Марина Кудимова

Марина Кудимова

Четвёртое измерение № 18 (186) от 21 июня 2011 года

Поселение

 

Бабушка

 
...В помидорах медведки прогрызли ходы –
Золотые медведки.
Кабысдох съел объедки,
Квартирантка с утра натаскала воды...
 
Сын в войну обихаживал лошадей –
Заработал экзему.
Бил жену за измену –
Запила, не боится людей.
 
Дочка – эта устроена ничего:
В вытрезвителе сам капитаном.
Выходила, так был голоштанным,
А теперь не подкусишь его...
 
Где сирень разрослась,
Глубоко во дворе –
Огород и полдома.
Есть уют – нет укрома,
Теснота, как в кротовой норе.
 
Оба внука пришли из тюрьмы,
Оба внука...
Может, будет наука,
Может, что вколотили в умы...
 
Закупали варёную колбасу,
Шили брюки.
Водки выпили внуки,
Младший песни шумел, как в лесу.
 
Старший жил на посёлке и сосны валил,
В жены взял перестарку.
Никакого не нажил приварка,
Только бочку грибов засолил.
 
Вырос он на базаре, помог оправдать
Огород и полдома.
Безотказный, а сам – ни купить, ни продать,
И одёжа горит, как солома.
 
Не учтёшь ни харчей, ни рублей!
А когда посадили,
Выручать все ходили, ходили –
Деньги реченькой лей.
 
Приходил и намедни, просил:
Мол, дитёнок ещё желторотый,
У жены невезуха с работой,
Мол, один я ломлю, выбиваясь из сил.
 
Мол, одели-обули меня, примака,
Стыдно, мол, перед тёщей,
Мол, клянусь Пирогощей,
Что не стал бы просить, да нужда велика...
 
А на чёрный-то день!
Домовище... могила...
(Это баба его намутила, –
Сам-то прост, как плетень!)
 
Потолок побелить, Починить АГВ...
Врач сказал: аллергия,
Прописал порошки дорогие
От сужения в голове.
 
Год от года дороже встают
Огород и полдома.
То поставь одному, то другому, –
Нынче редко и бабы какие не пьют.
 
Чуть за дверь – квартирантка ведёт мужика,
А попробуй придраться –
Мол, имею права прописаться
И в Собес заявлю – плата, мол, велика...
 
Внук ушёл
И обиду сглотнул, –
Все по-своему правы...
На дворовые справы
Мимоходом взглянул,
Мимоходом подумал:
Вот детство моё –
Дух кота и перины...
 
У жены, у Марины,
Проносилось бельё.
 
Русь центральная
 
Ободранные, точно в терние
Забравшись, выбрались чуть живы,
Проносят пьяные вечерние
Напитки местного разлива.
 
А сутёмками раным-раными,
Когда любой прохожий – Каин,
Автобус с утренними пьяными
Отходит, навоняв, с окраин.
 
Так строится их жизнь рабочая –
От опохмелки до провала.
Живу я над пивбаром, – очередь
Там никогда не убывала.
 
На декорированной площади
У памятника перст отогнут,
И, хоть ты кирпичами дождь иди,
Он, указующий, не дрогнет.
 
А вдоль по улице термитники,
И счастья, может, ни в каком нет.
Я и мои однокорытники
Иные интерьеры помнят:
 
Театр, устроенный Державиным,
Где деревянные атланты,
К щелям не приникая ставенным,
Знавали, чем живут таланты.
 
Мы помним пыльный вихрь, носившийся
После бульдозерного пира
Среди развалин, относившихся
К расцвету русского ампира,
 
Когда семейства москворецкие
Сюда бежали от француза
Со всеми цацками и пецками
На фурах, выпуклых от груза.
 
Везли не только юбки с прошвами
И не один азарт картёжный.
Но в будущем тягаться прошлому
С бульдозерами безнадёжно.
 
В коловороте, время кружащем,
Российские провинциалы
Оставили архивным служащим
Не имена – инициалы.
 
