Марина Кудимова

Марина Кудимова

Четвёртое измерение № 16 (400) от 1 июня 2017 года

Держидерево

* * *

 

Никогда не ведаю часа-пояса,
Даже малой разницы не ухватываю,
В закромах копаяся, в спудах рояся, –
Полседьмое или, там, полдевятое.

До темнадцати меньше, чем до светладцати, –
Вот и всё, что можно понять, пожалуй,
Пред лицом сумятицы, циферблатицы.
Ноги свесить: «Время, где твоё жало?»

Если стрелки есть, значит, есть и стрелочник,
Мозаичник, плиточник и отделочник.
Если зелень прыгает электронная,
В этом что-нибудь надо искать резонное:

Оставаться с таком, кривиться тиками,
Расспросив о роли судьбу-вампуку,
Допытав её, под какими никами
Здесь плагины грузят – любовь, разлуку, –


Чем отлично рыбье от старческого дыхание,
Или Млечный путь от пути дыхательного,
Или массовое сознание
От коллективного бессознательного.

 

Держидерево

 

За деревнею Потерево
Не по климату, мятежно
Палиурус — держидерево —
Оградил предел коттеджный.

Средь цветочков жёлто-кисленьких,
Мелковатых, как минуты,
Вместо выростов-прилистников –
Два шипа: прямой и гнутый.

И внезапно всем спохваченным
Умозрением тугим
Возвратилась я к утраченным
Впечатленьям дорогим –

Как с усердием любителя,
Двигаясь от точки к точке,
Рисовал мой дед Спасителя
В нотр-дамовом веночке.

Я, растя в тайге пиловочной,
На большом лесоповале,
Думала, колючкой проволочной
Богу голову сковали.

Зелена живая изгородь,
Бур Его венец терновый.
Полыхает, будто Искороть,
От зари посёлок новый.

Палиурус подвизается,
Не обманываясь торгом:
Шип, что прям, во плоть вонзается,
Шип, что гнут, дерёт с поддёргом.

Что же я, дитя режимное,
Не подброшу пакли серной?
Держидерево, держи меня
На дистанции замерной.

Пронизай, на всё готовую,
В тонких маревах являйся
И колючкою Христовою
В мои помыслы вцепляйся.

 

Георгий

 

Мне пусто без бомжа Георгия –
Куда-то делся по весне.
Ему не подала ни корки я,
А он приветлив был ко мне.

Так и живу теперь с нагрузкою,
Так и саднит во мне, как шпень,
Растяжливое, южнорусское,
Прокуренное: «До-о-обрый де-е-е-нь!»

Не осадил повадкой гордою
И не обидел никого.
Скучаю по бомжу Георгию,
По отщепенчеству его.

Он ни гроша себе не выклянчил
И – на войне как на войне –
Растащен был до полной выключки
И выровнен по ширине.

Мне стыдно за шмотьё добротное,
За недоумный гонор свой,
За новоделы наворотные
На желтозёмах под Москвой.

Ужель небесная моторочка
Несёт Георгия легко
Туда, где глянцевая корочка
И небодяжное пивко?

Но и моя звезда вечерняя
Просвечена почти насквозь,
И предприятие дочернее
Нельзя сказать, чтоб удалось.

И я судьбу остроконечную
Предам, как рукопись, огню
И плоскодонку скоротечную
Одним замахом нагоню.

А там, глядишь, и жив пока ещё,
И чьей-то жалостью согрет
Георгий, удостоверяющий,
Что душу не свести на нет.

Что пластиковые стаканчики
Висят на сучьях до зимы
И от сумы да от тюрьмы
Заречься, может, и заманчиво,
Но что об этом знаем мы?

 

* * *

 

Человек с ограниченными возможностями

Оградился разными предосторожностями

От Бога с неограниченными возможностями.

 

Ни одну из сторон не застала врасплох

Долгостройная баррикада.

И практически для человека Бог

Неопасен, как барракуда.

 

Неразрывный пробел

 

Корректор ставит знак вопроса,
Верстальщик морщится – беда!
И так-то кос, и смотрит косо,
И ну поди пойми – куда.

Хватается за парабеллум
Неистовый полиграфист
И неразрывным жжёт пробелом,
Хоть по натуре пацифист.

А ты с радушием зулусским
Как есть приемлешь всё, что ест
Тебя же, и пробелом узким
Избыток метишь узких мест,

Шарахаешься оробело
Да шапку жамкаешь в руке,
Чуть неразрывного пробела
Мелькает вешка вдалеке.

А за тобой трусит от века 
Тень колченогая твоя.
Чего боишься ты, калека?
Забвения? Небытия?

Да неужели будет хуже,
Чем было, – после стольких слов?
Да неужели место уже
Найдётся для твоих мослов?

