Марина
Чиркова

оволс

думал вдруг живое да вдруг зерно

пригревал посреди листа

а оно разинутое окно

торричеллиева пустота

продувной озон рассухой зако-

пан да вывалился в зенит

и летит невесомостью кверху дно

и звенит своё

извинит

только начинаешь

только начинаешь понимать того медведя –

в сугробе протаяно дыхальце,

ноги-руки почти согрелись,

как – вот!

кот:

шагами охотника в камуфляже,

по-над головой крадучись, ищет-не ляжет.

пахнет дождём, листьями, больше всего землёй,

корой.

лютое кладбище полёвок, лягушек,

вытащенных из гнезда птенчиков.

беру поперёк пуза, укладываю к подушке,

слушаю.

запахи выдыхаются, приручаются на мурчательное,

мечтательное.

котики глазастые, похожи на младенчиков,

говорят, поэтому их и любят женщины.

верить?

снова белое по тёмному, и уже – медведица,

спи, кошенька-мышенька, няшенка-вишенка-хвостатик,

нам до весны хватит

снегу...

утренним апрелем загляну к прабабушкам,

прополю оградку.

держали таких простых-рябеньких

верно, и они. да всё остальное

нет, не другое.

а лето стоптано

а лето стоптано уже,

его подошвы просят каши,

о как ты кажешься вчерашней,

черешенка у гаражей!

да, лето сношено уже.

и с кем-когда оно сношалось –

ничуть не значащая шалость,

и в дождевальном литраже

не отбелить воротничка

опять-зимы, от старших (страшных)

доставшейся вовек донашивать,

до обмелевшего зрачка.

джинсовки рваной облачка,

облатки, скудные одёжки –

раздеться было ли балдёжней!

не растеряша: ни клочка.

линяя в серу и камедь,

пропахло потом, вышло краем.

и я стираю, всё стираю,

забыв из памяти стереть.

В январе

Пойдём смотреть на реку в январе.

На спину серого колючего дракона,

чешуйчатого, спящего, большого,

обваренного холодом. Затоны

полузатёрты снежным наждаком.

Ни голеньких на берегах, ни катерков.

Совпавших губ обветренная кома

застрянет долгой трещиной в ребре.

Помпончики проворных снегирей.

Дракон подслушает озябшие слова,

но не откроет солнечного ока,

не шевельнёт хвостатую метель.

Как ты и я, он прячет летний день

на глубине, где обморочно-кроток...

Где крови скомканная шёлковая лента,

где лодка тонущих от вдоха до коленных

изломов... Хитрый. Мы глядим на острова

и греем руки друг у друга в рукавах.

тилибом

жили-были... жили-били,

жили-пили/пели/выли

сосны-ели, топи-мели,

еле-еле кашу ели

стыли-спали

с молоком

сели-встали

так о ком

небылицы?

лица.

были?

рамы мыли.

были-сплыли...

я ли – ты ли...

мы ли – или?..

мскв

москва – бисквит,

раздавленный со сна:

осколки ловкости, отскок, оскал!

блесна

ловцом уже закинута в мускат,

по-лягушачьи – ква! – хватаю:

к вам, все-в-сад;

и пальчик в дырочку из детского носка

в полоску, розовый, глядит.

москва-москва,

москит, кусающий мозги.

москва – весна?

В Афинах розовых

«В Афинах розовых дома – стихи. Заметила?

В них камешки неравного размера

друг к другу жмутся, чудом образуя

и стены, и карнизы, и проёмы –

оконные, дверные, слуховые –

таких воздушных ровных очертаний,

что вздрагиваешь каждый раз, не веря,

и улыбаешься одновременно… Не вдвоём, но

и не совсем уж врозь мы любим сами

словцо прикладывать к словцу: вдруг прирастёт и

пошевельнётся, и пойдёт гулять, и вынет

счастливую монетку… Неразумно,

но как легко! Покатится по кругу –

за край небесного ковра. Ни зги, ни трещины…"

Так мы порою пригнаны друг к другу,

ночной. Лукавый Одиссей, горячий грека.

граффити про запас

грунтовок, натяжений.

голубей.

что про неё – то линии и тени.

транзитом день,

нехватка сновиденья,

плацкарт ночей.

но чей?

но ври,

что каждый – о тебе ей.