Возможно править деспотически,
Но не дано ни в коем разе
Лишать того, кто жив фактически,
Как имени, своеобразья.
 
Когда нейлоновыми куртками
Напичкан досыта троллейбус,
Томящихся людей с окурками
Я сравниваю, не колеблясь.
 
Полурастёрты и придавлены –
Не угадаешь, что за марка, –
Друг дружку оттеснив по Дарвину,
Они смердят и тлеют жарко.
 
И, выживши как бы из принципа,
Смекнёшь: не хочет ли ввалиться
Уже безликая провинция
В уже безликую столицу?
 
Так умирает Русь центральная,
Внеплановая, тыловая,
Сиротская и госпитальная, –
Так умирает, выживая.
 
Мильоны сыновей инкогнито
Дала войне, потом Сибири,
А что сбережено, не отнято, –
По недосмотру не убили.
 
Но вскорости с полей скудеющих
Сойдут последние крестьяне –
Осёдлые, домовьи, те ещё,
Что не жили по-обезьяньи.
 
И заосотевшие кладбища,
Как избы, набок оседают,
И гроб сосновый, точно клавиша,

Без отголоска западает...

 

Отстуление о двойном стандарте

 
Я из детей, настрадавшихся в школе
(Зябну поднесь, если вижу во сне).
Мелом белили и спину кололи,
Сыпали за ворот крошки и снег.
 
Я из детей, в безобманные годы
Жить приучившихся жизнью двойной,
Дома дыша кислородом свободы,
В школе – окопною вонью курной.
 
Звероподобные Сцилла с Харибдой –
Тропки моих царскосельских аллей,
Фланги сквозьстроя развесистой кривды
И малограмотных учителей.
 
Я пресмыкалась до хамелеонства,  
Но нелегальное бытиё
Определило сознанье моё –
Не привилась раболепия оспа.
 
В провинциальном, базарном, отарном
Климате властвовал строй, а не рой.
Быть одинарным и неординарным
Здесь бы не смог и античный герой.
 
Тайная – пусть не свобода, а схизма, –
Вывела в нелюди (в мненье людском),
Но от фашизма-коллективизма  
Душу оттёрла солёным песком.
 
Если ж вернуться к двойному стандарту, –
С чем сопрягать: так двустопен хорей,
Или двурога богиня Астарта,
Или двулик покровитель дверей.
 
Малолетка
 
Его с портфелем увезли  
С четвёртого урока,
Его пригнули до земли
Немереностью срока.
 
Он сам себя оговорил
И лишний год навесил,
Хотя не ведал, что творил,
А просто куролесил.
 
Этап отправят поутру,
И в коридоре гулко,
И по тюремному двору
Последняя прогулка.

 

Он здесь прошёл сквозь мрак и чад
Всю эту обезличку
Он слышал, как воры кричат:
– Тюрьма, тюрьма, дай кличку!
 
Он к здешней жизни потому 
Притёрся, точно атом, 
Что пуган в школе ПТУ,
А дома – интернатом.
 
Он жалок был в своей беде,
Верней сказать, в докуке.
Отец смущал, что на суде
Свидетелей подкупит...
 
Вплоть подогнали «воронок»,
За головою руки.
Не отрывает глаз от ног
И с воли ловит звуки...
 
Оторванный от детских шкод
И вспомнивший о маме,
Он ночь за ночью первый год
Промается зубами.
 
И станет на втором году
Ему на взрослой зоне
У всех мирволить на виду
Важнющий вор в законе.
 
Природный лидер и вожак,
Он многому научит,
Пока за драку на ножах
Добавки не получит.
 
Помыкается наш герой,  
Прибьётся к одногодкам,
И третий год, убив второй,  
Пойдёт шажком неходким...
 
Три отщепенца средних школ,
Три парии подъездов!
Посадят на кол, влепят «кол»
Вам, исходя из тестов.
 
Вы и в застёгнутых пальто
Перед судьбой нагие,
Повыше пояса – никто,
Пониже – никакие.
 
