звукоряд
безмолвен, как поставленный у стенки
к расстрелу, будто видящий холста
бессилье до движенья кистепальцев.
Одним сияньем глаз скажи Христа…
Да так, чтоб Он в зрачках моих остался.
что наконечник копья Святогора…
…Сможешь ли, дерзкий поэт-футурист,
дать ему слово?
А в слове – опору?
…Буря грозит иступить остриё,
злобно ломая зелёное тело…
Господи!.. Это – само не своё!..
И не поэтово дерзкое дело.
«Юноша бледный», готовый на риск
словораспила для мозгопрогрева,
видишь ли, «кипа», «пари» или «рис» –
тоже слова.
Но дрова, а не древо.
Верю в тебя. Ты талантлив, речист –
смело влезай на сверхумную гору!
Как рвется,крича,кипарис
…словно дух Святогора…
Есть да-нность. Но еще пытаюсь в нет-ность
себя вгонять. Постыла мне секретность,
где каждый вздох – в усах и в париках,
вздыхает у разбитого корыта
старуха, у которой старика –
да что пиры, дворцы, меха собольи! –
последнего отняли!… В раме боли
любой портрет бессилием силён,
зрачков блестят стрелецкие секиры…
Да этим ли перстам белёный лён
из канители? …Волчьими хвостами
мне разорили в горнице очаг
бессильных в исполнении желаний
и помыслов – что злато и парча! –
Со мной такого не было. Впервые.
Чтоб звёзды резались из дёсен дня,
чтоб стыл в груди незваный Анн Каренин,
а поезд вёл охоту на меня –
как вдовий вой на дню стрелецкой казни,
как звон над Новодевичьей тюрьмой,
Царевна! Помни! Мы еще прорвемся!
К бессилию завистников – вернемся
в глубинной чаше памяти потомства –
уже за то, что принимали бой!
С.К.
не дай мне вставить слова в монолог твой,
и буду я безмолвный интурист,
а ты – мой чичероне. И неловко
не чувствую себя, когда молчу:
я слушатель, я суть запоминатель,
я – выбор твой из мыслей и из чувств
той истины, которую Создатель
не вкладывает в слово, что еси
ритмокамланье, звукосочетантство,
произнофарисейство на фарси,
полисемейство новоханаансте…
Я тишина. Со мною тяжело.
Понять такую – вечную, как камень –
и о него волной – твой монолог –
и не пытайся. Мхами и стихами
на камне нарисуешь свой узор,
но суть его и тяжесть не затронешь.
…Веди меня за руку в разговор –
в кунсткамеру свою, мой чичероне.
Там заспиртован смысл, и за стеклом
нашит гербарий редких эрудиций,
там, вытертый от пыли, каждый том
энциклопедий, каждая страница
сияет. И безмолвные глаза
мои к ним тянутся, но в миг принятья
всё исчезает, как шумливый сад
из памяти глухих – свои объятья
развёртывает миру тишина
и, спеленав их в байковые пледы,
баюкает слова… В их детских снах
и есть ответы. Все мои ответы.
Шпаги (не путать со штангой – тяжеле
Та). Лучше всякой бумаги прощает
Ныне всемирка нам всё. Неужели
Жизнь отличается столько от писем,
Как трудодни от работ Гесиода
С той же проблемой? Ужели на жизни,
Плащ расстелив, отдохнула природа?
Сверхблагородство в вопросах морали,
Сверхпозолота в словах. И на деле
Проще всего побывать гениальным,
Если пойти умереть на дуэли
В чате от типа под ником Дантес и
Тут же отправиться в рай к Беатриче.
Той, что при жизни посредством процесса,
Производящегося без различий
Лиц, золотит себе нимб. Обещай мне
Тоже не путать мой рай и спасенье
Мною. И прячься за краем плаща, не
Веря признаньям Собаки-на-сене.
Знает коварная, как всё запуще...
