О весне
Птицы знают всё о любви, о смерти,
слышишь: чивик, чивик...
Мне давно в конверте
только счета приходят, письма остались в прошлом,
которое мы и вспомним не понарошку,
чем измельчённей мир, электронней, микронней,
тем бездомнее в нём душа, у которой, кроме
тела, нет на земле никакого другого дома,
так ощущение нам говорит и догма.
Птицы поют, забывчивые, о непрочном –
этого только и надо траве и почкам,
промёрзшей почве, перезимовавшим тварям –
новый, поют, на жизнь талон отоварим.
Мне бы хотелось тоже тесней прижаться
к жизни, к тебе, не в ужасе, но от жалости,
за окном две ёлки под ветром сплетают ветки,
как подруги-погодки, может быть – однолетки.
* * *
Научи меня, вечность, детским своим приколам,
времени круг не вмещает квадрат пространства,
нынче важно к течениям принадлежать и школам,
а без этого ни семьи тебе, ни гражданства,
спой-ка песню, птичка, подразни птицелова,
дай присвистну и я неумело, чаще
мы хотим себе слушателя глухого,
безразличного, как ручей журчащий,
не похвалит, зато напоит, в жару – остудит,
раскидает папоротника линованые бумаги
там, где сосны любят, пролески судят,
и полощут горло дождём овраги.
* * *
...Стихии чуждой, запредельной
Стремясь хоть каплю зачерпнуть.
А. Фет
В ослепительно-ярком пламени
нет ни ярости, ни горения.
Замерзаешь под злыми лампами,
не укрыться в пространстве-времени,
шаг налево – душа ограблена,
шаг направо – собаки спущены,
раскрошилась память гербарная,
сердце выдохлось, как у грузчика
постаревшего за вагонами
на путях запасных, запруженных.
Уши – звоном забиты, гомоном,
но не птичьим,
гортань простужена.
Только взгляду ещё случается
прянуть в синее, беспредельное,
в то, что видимо не кончается
вместе с этой жизнью скудельною.
* * *
Кипарисы и пинии вдоль дороги Ладисполь-Рим
мелькают в окне автобуса, но замечаешь скоро –
точка-тире-точка – это мы говорим
с тем, кто дал нам сердце и разум для разговора.
Я говорю – рай, благословенный край,
благословен дающий сфумато дождя и оливки солнца, –
считываю ответ – не выбирай, вбирай,
уходит всё, биенье причастности остаётся.
Нет ни вчера ни завтра, только всего и есть,
что получаешь и отдаёшь случайно.
Морзянка пиний и кипарисов, тайная весть,
которая не хочет, не может остаться тайной.
Лукка
1.
Счастлива ли? Сейчастлива. Сегодня мой день,
перламутровый, как спелая слива.
Пасмурно, только эти холмы во что ни одень,
по меньшей мере будет тебе красиво.
Школьники высыпали на перемену, ещё трава
зелена, как ставни окрестных домов и двери,
никто не жалуется, что всему виной татарва,
по привычке мраморные друг друга пугают звери,
серп-молот и свастика дружно живут на стене,
целясь в империализм, демократию и евреев,
стены регулярно подкрашивают, но в цене
Виктор Эммануил Второй упадёт скорее.
Вот он – добротный памятник, в лентах и орденах,
с ментиком на плечах, при шпаге, с большими
ляжками и животом (правда не колет глаза) – не за страх,
а за совесть бился король, когда Италию шили.
По утрам из окон поют или кричат на
сладостном языке, вульгарной своей латыни,
то и другое – страсть, но до чего печатна,
лукава и горяча, Боккаччо и Пазолини.
2.
Видела утром вечность на городском променаде
в бархатной куртке с отвёрнутыми рукавами,
в клетчатом кепи, в безупречной рубаxе. Сзади
шкандыбала смерть, на два шага отставая.
Обтянутая футболкой крашеная блондинка
с наколкой Versaci и откляченной попой.
Выглядело все это трогательно и дико,
было пошла за ними, да нарываться глупо.
Интересно, сколько они кругов сегодня
запланировали? Я – два, но второй не пройден.
Пока от няньки-сиделки-сводни свободна,
принимаю незаслуженный день как орден.
3. Ilaria del Carretto
Илария снежно-прекрасна и молчалива,
Смерть уложила её спать торопливо, –
После вторых родов, двадцати шести лет – скупо...
Муж потом повелел, и скульптор Джакопо
Кверчиа сделал её принцессой в царстве мёртвых,
Ходят к ней принцы, но больше – калачей тёртых,
Которые не будят её, зато просыпаются сами,
Видят женщин своих другими глазами,
Возвращаются к ним без тоски, с любовью,
Отдавая честно силу свою воловью,
И хотя им в объятьях потно, душно и тесно,
Смерть над ними в эти часы не властна.
4. Облака
Облакам известно, что здесь каждый – охотник,
каждый охотник желает,
желает знать,
где, например, солнце зайдёт сегодня,
и какая его наблюдать соберётся знать,
где сядет фазан, где – его подруга,
будет ли петь им дуэт соловьиный,
контральто и колоратура n-ного круга,
но – молодые, милые, о solemio!