О чём беседуете вы
В инструментальном цехе,
Накладывая нервно швы
На свежие прорехи?
 
Неужто вы, как три зерна,
Исполнив назначенье,
От летаргического сна
Очнулись в заточенье?
 
Одна душа пойдёт прямой 
Стезёй жизнеустройства, 
Постигнет, стёрши пот седьмой,
Земного счастья свойство.
 
Другую душу исцелять
Попробует нарколог,
Но не добудет дистиллят  
Из-под её наколок.
 
А третья, гордая, душа
Саму себя осудит
И до могилы хороша
Самой себе не будет.

 

Её куда-то повезут
В «столыпинском» вагоне», 
Втирая дёготь и мазут
На каждом перегоне.

 

Чуть не придёт душе капут,
Когда до небосвода
За бурой сопкой Дунькин Пуп
Откроется свобода.
 
И дрогнет камень гробовой
Под ветхой телогрейкой
В душе живой (полуживой)
В пропорциях Эль-Греко.
 

Скверик

 

Провиденциальная провинция,

Индивидуальные застройки,
Стойкие мещанские традиции,
Запах запустенья и помойки.
 
И тот факт, что мир стоит над бездною,
Только что в буфете при вокзале
С кружкой пива гении уездные
Гениям губернским доказали. 

 

Покурили в обожжённом скверике,
Где лишайно шелушатся лавки,
И договорились без истерики
Взять по двести – это для затравки.
 
Придавив чело кепчонкой тесною
И добавив сала каждой фразе,
Гений места был бы неестественным,
Если бы себя не безобразил.  

 

Мир спасётся красотой – наверное,
Но зачем ей то, что не от мира?
И она, неверная, манерная,
Бросит и Шекспира, и Омира.
 
То-то ум, не тронутый безвкусицей,
Здесь за гранью веры и приличья,
Почему и Пушкин быстро скуксился,
Не пошедши на косноязычье. 

 

Птичьи ногти, щёки с бакенбардами,
Да ужимки, да квиток ломбарда
Между аксельбантами, кокардами
Здесь недолго выручают барда.
 
Нету брата без призванья сторожа, –
Оттого во глубине райцентра
В голове бесцветного заморыша
Вызревает нудная рацея.
 
Царь здесь бредит долей паралитика,
Вождь таится под посконной рванью,
Самонизведения политика
Чудится смиреньем по призванью.
 
Вы в бутылку лезете в Америке,
Вы на Марсе лезете в тарелку,
Мы, бухая в шелудивом скверике,
Обломавшись крупно, крошим мелко.

 

Личное свидание

 
Курица не птица.
Женщина не человек.
Прапорщик не офицер.
Миру – мир! СССР!
 
К сыну, внуку, мужу
Двери отопри.
Женщины снаружи –
Мужчины внутри.
 
Но бывает хуже,
Что ни говори:
Женщины внутри –
Мужчины снаружи.
 
Осенние светания,
Щекотка тараканья,
Сутки отъедания –
Личное свидание.
 
Муж да жена –
Одна сатана.
Хоть и с мата,
Да без вина.
 
И я здесь была,
Воду ржавую пила,
Сигаретой «Прима»
Закусывала.

 

Отступление о книжном голоде

 

Как бредит голодный ржаною ковригой,

Так грезила я дефицитною книгой.
 
И, как в переполненном мусорном баке
Копаются брошенные собаки,
 
Так, словно в репьях, в нерешённых вопросах,
Я в полиграфических рылась отбросах,
 
За-ради цитатки скупая брошюры
О жутких делах буржуазной культуры.
 
На выставках пол колесил подо мною,
Давилась я обморочною слюною,
 
А после мне снилось, что, пользуясь давкой,
Я толстые книги ворую с прилавка...
 

Брачная ночь

 
Мы плачем и не унимаемся
В ночь свадьбы на осенней тяге.  
Мы греемся – не обнимаемся,
Храбрящиеся доходяги.
 