Ткань дестовая огрубела,
И для победного конца
Лишь неразрывного пробела
И не хватает спрохвальца.

Он установит котировку
И обеспечит хлеб да соль…
А ты пиши свою диктовку,
Глаза верстальщику мозоль.

А там, глядишь, дойдёт до дела –
До неразрывного пробела.
Пиши, пиши: «…и рады мы
Проказе матушки-Чумы!»

 

Лепёшка

 

Если голод и кишки в гармошку,
Никаких изысков не хочу.
Но за самаркандскую лепёшку 
Что имею, то и заплачу.

 

И в чаду предсмертного угара
Не куплю другую никогда – 
Только ту, с Сиабского базара,
Где урюк, инжир и парварда.

 

Пусть от стенки вечного тандыра
Маркою отклеится патыр,
Тмином разразится на полмира,
А уж маком – и на целый мир.

 

Огненный, с чернотцами припёка,
С корочкой, цепляющей десну…
Я его приму, как дар Востока, 
И ожгусь, и юность помяну.

 

И на каждом семечке сезама – 
Ну, кунжута, чтоб в словарь не лезть, – 
Древняя проступит анаграмма,
Согдианы золотая весть.

 

* * *

 

В раю или в райке, 
На каждом языке, 
Который мне давался, 
В карете и возке, 
Вися на волоске, 
В колодках, в ритме вальса, 
В бла-бла, в ни ме ни бе – 
Я только о тебе… 
Прости, звонок прервался.

 

* * *

 

На той щелястой и чужой террасе, 
Где спали мы на надувном матрасе 
(Спать было недосуг нам и не след, 
Но – бодрствовать в отсутствие владельцев 
И представлять отчаянных умельцев 
Любви), в углу стоял велосипед.

И, чтобы нас не засекли соседи, 
Ночами мы на том велосипеде 
Гоняли по ухабам и корням, 
Оспаривая жестом очередность, 
И распрей наших пылкая бесплодность 
Телам передавалась и теням.

Я снова здесь… Соседи не проснулись, 
Владельцы из круиза не вернулись, 
Хотя прошло без малого сто лет. 
Терраса та же – но судьба другая. 
И лишь в углу, озорников пугая, –
Велосипед, как юности скелет…

 

* * *

 

Под дулом, за меня решающим,

Останусь полоумной прачкою

Лиц, занимающихся попрошайничеством,

Курящих и в одежде пачкающей.

 

Войду в пословицу виновницей

Раздора в мире конгруэнтном,

Где неизбежно друг становится

Врагом, а доктор пациентом.

 

Когда последнего бездомного

Совместные Моссад и Штази

Изловят, и сдадут на лом его,

И сообщат по громкой связи,

 

В тот миг на светофоре шаящем

Собьют немыслимою тачкою

Меня – упорно попрошайничающую,

Курящую в одежде пачкающей.

 

* * *

 

Наворую у прошлого алычи
В разбомблённом чужом саду,
И, пока душа говорит: «Молчи!»,
Никуда не уйду.

И, пока народ молчит: «Говори!»,
Будет маетно и в раю.
Заросли вертикально плющом фонари,
Освещавшие жизнь мою.

За семнадцать лет не раздулась гарь –
Только сажу дождь спрессовал.
И дорогу железную съела марь,
Будто Брэдбери колдовал.

А вожак одичавшего табуна
Гомозит головой гнедой,
А коровья лепешка похожа на
Перевёрнутое гнездо.

Только моря судороги длинны –
Отбежит волна, набежит.
Ничего не трогай после войны –
Пусть лежит оно как лежит.

Рот откроешь, выдохнешь алкоголь –
Всё одно не заговоришь…
Головой младенца играет в гольф
Утвердившийся нувориш.

 

* * *

 

На свистка фиоритуры

Отзывалась вся страна,

Но для школьной физкультуры

Не была я создана.

 

Курс наук перемежался:

Гоголь-моголь, Гог-Магог.

Надо мною потешался

Мускулистый педагог.

 

Паства льстивая смеялась

И сползала по стене,

Глядя, как канатный фаллос

Не дается в руки мне.

 

Разгорался день урочный,

Изощрялся юный ум:

Забывала я нарочно

Тренировочный костюм.

 

Физкультурник тлел в обиде,

Размышлял об отомстить,

Но не мог в цивильном виде

На урок меня пустить.

 

Тут, к несчастью, как талоны

В кухню мирового зла,

Мать цветные панталоны

Мне из Польши привезла.

 

Гром победы раздавайся,

Роковой звени звонок!..

Повелел мне: «Раздевайся!»

Мускулистый педагог.