Облака горят, расползаются, улетают,
мы следим за ними с тупым усердьем,
времени хрупкого, перебитого не хватает,
поздно будет, когда мы поймём, кого мы сердим.
Сказочная середина лета
1. Бергамо
Е.Колотовой
Гробница Кондотьера Коллеоне,
аэропорт Валерия Катулла,
Бергамо, прилепившийся на склоне
холма так ловко, что его не сдуло
за два тысячелетия.
И даже,
карабкаясь под крепостные стены,
люд полудикий превращался в граждан,
и город разрастался постепенно,
в тисках Венеции, в борьбе с Миланом,
то взнуздан Коллеоне, то – Висконти.
Как тут не стать строптивым и упрямым,
лукавым, изворотливым.
Извольте
не раздражаться или угодите
в историю, впросак, в засаду, в сети –
пока на Piazza Vecchia сидите –
в сюжет Гольдони, в ноты Доницетти.
2. Понедельник в Мантуе
Мантенья инспектирует пустой Palazzo Ducale,
рядом няньки клюют носами в зачахшем садике,
спит, поблёскивая, вода в канале,
который ещё не до конца загадили.
На соборе часы не передвигают стрелки,
плавает посредине озера тень от облака,
форель, распластанная на тарелке,
символически отделяет ланч от обморока.
Сказочная, спящая середина лета,
редкий прохожий на залитой солнцем площади
раздвигает взглядом горячую чащу света
и не встречает никого на лошади.
3. Lago Maggiore
Lago Maggiore,
влага во взоре,
солнце в зените,
запахи моря,
радужно-синий
детских флотилий –
I am your captain, вы заплатили?
Isola Bella? Isola? или?
Пьяны шампанским летного ветра,
мятым английским прошлого века,
редкие зубы, белая кепка,
солнце заходит, I am your captain.
Что нам здесь делать,
Золушка, детка?
Официанты – чехи, поляки,
немцы – туристы,
медные бляхи,
красные блики,
кофе, бутики.
Ешьте мороженое осторожно,
здесь всё возможно, всё здесь возможно.
5. Милан
Милан и по хорошу мил и по милу – хорош,
кому – пассаж, кому – пейзаж, кому – под сердце нож.
Собор остёр, что твой костёр, и жжёт еретика,
июльским солнцем зажжена, пылает готика.
Сфорцеско – пуст; тщета, пьета, бессмертье косяком.
Из Мэйна русская чета в кафе за столиком.
Летит развёрстка голубей, скомканные листы,
и твердь над головой синее, чем глоток воды.
Фьезоле
1. Утро
В этом лесу душистом, где круглый год
птицы поют на дереве земляничном,
где война и охота празднуют свой черёд,
а время прикидывается замеревшим цинично,
здесь, в сыром овраге, прячется единорог,
в это легко поверить, себя представляя в белом
платье, с корзиной цветов у ног,
с пяльцами в пальцах, непреходящим делом
занятой – ожиданьем Его, впрочем сколько можно,
голова уже вся седа,
грудь обвисла, лоб и глаза в морщинах,
единорог, если и забредёт сюда,
обернётся серым осликом, чертовщина...
Просыпайся! Просыпайся! – будят колокола,
дождь идёт, или кто-то душ принимает,
посмотри в окно, убедись – ты спишь, ты вечным сном спала,
Фьезоле тебя из кокона вынимает.
2. Полдень
Здесь давно не гоняют скотину,
не сбегает Беато с холма,
но ещё обивают маслины
и румянят кармином дома,
в полдень солнце, прорвавшее с битвой
облаков наступающий строй,
увлечённых ходьбой и молитвой
накрывает волной золотой,
а внизу Fiorenza дымится,
словно крепко заваренный чай,
и туман над сырой черепицей
купола не даёт различать.
3. После полудня
В ноябре закругляется к двум
всё, что призвано баловать ум,
зазевался на лавки глазея,
запираются двери музея.
И косая спускается тень,
на две части кромсая фасад,
только птицы поют целый день,
и не может осыпаться сад,
потому, что он зелен всегда –
на холсте и на склоне холма –
так живут в ожиданье суда
или мнят, что минует чума.
* * *
Нет, не может человек жить в раю,
обжигает свет его и слепит,
и плода попробовать не дают
с древа Добра и Зла. Общепит
предлагают, как назло и сон нейдёт,
и невинность тяжелее иных грехов,
никаких не надо ему щедрот,
беспокойство зудит и не до стихов.
Вот вчера ещё мирно именовал
всё живое, дружбу принимал и совет,
а сегодня – горечь, разрыв, обвал.
Ни помощника, ни друга нет.
Да, жена, муж, конечно, кость и плоть,
но и – змий, сомнение, ночь, обман.
Так ли нас задумывал ты, Господь?
Рай был пересыльный пункт? В этом план?
Как же воля, свобода, подобие, образ, дух?
Оступиться и, падая, вдруг взлететь,
то ли ангел, то ли птица, то ли тополиный пух.
И того, и этого на горсть, на сухую треть.
© Марина Эскина, 2015.
© 45 параллель, 2015.