Испелась наша песнь до фистулы,
Душа висит на нитке в теле.
Пять лет водили нас без выстрела,
И не снижаясь мы летели.
 
Пространство уступило времени
Двух отощавших диких уток,
И, как бы в виде замирения,
Нам дали сесть на двое суток.
 
Но через сутки или около
Мы – долее не потянули –
Уснули, как живые, чмокая
И ужасаясь, что уснули.
 
И так, дыша друг другу в волосы,
Мы 6, может, навсегда остались,
Но к нам идут сквозь лесополосу
И требуют, чтоб разлетались.
 
И, к изумлению всеобщему,
Нас удручает расставанье,
И, кажется, впервые ропщем мы,
А это – признак оживанья.
 

Поселение

 
Мела метель. Теперь пыльца.
В печи корежатся поленья.
Я в стужу через три крыльца
Прослушиваю поселенье.
 
Снег визгнул, как от ломоты,
Под сухонькой соседкой Олей.
Зима изгладила черты
Всего, что превосходит волей.
 
А следом зэк по кличке Ганс
Скрипит на четверть тона ниже.
Его душе философ Ницше
Приязненней, чем доктор Гааз.
 
За стенкой мёрзлого белья 
Бескомплексный еврейчик Лёвка 
Дрова расщелкивает ловко
И дрессирует кобеля.
 
Киномеханик Витька Поп  
С Попихой – на руках Попёнок, 
Белесый, будто бы опёнок, –
Перевалили за сугроб.
 
А вот на деревянный трап
Взбирается главшнырь Калоша.
Он работящий, точно лошадь,
Но не интересует баб.
 
И если к этому шнырю
Я подойду и прикурю,
То сопричислюсь этой касте,
И ждут меня такие страсти,
Что я их не переварю.
 
Из повременного жилья
Мне выйти не хватает духу.
Какая у кого статья,
Нельзя определить по слуху.
 
Но внутренним прозреньем зрим  
Объёмный мускул поселенья,
Где классовое расслоенье
Перекрывает Древний Рим.
 
Где и по пьяни не бузит
Изгой Рязани и Казани,
Начальника зовет «хозяин»
И перед «кумом» лебезит.
 
Холоп, пока его пасут,
Скоблит нужник, тайменя ловит,
А ежели запрекословит,
Его колючкой обнесут.
 
Но, пусть и взяли верх на свете 
«Бугры» и боссы, чёрт возьми,
А будут поселенцев дети
Играть с ментовскими детьми!
 
Пусть не отмазался в суде
Хоть Плешаков – водитель классный
С улыбкой дикой и прекрасной, 
С кликухой звонкой – Рэцэдэ,
 
Зато как демиург и автор
Меня отмажет на ура
В олигархическом ли завтра,
В коммунистическом вчера.
 
Нет у него штанов на смену,
Ни строчки в книжке трудовой,
А он не впал в унынье, цену
Познав дороге трубовой.
 
Какие ни сложу я вирши,
Ударят в сопки сквозняки, 
И брёвна, сорванные с биржи,
Захекают, как мясники.
 
И, как политик, слева, права
Природа сменит весь дизайн,
И возвратится с лесосплава
Побитый комаром десант,
 
Просохнут сапоги и роба, 
Покудова костёр горит... 
И несомненно правы оба –
И Гераклит, и Демокрит.
 
Выход
 
Из частого из ельника
Выходят два бездельника...
 
В одном – следы страдания,
Чрезмерность худобы
И от недоедания,
И от лихой судьбы.
 
В другой – не то чреватости
Начальная пора,
Не то мешает радости
Усталость от добра.
 
Им вышло послабление
Со стороны властей:
Они на поселение
Идут с кульком сластей.
 
Тут против зоны выгода –
Выписывай жену,
Но за границу выгула
Не выпускай одну.
 
Помедлишь у обочины  
В промокших сапогах –
Получишь сверхурочные:
Ведь ты уже в бегах.
 