Но запускает опять и, включая
Милую лопе-де-вежскую пущу,
Помнит, сколь многое та ей прощает.
Легко и свято исполняем:
Мы любим тех, кто лучше нас,
А тех, кто хуже, – презираем.
Но в шоке болевом весь час
Сгибаются – кто понимает:
Нас любят те, кто хуже нас,
А те, кто лучше, – презирают.
Нет, это просто вспышка. Не затем ли
Господь цифровикует нашу Землю,
чтобы запомнить? Видимо, ей хватит
вращаться в свете посреди хвостатых
и этих, что «со спутником»… Не внемля
её протестам, Бог рисует Землю.
И лепит. И мечтает напечатать.
А может, мы и есть всего лишь слепок?
той, что жила себе тысячелепо
и в некий миг – потопом ли, огнём –
была убита? И ей на замену
отобразилась наша Ойкумена –
всего лишь холст и полотно на нём…
-сячелетий, прожитых попарно.
Гласную в костюме безударной
я не выдам, так же, как кресты
вместо подписей в контракте брачном
не сломаются и в самом мрачном
тауэре бесполой духоты,
где уже поэзия – без «я»
-вления народу и без хлеба
из камней – возносится на небо,
руки-ноги со стыдом тая,
ибо нынче модны только крылья.
Что тебе до сора, эскадрилья
бабочек, и что до бытия,
где не есть поэзия без «лю»
-бой из двух десятков старых истин,
что цепляют за душу когтистей
якоря, иному кораблю
не дающего сорваться с рейда –
даже в бурю, даже в снах по Фрейду,
где на аннотациях пилюль
писано: поэзия без «боль»
-шого мира, где её не надо, –
Кремль без Александровского сада
(красота без воздуха), фа-соль
в супе – и без помысла о Верди
(«Тоска» с ударением на верном
слоге). Духописец, не неволь,
отпусти поэзию. Пускай
ходит кабаками, менестреля,
голой вылезает из постели,
глянуть: не взломали ли сарай? –
а не обязательно – на Геспер.
Пусть излечит сифилис и герпес,
прежде чем – в неизлечимый рай.
и перечитываю собственный loveroman,
и каждый лист его тетради так изломан,
и смертно каждое «люблю»,
как будто взято на прицел.
…А где-то мама, что едва ли бы хотела,
чтобы её глаза я разглядела,
впервые на чужом лице.
Пусть так, пусть будет: аз не есмь.
не нужно азу ничего, за исключеньем
пустынной трижды пытки корнеизвлеченья
обрывков белого из бездн
и бревен из-под конъюнктив.
…А где-то мама, что едва ли бы простила
за то, что я её ладонь схватила,
другие руки отпустив…
Пусть так, пусть будет: от него
я отмираю и решительно умнею:
мои фуршетные бокалы вновь темнеют
в изысканность, но отчего-
то стенами стискивает зал…
…А где-то мама, что едва ли догадалась,
что внучке не от бабушки достались
её библейские глаза.
И хочется пожить, да алыча
невкусная, по правде говоря,
поэтому дорубим, и с плеча.
Руби, топор! За рублю ни рубля
никто не даст, так хоть потешим мы-
шцы. В этом пониманье: тела для
работают и души, и умы.
Что слива! – нам бы дубушек снести,
да не один. Нас Павлов на рефлекс
такой не проверял, и где вместить
ему вокупе с Фрейдом: даже секс
сравненья не имеет с топором,
которому позволено рубить.
Позволено! И рухнул новый дом,
и две старухи перестали жить,
и Достоевский прячется в гробу,
забыв, что это он всему виной...
Не плачь, ворона, на своем дубу –
сегодня плохо не тебе одной…
Ушла в себя луна
за дымною стеною.
Для будущих гробов
качаю колыбель.
Зачем тебе страна
с гражданскою войною?
Зачем тебе любовь
её – да не к тебе?
