* * *
Никогда не ведаю часа-пояса,
Даже малой разницы не ухватываю,
В закромах копаяся, в спудах рояся, –
Полседьмое или, там, полдевятое.
До темнадцати меньше, чем до светладцати, –
Вот и всё, что можно понять, пожалуй,
Пред лицом сумятицы, циферблатицы.
Ноги свесить: «Время, где твоё жало?»
Если стрелки есть, значит, есть и стрелочник,
Мозаичник, плиточник и отделочник.
Если зелень прыгает электронная,
В этом что-нибудь надо искать резонное:
Оставаться с таком, кривиться тиками,
Расспросив о роли судьбу-вампуку,
Допытав её, под какими никами
Здесь плагины грузят – любовь, разлуку, –
Чем отлично рыбье от старческого дыхание,
Или Млечный путь от пути дыхательного,
Или массовое сознание
От коллективного бессознательного.
Держидерево
За деревнею Потерево
Не по климату, мятежно
Палиурус — держидерево —
Оградил предел коттеджный.
Средь цветочков жёлто-кисленьких,
Мелковатых, как минуты,
Вместо выростов-прилистников –
Два шипа: прямой и гнутый.
И внезапно всем спохваченным
Умозрением тугим
Возвратилась я к утраченным
Впечатленьям дорогим –
Как с усердием любителя,
Двигаясь от точки к точке,
Рисовал мой дед Спасителя
В нотр-дамовом веночке.
Я, растя в тайге пиловочной,
На большом лесоповале,
Думала, колючкой проволочной
Богу голову сковали.
Зелена живая изгородь,
Бур Его венец терновый.
Полыхает, будто Искороть,
От зари посёлок новый.
Палиурус подвизается,
Не обманываясь торгом:
Шип, что прям, во плоть вонзается,
Шип, что гнут, дерёт с поддёргом.
Что же я, дитя режимное,
Не подброшу пакли серной?
Держидерево, держи меня
На дистанции замерной.
Пронизай, на всё готовую,
В тонких маревах являйся
И колючкою Христовою
В мои помыслы вцепляйся.
Георгий
Мне пусто без бомжа Георгия –
Куда-то делся по весне.
Ему не подала ни корки я,
А он приветлив был ко мне.
Так и живу теперь с нагрузкою,
Так и саднит во мне, как шпень,
Растяжливое, южнорусское,
Прокуренное: «До-о-обрый де-е-е-нь!»
Не осадил повадкой гордою
И не обидел никого.
Скучаю по бомжу Георгию,
По отщепенчеству его.
Он ни гроша себе не выклянчил
И – на войне как на войне –
Растащен был до полной выключки
И выровнен по ширине.
Мне стыдно за шмотьё добротное,
За недоумный гонор свой,
За новоделы наворотные
На желтозёмах под Москвой.
Ужель небесная моторочка
Несёт Георгия легко
Туда, где глянцевая корочка
И небодяжное пивко?
Но и моя звезда вечерняя
Просвечена почти насквозь,
И предприятие дочернее
Нельзя сказать, чтоб удалось.
И я судьбу остроконечную
Предам, как рукопись, огню
И плоскодонку скоротечную
Одним замахом нагоню.
А там, глядишь, и жив пока ещё,
И чьей-то жалостью согрет
Георгий, удостоверяющий,
Что душу не свести на нет.
Что пластиковые стаканчики
Висят на сучьях до зимы
И от сумы да от тюрьмы
Заречься, может, и заманчиво,
Но что об этом знаем мы?
* * *
Человек с ограниченными возможностями
Оградился разными предосторожностями
От Бога с неограниченными возможностями.
Ни одну из сторон не застала врасплох
Долгостройная баррикада.
И практически для человека Бог
Неопасен, как барракуда.
Неразрывный пробел
Корректор ставит знак вопроса,
Верстальщик морщится – беда!
И так-то кос, и смотрит косо,
И ну поди пойми – куда.
Хватается за парабеллум
Неистовый полиграфист
И неразрывным жжёт пробелом,
Хоть по натуре пацифист.
А ты с радушием зулусским
Как есть приемлешь всё, что ест
Тебя же, и пробелом узким
Избыток метишь узких мест,
Шарахаешься оробело
Да шапку жамкаешь в руке,
Чуть неразрывного пробела
Мелькает вешка вдалеке.
А за тобой трусит от века
Тень колченогая твоя.
Чего боишься ты, калека?
Забвения? Небытия?
Да неужели будет хуже,
Чем было, – после стольких слов?
Да неужели место уже
Найдётся для твоих мослов?