Берёзы в чёрных чёрточках,
Кедровок резкий свист.
Сидит, как негр, на корточках
Старик-рецидивист.
 
Он только из узилища –
В спецовке и обрит.

Он отложил удилище

И смачно чефирит...
 
Живых не сделать пленнее,
Чем расположен дух.
Благословите двух,
Которые
       идут
на поселение! 

 

Вокзал

 

Я о пункте прибытья сужу по вокзалу,

По немому табло о наличии мест.
Я отсюдова в юности не вылезала,  

Бытиё понимая как выезд и въезд.

 

 
Эти жданки ночные и утр обалденье,
Этот запах сырой помещений складских!
Я по фото на стенде сыскных бюллетеней
Познавала обличье страданий людских.
 
Я пространства любовь добывала измором,  

И, в космической сшибке печёнку отбив, 
Сколько раз я домой возвращалась на скором,
На почтово-багажном из дома отбыв.
 
Из утробы плацкартной я выпала в восемь,
Децибел натерпевшись от нижней мадам.  

У неё апельсины провисли в авоське 
И говядиной талой пропах чемодан.
 
Волокли холуи «дипломаты» и кофры
Фешенебельной публики типа СВ,  

И тянуло с хвоста сервелатом и кофе – 
Чем кому удалось поживиться в Москве.
 
Брезжит гладобоязнь в набивании зоба,
Фирмача разъедает боязнь босоты,  

А страну нестабильности точит хвороба –

 

На плакатах нули пузыристо пусты. 

 

Водевильная тучность – лихва углевода. 

Страх сдаётся за совесть, а совесть – за страх. 
И веду я дознание воли народа
По шекспировским репликам в очередях! 

 

Отступление о миграции

 
Вновь в милицейской рации
Мышиный писк эфира...
Всеобщая миграция,  

Казённая квартира. 
 
От области до области  

Смекай, мерёкай, петри. 
Сквозит черта оседлости
В сто первом километре.
 
Кипучей бучи видимость,
Агент по найму в гневе.  

Закрыл бухгалтер ведомость – 
Оплачено кочевье.
 
Чья министерской сметою
Здесь учтена бравада?
По вахтовому методу
Народ взыскует Града.
 
Флиртуют с проводницами,   

Курить выходят в тамбур, – 
Счастливцев с Несчастливцевым
Из Керчи едут в Ямбург.

 

Скитальчество из бедности –
Отнюдь не верность теме.
Мелеющие этносы,
Крошащиеся семьи.
 
И промыслы отхожие
В единую строку  
Сведёт лишь слово Божие
Да «Слово о полку...» 

 

Прописка
 
Мы не пропишемся в столичном городе
С нас, бесталанных, и взятки гладки.
У нас провинция висит на вороте,
И мало сметки, и нету хватки.
 
Мы обоснуемся где поприсадистей,
Где поприземистей, да подобротней,
Где благ поменее, пожиже радостей,

Зато подворья – не подворотни. 

 

Трагикомичные кругом наивчики –
(Всё злая память перелицует)
Хозяйка в трусиках и рижском лифчике
Лопаткой детской ковёр лупцует. 
 
Гармонь автобуса вполне семейственна – 
На два салона взахлёб расспросы. 
А что ж: все тутошние, все местные, –
Был клан сначала, потом разросся.
 
А мусор хамства, труху невежества  
Копни с-под низу – отроешь юмор.
Он с вырождением никак не вяжется:
Покуда шутит, народ не умер.
 
И за моряцкие походки бабушек,
Что верят в займы и лотерею,
Отдам я душу до самых грабушек
И жить меж ними не наторею.
 
И поругается дитё рожоное,
И покуражится сантехник пьяный.  
Теперь бесполые, а были – жёнами,
Теперь анчутки, а были – панны.
 
В хор самодеятельный запишемся:
Не сладкогласно, а ведь впритирку.
Смотри, пожалуйста! Чего ж мы пыжимся?
Ну да… сподобимся – навесят бирку.
  
