* * *
Размыкайся и смыкайся, кольче
жизнесмерти в изначальной дали…
У кого-то сердце – колокольчик,
у кого-то – колокол из стали.
Звон серебряный, железный грохот –
всё ценнее молчеи с ногами.
Бог не любит плевелы и крохи,
если отсыпает – то стогами.
Как шахтер, дробящий пятилетку,
как ребенок, видящий стоглазо,
как игрок, срывающий рулетку,
Бог – любитель дать всего и сразу.
А вот что возьмёшь – твоя забота.
Что удержат пальцы менестреля?
Сладенькие чтенья по субботам
или то, за что тебя застрелят?
Или то, за что тебя задушат,
или то, за что тебя охают
сладенькие тетёньки в воздушных
шарфиках, улыбки колыхая.
Или то, за что тебя запомнят,
или то, за что тобой заплачут…
Или то, что за что все эти овна-
недомузки все равно заплатят…
Не умеешь взять из рук у Музы
ничего тяжеле жополизма,
окололитературной мути,
радуйся: ещё одна харизма
выбита из вязкого топтанья.
Но не выбита из Божьей длани!
И её, оправленную в память,
ваше ничего уже не ранит.
* * *
Расплаканная словь поэтящей души,
где урвала любовь – вцепись и опиши.
Как пожилой маньяк, мечтающий о зле,
вроди её в маяк, светящий на селе.
Чтоб тётки между вил кудахтали о ней,
как будто у любви иного смысла нет,
чем ляскать на устах прыщом на языке.
…Где сумасшедший птах птенцов топил в реке,
полуголодный ёж пожрал своих ежат –
там ты не устаёшь словьём пахать и жать.
Возвышенный мак-мак… В хлеву из-под коров
выгрёбывалась, как воробышек, любовь,
пыталась улететь, захлёбывалась в…
Из проточелюстей выплёвывалась ввысь.
И всё-таки спаслась, взвилась поверх стволов!
Без хвостика и глаз. Зато без слов, без слов!
Не видя, полетишь? А ей ещё на юг.
Квохтали бабы: «Ишь!» Мечтали бабы: «Ух-х…»
И малость в стороне, силёнкой будто вровь,
летела рядом с ней расплаканная словь:
«Устанешь, упадёшь, уснёшь в чужом саду,
отяжелеешь в дождь – и я тебя найду.
На северах, югах, вершина ли, вулкан –
не плавок на ногах да липок мой капкан…»
Восторженная гнусь поэтящей души,
где урвала войну – вцепись и опиши.
Где голод и чума, где молятся всуе –
возвышенный мак-мак. Воздушное суфле.
И так оно летит – покрытый ночью скат,
со звёздами в горсти, с луною у виска.
И так оно плывёт, полнеба загребя
под волглый свой живот: «Куда я без тебя?»
Мендсанбат
Не хочу умирать, как все!
Хоть тупою пилой по телу.
Не хочу. Разве ратный сев
вариантом не есть расстрела?
Не хочу. Разве войны взять –
не аналоги скотобоен?
Не хочу. Развиваемся
будто скот, на убой, с тобою
мы. Растём и растим, и льстим
в зеркалах отраженьям-клеткам.
Рассыхаемся, как в кости
мозгосочия у скелетов.
Разливаемся. Желчью день
жёлтой, чёрною – ночь-мелайна…
Расплеваемся. Как меж стен
две горошины – будто тайна
ста матрацев лежит на нас
да принцессина бела тела.
Расклеваемся. Будто – раз! –
птичка съела – и улетела.
Разрываемся. Будто плеть
меж ударом и «Бога нет, но…»
Раздеваемся. Чтоб успеть
вновь одеться под гриф «Запретно».
Разлипаемся. Как бинты
на забытых врачами ранах…
Не хочу умирать! А ты?
А вот я все равно не стану.
* * *
Мы несвободны – от смены зимы и лета,
в рабстве у солнца, дождя и причуд природы…
В холод не выйдешь из кожи своей раздетым –
в холод людской пустоты за пустой породой.
В холоде этом победа сражает очень:
даже свершилось – как будто и не бывало.
Мы всё равно несвободны – от дня и ночи.
Даже проспав трое суток, умрёшь усталым.
Мы всё равно несвободны. За что сражаться?
За несвободу свою от чужой неволи?
Криноидее* от камня не оторваться…
Креноидеи на душу – морскою солью
льются, волнами врываясь в земные поры,
только земле эта соль – как ежу алмазы.
Две несвободы схлестнутся в семейной ссоре,
тысяча рабств революцией плюнет в массы –
передерутся, помирятся, перепьются,
а протрезвев, успокоятся в новых клетках.
Мы всё равно несвободны – от революций,
вспышек на солнце и счастьишек наших редких.
Свободолюбцы страдают – и поделом нам.
Тихие винтики счастливы? Ну, спасибо!