Для будущих могил
уже готовы ямы.
Чуть досок дострогать,
чуть недоплетен кант…
Зачем тебе? Беги!
Я – Родина? Я – Мама?
Мне нужен – ренегат!
Мне нужен – эмигрант!
Стоишь. В руках – стихи.
Протягиваешь руки…
О крылья журавлей,
презревших южный путь
за широту стихий
расейских… на поруки.
Вот верности твоей
предательская суть.
«Я за тебя умру!»
А я тебя просила?
«Я за тебя…» А я,
уставшая вдоветь,
из ослабевших рук
столь многих отпустила,
на стольких подняла
изгнанницкую плеть…
И вот, стою одна
за дымною стеною.
Для будущих гробов
качаю колыбель.
Аз есмь ещё – страна!
С гражданскою… виною.
Ещё храню любовь
мою – да не к тебе.
Чёрная, тонкая, нежная лошадь…
Грива – что небо под грозным крестом,
взор – многозначно-расплывчатый роршах,
Ну-те дрожать!.. Коль тебе непривычны
ласки – ударю! – видать, знакомей…
Я, бишь, не князь – не боюсь волховичьих
…медленномедленномедленно сщемит
небо меж тучами бледный проем,
и – по тебе: по глазам непроглядным,
по волосам дожделивей дождя, –
покатом, рокотом, роскатом жадным
лето пропляшет!.. а чуть погодя,
выложившись, как цыганка для графа,
Милая! Затхлых сартреющих кафок,
видишь ли, пыль разгребать – тоже нам,
но не сейчас – перебить чёрных кошек
Яблоки, я, Блок и пара словариков –
нам в гамаке так уютно. И палево
пеплежевики незрелое зарево
оной же напоминает. Мечтал его
видеть, быть может, и Блок. Но видал, увы,
да и не зарево – варево алое…
…Нас бы туда – да на бал сразу с палубы! –
И в гамаке не тик-так, полусонная,
тихо вдыхая духи и туманы, а
во поле, травы чьи выдраны с корнием
мимо прогикавшими атаманами,
остановилась бы тишью… Надолго ли?
…В городе, Блоком невольно оболганном:
мол, четверть века живи – и не стронется, –
тихо. Как в зимнем котле, снегом полном, что
…Это – доедено, это – испорчено
ныне, и вряд ли десятком словариков
вытянешь правду из Блока. Не слышится.
Сам от себя он тогда заблокировал
…На странице колышется
* * *
…на безмузье, где и мусор – Муза…
…три шкуры с Муз драть…
(Из поэмы-пародии «Пиитика»)
Муза – крохотный тюбик элитного крема,
Как еще ты выносишь любовную тему,
о, читатель? – и тискали, и выжимали
до граммулины, и ковыряли иголкой,
и пластали, как злые студенты – лягушку –
Но из ста миллилитров не сделаешь триста,
даже дай этот тюбик в лапищи Володи
Маяковсковысоцкого. Ценно монисто –
но конечно. И Брики, и Влади… И вроде
были – МУЗИЩИ! Кончились. Даже такие
Мне хватило и года, чтоб выжать в стихи и
даже прозу всю музность твою. Как в угаре,
я писала, тебя ни на грош не жалея.
Сразу сотнею скалок ворочала тесто.
Хориямбом – по почкам, анапестом – в шею,
И, похоже, ты труп. Хоть всё так же красив: и
загляденье-глаза, и весь прочий в порядке,
и любовь не махнула мне вольною гривой
на прощание… Только мои строкогрядки
лишь на са-амую чуть плодородней асфальта –
вот, прорезалась эта поэзка, что зубик.
Не находишь, в ней что-то снятого скальпа…
Но... а дальше? Безмузье страшнее безмужья.
На безбричьи безбрачье покажется сластью.
Остаются лишь звёзды – кому-нибудь нужно?