В жильё неверное, ремонта ждущее,
Приходит грузчик гормолзавода.  
Он хочет с прошлым сомкнуть грядущее –
Одолевает его зевота.
 
К утру опомнится, глазунью выжарит,
Щетину выбреет и сдаст посуду.
Он всё надеется на то, что выживет,
Что переможет души остуду.
 
А иногда он как скажет что-нибудь –
Такое горько, такое тихо,
Как будто разом восстанет до неба
Над вечной ролью шута и психа.
 
И намечаются сопоставления,
И брезжат в мифе приметы были, 
И братья любы до умиления, –
Вот если б только поменьше пили!
 
Александра  
 
Александра, младенец женского полу,
Насыщалась из материной груди.
Опустила она глаза свои долу  
И подумала: что там ждёт впереди?
 
Молока у матери было мало:
Подсосёшь чуток – и в кулак свисти, 
Ибо мать её долго себя ломала,
Прежде чем Александру произвести.
 
Но, лицом румянее палисандра
Улыбнувшись, вновь за сосок взялась.
– Буду жить, – подумала Александра, –
Ничего не поделаешь, – родилась!  

 

Отступление о памяти
 
По разнарядке бытия  
Чего, ей-богу, не бывало –
Какой подстрижки и бритья!
Чему убыть, то убывало,  

 

Всё в новом свете представало,
Всходила новая звезда,
А память, как челнок, сновала
Туда-сюда, туда-сюда.
 
О память, белая ладья
По схеме шахматного бала!
Ты сколько клеток у вранья
Гроссмейстерски отвоевала?
 
Но чту равно твои провалы, 
О память, тёмная вода! 
Ты и брала, и отдавала – 
Туда-сюда, туда-сюда...  
 
Область
 
Чем более столичен,
Сиречь публичен град,
Тем менее статичен
И косен в нём уклад.  

 

А нашенская область –
Что год, то недород,
Зато и первообраз
Хранит её народ.  

 

Условнее условных
Сообщество – народ
При ценах баснословных
Набить желает рот.
 
И чтобы, кроме Бога
И воинства Его,
Не лапал бы, не трогал
Никто и ничего.
 
Пивали пиво с воблой
При порционных щах,
А нынче наша область
Говеет натощак.  

 

Задымленность, зелёность,
Движенье по струне  
И неосуществлённость,
Как в целом по стране.
 
Пусть по кинолегенде  
Герой умён и трезв,
Он въявь в интеллигенты
Не хочет наотрез.
 
Расставшись с отчим домом
И грезя наяву,
Бежит за костоломом
Из Люберец в Москву
 
Под стрижкою буффонной –
Ассортимент «телег»,
Жаргон магнитофонный,
Кроссвордный интеллект...
 
Но под Орлом и Тверью,
В прибежищах родных,
Нет гена двоеверья
У мальчиков грудных!
 
У них такие лица,  
Такое естество –
Исторгнет их столица
Из лона своего...
 
Ах, мы б не так сбоили,
Мы взяли бы втройне,
Когда б не всех споили,
Убили на войне!
 
Возвращение
 
Ни собаки родной, ни кота,
И душе – точно нечем одеться.  
Но постыдна её нагота
Только лишь по сравнению с детством.
 
Старый друг изучил ремесло,  
Соотнёс свои цели и средства...

Время шло,

время шло,  

время шло
Век минул по сравнению с детством.
 
В бигуди располневшая мать
И в халате, заляпанном тестом.  
Как неловко её обнимать, –
Может быть, по сравнению с детством.
 
Окорнали к весне тополя,  
Но в зелёных побегах култышки.
Будут, спичкою пух подпаля,
Любоваться пожогом мальчишки. 
 
Дождь асфальтом и вишней запах –
Рот раскрыт, а не можешь наесться.  
Это – вместо котов и собак, 
Это – живо в сравнении с детством. 
 
Будто грустное смотришь кино
И не плачешь, стесняясь соседством.
И мятежно в себе, и темно,
Но лишь только в сравнении с детством.