Ткань дестовая огрубела,
И для победного конца
Лишь неразрывного пробела
И не хватает спрохвальца.
Он установит котировку
И обеспечит хлеб да соль…
А ты пиши свою диктовку,
Глаза верстальщику мозоль.
А там, глядишь, дойдёт до дела –
До неразрывного пробела.
Пиши, пиши: «…и рады мы
Проказе матушки-Чумы!»
Лепёшка
Если голод и кишки в гармошку,
Никаких изысков не хочу.
Но за самаркандскую лепёшку
Что имею, то и заплачу.
И в чаду предсмертного угара
Не куплю другую никогда –
Только ту, с Сиабского базара,
Где урюк, инжир и парварда.
Пусть от стенки вечного тандыра
Маркою отклеится патыр,
Тмином разразится на полмира,
А уж маком – и на целый мир.
Огненный, с чернотцами припёка,
С корочкой, цепляющей десну…
Я его приму, как дар Востока,
И ожгусь, и юность помяну.
И на каждом семечке сезама –
Ну, кунжута, чтоб в словарь не лезть, –
Древняя проступит анаграмма,
Согдианы золотая весть.
* * *
В раю или в райке,
На каждом языке,
Который мне давался,
В карете и возке,
Вися на волоске,
В колодках, в ритме вальса,
В бла-бла, в ни ме ни бе –
Я только о тебе…
Прости, звонок прервался.
* * *
На той щелястой и чужой террасе,
Где спали мы на надувном матрасе
(Спать было недосуг нам и не след,
Но – бодрствовать в отсутствие владельцев
И представлять отчаянных умельцев
Любви), в углу стоял велосипед.
И, чтобы нас не засекли соседи,
Ночами мы на том велосипеде
Гоняли по ухабам и корням,
Оспаривая жестом очередность,
И распрей наших пылкая бесплодность
Телам передавалась и теням.
Я снова здесь… Соседи не проснулись,
Владельцы из круиза не вернулись,
Хотя прошло без малого сто лет.
Терраса та же – но судьба другая.
И лишь в углу, озорников пугая, –
Велосипед, как юности скелет…
* * *
Под дулом, за меня решающим,
Останусь полоумной прачкою
Лиц, занимающихся попрошайничеством,
Курящих и в одежде пачкающей.
Войду в пословицу виновницей
Раздора в мире конгруэнтном,
Где неизбежно друг становится
Врагом, а доктор пациентом.
Когда последнего бездомного
Совместные Моссад и Штази
Изловят, и сдадут на лом его,
И сообщат по громкой связи,
В тот миг на светофоре шаящем
Собьют немыслимою тачкою
Меня – упорно попрошайничающую,
Курящую в одежде пачкающей.
* * *
Наворую у прошлого алычи
В разбомблённом чужом саду,
И, пока душа говорит: «Молчи!»,
Никуда не уйду.
И, пока народ молчит: «Говори!»,
Будет маетно и в раю.
Заросли вертикально плющом фонари,
Освещавшие жизнь мою.
За семнадцать лет не раздулась гарь –
Только сажу дождь спрессовал.
И дорогу железную съела марь,
Будто Брэдбери колдовал.
А вожак одичавшего табуна
Гомозит головой гнедой,
А коровья лепешка похожа на
Перевёрнутое гнездо.
Только моря судороги длинны –
Отбежит волна, набежит.
Ничего не трогай после войны –
Пусть лежит оно как лежит.
Рот откроешь, выдохнешь алкоголь –
Всё одно не заговоришь…
Головой младенца играет в гольф
Утвердившийся нувориш.
* * *
На свистка фиоритуры
Отзывалась вся страна,
Но для школьной физкультуры
Не была я создана.
Курс наук перемежался:
Гоголь-моголь, Гог-Магог.
Надо мною потешался
Мускулистый педагог.
Паства льстивая смеялась
И сползала по стене,
Глядя, как канатный фаллос
Не дается в руки мне.
Разгорался день урочный,
Изощрялся юный ум:
Забывала я нарочно
Тренировочный костюм.
Физкультурник тлел в обиде,
Размышлял об отомстить,
Но не мог в цивильном виде
На урок меня пустить.
Тут, к несчастью, как талоны
В кухню мирового зла,
Мать цветные панталоны
Мне из Польши привезла.
Гром победы раздавайся,
Роковой звени звонок!..
Повелел мне: «Раздевайся!»
Мускулистый педагог.
И со всем своим покроем,
Чтобы каждый рассмотрел,
Я предстала перед строем,
Как на фронте самострел.