 

И со всем своим покроем,

Чтобы каждый рассмотрел,

Я предстала перед строем,

Как на фронте самострел.

 

Ненавижу травмы детской

Спекулянтское нытьё!

Да, скупенек строй советский

Был на нижнее бельё.

 

Но не он толпе сдаваться

Научил, бия под дых,

И послушно раздеваться

По приказу при чужих.

 

После будут кабинеты

С медицинской наготой,

Но сдается мне, что нету

Возмутительнее той.

 

Мама дочку облачала

В заграничное бельё,

Чтобы женское начало

Вытравляли из неё.

 

И кукожусь на поклонах

Я – бесполый пионер

В трикотажных панталонах

Производства ПНР.

 

* * *

 

Сколько чудес в закромах Твоих, Боженька!
Видела ужика. Видела ёжика.

Видела белку с йодистой шкуркой,
Видела дядьку с породистой курткой.

Прошлое видела с тёмною страстью,
С тягою к счастью.

Коротко зналась с любовной разрухой,
С мертвой разлукой.

Слов не хватило, жалость осталась –
Поиздержалась, проназывалась.

Малая малость скудного суржика:
Видела ёжика, видела ужика.

 

Конец зимы

 

Никогда не уловлю,
Как стирают эту стигму,
Не поймаю, не застигну,
Караулить не люблю,

Как откладывают вспять,
Демаркируют границу,
Нищебродную синицу
Норовят с окна согнать.

Как под марлей типовой
Укрывают бархат рытый –
Обнажают сад, прикрытый
Уплотнившейся листвой.

И, разделав каравай,
Горстью бережной нерезко
Движут хлебные обрезки
По столешнице на край.

Это все не наяву,
Невесомо и незримо,
Потому не назову
Снегом – снег, зимою – зиму.

А сегодня поутру
Клапан вырвало дренажный…
До чего ж не по нутру
Мне капризный стиль пейзажный!

Потому-то, оттого-то
И срастается со мной
Кропотливый, как работа,
Возраст полный, плотяной.

 

* * *

 

Были и мы молодыми да сирыми…
Нет финансирования, нет финансирования.

На гололёдке столбцы перфокарт –
С крыши закапал копеечный март.

Снег потемнел от вечерней зари,
Словно проехали золотари.

Се – предвесенний распад и развал,
Кто бы его красотой ни назвал.

Леса трассирование, птицы грассирование –
Осенью мощное шло финансирование.

Брали грибы, расходились, аукали.
Золото падало в руки – профукали.

Впали как реки, как щёки вполсытости
В анабиоз – не очнуться, не выползти.

Зимних цидулок рванина – а как ещё? –
Над головёнкой Акакья Акакьевича.

Только освоишься в роли приёмыха –
Смотришь, уже и не снег, а черемуха.

Вскинешься, будто от сна получасного…
Как оно так это всё получается?

Дух ли рождается, блазень ли блазнится –
К носу прикиньте, почувствуйте разницу

Божьего замысла, нашего домысла…
Кончилось время отхожего промысла!

 

Руки

 

Вот-вот – и эти руки старые
Обмечет сеточка и «гречка»,
Но будут всё держаться парою,
Как два совместных человечка.

Их сочленения скользящие
Несут свой груз – и не роняют.
Так в долгом браке состоящие
Друг друга только дополняют.

И никого никто не хавает,
И никого никто не строжит.
Где левая поддержит правую,
Где левой правая поможет.

Так катерок речной флотилии
Страхует пароход усталый:
Одна – в молитвенном усилии,
Другая – со свечой подталой.

Им пособляет сила вышняя
Плыть в соответствии с судьбою.
А я меж ними – третья лишняя,
Сама как будто бы собою.

Но никуда они не денутся –
В последнем спазме встрепенутся,
В предвечном рукобитье встренутся
И на груди моей сомкнутся.

 

* * *

 

Если дождь идет шестые сутки,

И при этом вы не во Вьетнаме,

Трудно засыпать «под шум дождя».

Но по узкогорловой побудке,

По натёкам на стекле и раме

Можно, никуда не выходя,

Уловить порядок допотопный,

Что-то воссоздать или образить,

Пролопатить заскорузлый слой

До младенческой воды укропной,

До тепличной первородной грязи,

До первоосновы нежилой.

 

Осенняя жизнь

 

памяти Бориса Примерова

 

1. 
Метелка и грабли – осенняя снасть, – 
Без роздыху шоркать да гресть. 
Пожечь, закопать, в мешковину покласть, 
А всё, что не выбросишь, съесть. 
Чем выше урод, тем сильней геморрой – 
Усушка, утруска и бой. 
Зато оборотистый голод-герой 
Подчистит концы за собой. 
Невнятица кроет, бормотная мгла 
Становится колом в груди. 
Зато немота безупречно кругла, 
С какого угла ни зайди. 
Посмотришь с крыльца на запущенный сад, 
В октябрьский вдышишься прах – 
Два яблока сгнивших на ветке висят, 
Зато не хрустят на зубах.