…Милый, даю тебе в сердце пять лет условно,
можешь уже не скрывать каземат и дыбу.
_____
* Криноидея (Crinoidea) – морская лилия, животное класса иглокожих.
СлОвяне
Системочки мироздания рождаются от безделия,
когда на душе π-здание, и всё на один не делится.
Когда всё живое замертво захватано, перелистано,
тогда она и рождается: своя, а не чья-то истина.
– Я знаю, как всё устроено! Не надо мне ваших знаньицев.
Конечно же, как по-моему: поскольку оригинальная
идея – не для дебиликов. Дебилики любят общее.
Любили-недолюбилили… А всё было так: короче, на,
теория струн – тупятина. Декартова плоскость – бредище.
Эйнштейн – это чисто дятел, на. Души в человеке нет ещё.
Страна у нас – просто задница. Будь я президентом, я б её…
Всем юзерам в морду яндексом. В раю огурец был яблоком…
И кажется: не закроются. И странно, что не расплачутся.
Словяне мои, героевцы, мудрочеры и палачики.
Непризнанный ген Италии. России росинка манная.
Растоптанные сандалии. Платоновые платаны («на...»)
Зарплатовыми заплатами сократинки несокрытые.
Безрыбье фальшивозлатое, разбитенькое корытие.
* * *
И отныне, и довеку сверхтоксично существо.
Обвините человека в зле – он сделает его.
Будь хоть белым и пушистым, но услышишь о себе
шепоток: «Он стал фашистом… и агентом ФСБ…
А ещё он лесбиянка… шизофреник… и свинья!» –
и душа от этой пьянки нежно взрапортует: «Я!»
И расскажет, и напишет, и облает, и убьёт.
Поцелует неба крышу в пятиточие её.
И отвидишь, и отслышишь, и отчувствуешь сполна:
лапки тигра, зубки мыши… Ах, гитарная струна –
звонкая! – вокруг запястий, ею стянутых – скобой…
Это есть такое счастье: от наветов – стать собой.
Это просто разрешенье для исхода из тюрьмы
«Быть хорошим». Шелушенье кожи «я» на сердце «мы».
И под нынем, и под веком тихо прячется война.
Обвините человеков – отпустите нежных нас!
…А скажи ему: «Хороший. Ах, ангорский шоколад!»
Он почувствует, что… брошен! Брошен, плюнут и послат.
Помни, недобандерлоха, недолайканный твой пост:
если говорят – то плохо. Если хорошо – ты поц.
Помни, маленькая фея, подгламуренный бульон:
у тебя такая шея – прямо в женский батальон.
Помни, мама, помни, папа, палачи тяжёлых детств:
отольются хвост и лапы вам в законченный конец.
Помни, Хрюша и Каркуша, крошки булочки лови:
я свободен!
Я отпущен.
Я опущен.
На крови.
* * *
Туча-ча-ча танцевала в лучах
звёздных, в прозрачной пыли.
В каждой дождинке сгорала свеча,
не достигая земли.
Анна стояла в открытом окне,
прыгнуть готовая вниз.
Гром аплодировал ей в вышине,
ночь вызывала на бис.
А под окном, запрокинув белки,
плакал святой Николай, –
тело из секонда, бомжий прикид, –
о не уставших тепла.
Мёрзла у дома, в облипке из лохм,
реинкарняжка в углу, –
о не отысканных тёплым теплом,
о незнакомых теплу.
Туча-ча-ча извивалась в шелках,
как стриптизерша, к столбу
льнула фонарью. Работа легка –
выраздеть чью-то судьбу.
Анна оделась, захлопнула ночь,
тапочки на ноги, шарк…
Угол у дома встряхнулся спиной
и потрусил через парк.
Анна напрасно пыталась прилечь
в гжель утропических слив…
А под окном у святого из плеч
два одеяла росли.
Взгляд
Среди поэтесс не должно быть красавиц –
одной или двух, чтобы все остальные
от этого тихо на стены бросались
в кошмаре сознанья: они не «иные».
Что будь они трижды сто раз гениальны,
а всякий редактор вспечатает эту –
за взгляд её глаз, за ресниц трепетанье,
за то, что и быть ей не надо поэтом.
А выйдет на сцену – повалятся залы
в оргазмоинсультах, срывая обновы…
И даже ещё ничего не сказала.
И даже ещё не дошла до сказного.
Страшилы не плачут. А зверно вникают
во всё – и её оставляют в покое.
Ей тоже кромешно. Она понимает:
за взгляд её глаз. Не за что-то другое.
Известна ей сексо-бабосная месса,
вся власть и подчинность хорошего тела.
Но если сбежало дитё в поэтессы,
то, значит, чего-то другого хотело!
Чего-то другого… А всё тебе то же.
Чего-то другого… Другое. Безналом:
не честные деньги под стринги положат,
а стопки стишков её в толстых журналах.