Ненавижу травмы детской
Спекулянтское нытьё!
Да, скупенек строй советский
Был на нижнее бельё.
Но не он толпе сдаваться
Научил, бия под дых,
И послушно раздеваться
По приказу при чужих.
После будут кабинеты
С медицинской наготой,
Но сдается мне, что нету
Возмутительнее той.
Мама дочку облачала
В заграничное бельё,
Чтобы женское начало
Вытравляли из неё.
И кукожусь на поклонах
Я – бесполый пионер
В трикотажных панталонах
Производства ПНР.
* * *
Сколько чудес в закромах Твоих, Боженька!
Видела ужика. Видела ёжика.
Видела белку с йодистой шкуркой,
Видела дядьку с породистой курткой.
Прошлое видела с тёмною страстью,
С тягою к счастью.
Коротко зналась с любовной разрухой,
С мертвой разлукой.
Слов не хватило, жалость осталась –
Поиздержалась, проназывалась.
Малая малость скудного суржика:
Видела ёжика, видела ужика.
Конец зимы
Никогда не уловлю,
Как стирают эту стигму,
Не поймаю, не застигну,
Караулить не люблю,
Как откладывают вспять,
Демаркируют границу,
Нищебродную синицу
Норовят с окна согнать.
Как под марлей типовой
Укрывают бархат рытый –
Обнажают сад, прикрытый
Уплотнившейся листвой.
И, разделав каравай,
Горстью бережной нерезко
Движут хлебные обрезки
По столешнице на край.
Это все не наяву,
Невесомо и незримо,
Потому не назову
Снегом – снег, зимою – зиму.
А сегодня поутру
Клапан вырвало дренажный…
До чего ж не по нутру
Мне капризный стиль пейзажный!
Потому-то, оттого-то
И срастается со мной
Кропотливый, как работа,
Возраст полный, плотяной.
* * *
Были и мы молодыми да сирыми…
Нет финансирования, нет финансирования.
На гололёдке столбцы перфокарт –
С крыши закапал копеечный март.
Снег потемнел от вечерней зари,
Словно проехали золотари.
Се – предвесенний распад и развал,
Кто бы его красотой ни назвал.
Леса трассирование, птицы грассирование –
Осенью мощное шло финансирование.
Брали грибы, расходились, аукали.
Золото падало в руки – профукали.
Впали как реки, как щёки вполсытости
В анабиоз – не очнуться, не выползти.
Зимних цидулок рванина – а как ещё? –
Над головёнкой Акакья Акакьевича.
Только освоишься в роли приёмыха –
Смотришь, уже и не снег, а черемуха.
Вскинешься, будто от сна получасного…
Как оно так это всё получается?
Дух ли рождается, блазень ли блазнится –
К носу прикиньте, почувствуйте разницу
Божьего замысла, нашего домысла…
Кончилось время отхожего промысла!
Руки
Вот-вот – и эти руки старые
Обмечет сеточка и «гречка»,
Но будут всё держаться парою,
Как два совместных человечка.
Их сочленения скользящие
Несут свой груз – и не роняют.
Так в долгом браке состоящие
Друг друга только дополняют.
И никого никто не хавает,
И никого никто не строжит.
Где левая поддержит правую,
Где левой правая поможет.
Так катерок речной флотилии
Страхует пароход усталый:
Одна – в молитвенном усилии,
Другая – со свечой подталой.
Им пособляет сила вышняя
Плыть в соответствии с судьбою.
А я меж ними – третья лишняя,
Сама как будто бы собою.
Но никуда они не денутся –
В последнем спазме встрепенутся,
В предвечном рукобитье встренутся
И на груди моей сомкнутся.
* * *
Если дождь идет шестые сутки,
И при этом вы не во Вьетнаме,
Трудно засыпать «под шум дождя».
Но по узкогорловой побудке,
По натёкам на стекле и раме
Можно, никуда не выходя,
Уловить порядок допотопный,
Что-то воссоздать или образить,
Пролопатить заскорузлый слой
До младенческой воды укропной,
До тепличной первородной грязи,
До первоосновы нежилой.
Осенняя жизнь
памяти Бориса Примерова
1.
Метелка и грабли – осенняя снасть, –
Без роздыху шоркать да гресть.
Пожечь, закопать, в мешковину покласть,
А всё, что не выбросишь, съесть.
Чем выше урод, тем сильней геморрой –
Усушка, утруска и бой.
Зато оборотистый голод-герой
Подчистит концы за собой.
Невнятица кроет, бормотная мгла
Становится колом в груди.