 

2. 
Скоро зимние стоны и всхлипы раздуют меха – 
Заскрипит всё, что может, восстанут дымы без наклона. 
А осенняя жизнь, как душа, некрепка и тиха, 
И молчат за окном, точно в кукольной сказке, два клёна. 
Под ногами исторгнет аккорды органные снег. 
Ветер – тот внесезонен, как дворник хмельной, неразборчив. 
А осенняя жизнь в караул заступает на век. 
Как душа, говорю, – никому не видны её корчи. 
Третий Спас на пороге – готов отлететь журавель… 
Ближний клён напоказ гулеванит, как Прохор угрюмский 
Или Прохоров, скажем, норильский – на весь Куршевель. 
Кошениль да кармин – и мазок застывает фаюмский. 
И одним перепадом не дольше «замри-отомри» 
Наземь рушится разом, спадает одним эпизодом 
Мономахова шапка с червонной опушкой зари, 
Буффонадный парик с безобразным пружинным исподом. 
Дальний клён – не чета мотоватому: он по листку 
Отслюняет и цедит, на скорые траты скупенек… 
Но тяни не тяни, а повытянешь ту же тоску. 
Но ловчи не ловчи, а не хватит на отыгрыш денег. 
Да и это покуда ещё не игра – предыгра. 
Вот когда из-под спуда проступит гниенье и тленье, 
Тут осенняя русская жизнь и приспела – пора 
Омерзение сглатывать, подмерзи ждать как спасенья. 
И в согласье, в безгласье, в сознанье, что грянет беда, 
Мы с тобою стоим по-соседски у старой сушины. 
А на улице нашей чужие живут господа, 
Как Вертинский певал, и снуют дорогие машины. 
Наши руки в карманах, и наши уста на замке… 
И пускай себе кушают устриц на белом куверте! 
Никогда мы ни слова не скажем на их языке – 
Даже если о Боге и – дальше куда уж – о смерти. 
Как два клёна стоим – скупердяй и Гарун ар-Рашид, 
Как два акта списания, два несгибаемых лоха. 
Что-то там не сдаётся и сквозь листобой шебуршит, 
Но всё тише и тише… Моргнуть не успели – заглохло. 
И осенняя русская жизнь над тобой, надо мной 
Небо низит немое, неслышные ветки качает… 
Может быть, потому ты сведёшь с нею счёты весной – 
Ведь на полную мощность весна звукозапись включает.

 

Прощание с Питером

 

Что бы ты выбрал – «Сапсан» или Твиттер,

Если бы выбор имел?

Как ни противься, но выпадет Питер

В калейдоскопе химер.

 

Вытяни номер счастливый – и велкам

В этот кладбищенский тур.

Мельком по Лавре и Волкову, мельком

Кариатид педикюр.

 

Мост ли Литейный водою летейскою

Моет пролёт разводной

Иль зубочисткою адмиралтейскою

Зуб расковырян больной,

 

Как ни вернёшься, души нарастанье

Мает и тает вовне,

Как ни уедешь, всё площадь Восстанья

 

Видишь в размывчатом сне.

 

* * *

 

То ли рылом не вышли, то ль нос не дорос
До высокого духа…
«Мы несчётливы», – пробормотала впроброс
На дороге старуха.

Не у ней ли война забрала мужика,
Сына сверзила водка?
Подсчитает, возможно, потом, а пока
Смотрит ясно и кротко.

«Мы несчастливы», – это бы всякий признал,
Если б сразу налили: 
Пылкий оригинал, шебутной маргинал,
Отпрыск звонких фамилий.

Но когда говорит обречённый молчать
По неписаной роли,
С мирозданья слетает седьмая печать,
Как сургуч с бандероли.

Вопросит ли Господь, намекнёт ли Аллах
На удел наш дурацкий, 
«Мы несчётливы», – скажет сирийский феллах
И кебабщик иракский.

Тянет специей Мекки и прелым сенцом 
Вифлеемского хлева.
Не поморщившись, примем открытым лицом
Капли Божия гнева.

Соеди́нены тонким таким волоском
И надеждой за гробом,
Если даже отличны добытым куском 
Да худым гардеробом,

До безличия смертно похожи в крови,
В наготе и разрухе 
Выражением той же дремучей любви,
Что у русской старухи.

«Мы несчётливы», – пишет в последней графе
Вся инкогнита терра… 
Посидим подшофе в обречённом кафе 
На бульваре Вольтера.