С ядями и то поступают честнее…
Смирись, королева. Стройна, черноброва…
И будешь звездою. Возвышенной феей.
Пока молода, драгоценна, здорова.
Страшилы не плачут. Они наблюдают.
За взлётом. Пареньем. Паденьем. С балкона.
Затем, чтобы вовремя руки подставить,
за ворот схватить, оторвать от флакона.
У той, кто сама, всё сама, без дивана –
другая душа… что там кровь! – сухожилья
другие… Таких не заманишь нирваной.
Таких не убьёшь. Ведь они и не жили.
Им легче. Ведь их ни за что не любили,
не то что за сиськи (за рифмы – на сдачу).
Они равновольны. Они равносильны
бульдозерам, и не умеют иначе.
Они не умеют. Они не имеют.
Поэтому и ничего не теряют.
Среди поэтесс не бывает умнее –
их не вычисляют. И не измеряют.
Их не отмечают – сидят ли, танцуют,
молчат, говорят, убивают, отъемлют…
Где взгляды земные примаслены всуе,
они исподволе наследуют Землю.
Ночь.на.я
Как летучая мышь невампирного вида,
мчусь по городу мимо огней этажей.
Золотистые люстры за тюлем с избитым
до зевоты узором под цвет миражей…
Только я наблюдаю все эти герани,
этих кошек со щёлками между ушей.
Только я… И ещё незадушенный ранний
луч. Но здесь точка зренья иная уже.
Он – волшебная палочка! Взмах – орхидея!
Взмах – блестит вместо лака облезлого мех.
И… пантера крадётся по джунглям. Желтеют
свечи глаз… Но украдкою – только для тех,
кто до боли, до зубно-душевного скрипа
не желает синильную видеть герань
там, где носится ночь new-ампирного типа,
принимая рассветные чары как дань.
Час амёбы
На меня напали снобы.
Я их не хочу! –
основой
всей кричу.
Рассуждаем о геопоэтике,
соционике, пафосных странствиях.
Терминуем. От сих и до этих я
в теме, далее – альдебаранствую.
Не столичная девочка – южная.
Ну, не девочка. Но и не женщина.
Где-то прячется роза-жемчужина
от себя. Холодильнее жести над
филолоном – не для филоложества –
разлетаются травы под облацы.
Будто ноль, окружающий множество,
будто множество волнами – об Отца.
Отведу беду – глазами,
ножку чуть вперед –
и за ме-
ня мой род!
…Рассужденья затыками сыплются,
вышивают глаза гобеленами…
«Символический… этот…» Не сытится
муравьед-неутоля Вселенная,
хоть термитов рожай – неуёмище.
Только всё – для того же – простейшего.
«Амебейные строфы...». Амёбий час.
И века-диссертации. Тешится
нашей сложью любая хозяйка: хоть
обастралься – а завтракать подано.
Да и спят – и Сократ, и козявка. Плоть
терминалы захлопнула, подлая…
Только кто же этим снобам
даст? – лекарство
от озноба.
Говард Фаст.
Фридрих Ратцель,
Хаусхофер,
Жак Лакан,
хорошо ли
на Голгофе
дуракам?
* * *
«Чем больше узнаю мужчин, тем больше нравятся вибраторы», – писала девочка в ЖЖ, сама от строчки прифигев. А мир вокруг кризисовал, и лезли на берёзы тракторы, а мама девочки спала, и ей во сне являлся лев. Он говорил ей: «Я не тот, кто рыкает, ходя кругами. И всё будет хорошо, и вынет страус голову из недр, и дочка мужа обретёт после трехлетней полигамии, и круглые глаза её изменят форму в тетраэдр. И то, что Пушкин написал, у нас по-своему сбывается: его живая Голова в живую Задницу у нас переродилась и торчит, и сколько об неё сбивается мечей и копий, и мозгов, и слов, и смыслов… Унитаз гигантский строится уже, но алкоголики-конструкторы зачем-то форму придают ему похожую на джип. А ты спокойно, жено, спи, а в перерывах кушай фрукты – и всё будет хорошо, поверь, лежи, блаженная, лежи…»
А девочка жила без сна и, из компа невылезучая, писала быстро, будто след от самолета в вираже… А мир вокруг кризисовал, и выживали лишь везучие, а невезучие опять и снова капали в ЖЖ… Чего там только не найдешь: перерожденья и погибели, и яйца с курицами, и белопушисты во злобе… «Чем больше узнаю себя, тем больше нравятся другие, бля. Чем больше узнаю других, тем больше нравлюсь я себе».
Ляжыть, блаженныя, ляжыть, переляжытя революции, и резолюции и ре… Ремонты мира изнутри. «Чем больше женщин узнаю, тем больше нравятся …иллюзии. А коль не нравятся тебе, то встань да плюнь и разотри».
© Марина Матвеева, 2013 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.