Зато немота безупречно кругла,
С какого угла ни зайди.
Посмотришь с крыльца на запущенный сад,
В октябрьский вдышишься прах –
Два яблока сгнивших на ветке висят,
Зато не хрустят на зубах.
2.
Скоро зимние стоны и всхлипы раздуют меха –
Заскрипит всё, что может, восстанут дымы без наклона.
А осенняя жизнь, как душа, некрепка и тиха,
И молчат за окном, точно в кукольной сказке, два клёна.
Под ногами исторгнет аккорды органные снег.
Ветер – тот внесезонен, как дворник хмельной, неразборчив.
А осенняя жизнь в караул заступает на век.
Как душа, говорю, – никому не видны её корчи.
Третий Спас на пороге – готов отлететь журавель…
Ближний клён напоказ гулеванит, как Прохор угрюмский
Или Прохоров, скажем, норильский – на весь Куршевель.
Кошениль да кармин – и мазок застывает фаюмский.
И одним перепадом не дольше «замри-отомри»
Наземь рушится разом, спадает одним эпизодом
Мономахова шапка с червонной опушкой зари,
Буффонадный парик с безобразным пружинным исподом.
Дальний клён – не чета мотоватому: он по листку
Отслюняет и цедит, на скорые траты скупенек…
Но тяни не тяни, а повытянешь ту же тоску.
Но ловчи не ловчи, а не хватит на отыгрыш денег.
Да и это покуда ещё не игра – предыгра.
Вот когда из-под спуда проступит гниенье и тленье,
Тут осенняя русская жизнь и приспела – пора
Омерзение сглатывать, подмерзи ждать как спасенья.
И в согласье, в безгласье, в сознанье, что грянет беда,
Мы с тобою стоим по-соседски у старой сушины.
А на улице нашей чужие живут господа,
Как Вертинский певал, и снуют дорогие машины.
Наши руки в карманах, и наши уста на замке…
И пускай себе кушают устриц на белом куверте!
Никогда мы ни слова не скажем на их языке –
Даже если о Боге и – дальше куда уж – о смерти.
Как два клёна стоим – скупердяй и Гарун ар-Рашид,
Как два акта списания, два несгибаемых лоха.
Что-то там не сдаётся и сквозь листобой шебуршит,
Но всё тише и тише… Моргнуть не успели – заглохло.
И осенняя русская жизнь над тобой, надо мной
Небо низит немое, неслышные ветки качает…
Может быть, потому ты сведёшь с нею счёты весной –
Ведь на полную мощность весна звукозапись включает.
Прощание с Питером
Что бы ты выбрал – «Сапсан» или Твиттер,
Если бы выбор имел?
Как ни противься, но выпадет Питер
В калейдоскопе химер.
Вытяни номер счастливый – и велкам
В этот кладбищенский тур.
Мельком по Лавре и Волкову, мельком
Кариатид педикюр.
Мост ли Литейный водою летейскою
Моет пролёт разводной
Иль зубочисткою адмиралтейскою
Зуб расковырян больной,
Как ни вернёшься, души нарастанье
Мает и тает вовне,
Как ни уедешь, всё площадь Восстанья
Видишь в размывчатом сне.
* * *
То ли рылом не вышли, то ль нос не дорос
До высокого духа…
«Мы несчётливы», – пробормотала впроброс
На дороге старуха.
Не у ней ли война забрала мужика,
Сына сверзила водка?
Подсчитает, возможно, потом, а пока
Смотрит ясно и кротко.
«Мы несчастливы», – это бы всякий признал,
Если б сразу налили:
Пылкий оригинал, шебутной маргинал,
Отпрыск звонких фамилий.
Но когда говорит обречённый молчать
По неписаной роли,
С мирозданья слетает седьмая печать,
Как сургуч с бандероли.
Вопросит ли Господь, намекнёт ли Аллах
На удел наш дурацкий,
«Мы несчётливы», – скажет сирийский феллах
И кебабщик иракский.
Тянет специей Мекки и прелым сенцом
Вифлеемского хлева.
Не поморщившись, примем открытым лицом
Капли Божия гнева.
Соеди́нены тонким таким волоском
И надеждой за гробом,
Если даже отличны добытым куском
Да худым гардеробом,
До безличия смертно похожи в крови,
В наготе и разрухе
Выражением той же дремучей любви,
Что у русской старухи.
«Мы несчётливы», – пишет в последней графе
Вся инкогнита терра…
Посидим подшофе в обречённом кафе
На бульваре Вольтера.
© Марина Кудимова, 2017.
© 45 параллель, 2017.