Маргарита
Ротко

...опоздай...

красотой серебрящихся спинок у рыбьих стай
заморочена... пятками-стёклышками – по дну...
искупай в серебре, искупай меня, искупай,
не спасай только, если увидишь, что я тону!

в серебре есть фигуры, сюжеты, движенье-ртуть...
задохнусь, запыхаюсь, застыну, и сотни за-...
из последних, озябшую руку поднять ко рту,
на губах рисовать: не спасай меня, опоздай!

я тону. словно водоросль, в горло попала рябь
серебристых чешуек. свобода уходит из
непослушного разуму тела. надёжный кляп
не позволит просить: поддержи меня, оглянись!

остываю. стеклянная. стёклышко в серебре
заключённое – воздух не спустится, не дойдёт...
западни не бывало ещё никогда хитрей:
для свободы пространство – свобода наоборот.

серебристой бы рыбкой с браслетом на плавнике
поискать красоту не-свободы, и, как осу,
отгонять полумысли, что стала тебе никем
и зазря ожидаю, когда же меня спасут…

slow spring
 

*

весна начинается с фальстарта

говори по-немецки
глыбы льда, приклеенные к парадному
скукоживаются в кукольную либе
кукла хлопает крашеными ресницами
кукла вяжет себе одежду
голых пупсиков продают по десять копеек
по курсу столетней давности

весна начинается с фальстарта

флигель светлеет
дворняги крутят фиги
отказываясь удалиться со двора
синий флакон пахнет тобой
а в феврале ты пахла синим флаконом
понапрасну складывая фланелевые панталоны
в тайник

но всё-таки весна начинается с фальстарта
с иллюзорных двадцати двух
с вымышленных радостей
с пожизненного воскресения

старина бернард уверил бы
что это – всего-навсего шоу
очень медленное
в своей поспешности
весенний слоу
исполняемый клоуном
в чёрной безрукавке
наброшенной на голое тело –
маленьким стриптизёром
работающим на полставки
у маски собственного оптимизма

*

вечером он проснётся, чтобы ночью
приручать
большую сеть –
такую бесконтурную и вседозволенную
что просто страшно
от её необъятности
от её длинных щупальцев
от постоянных спотыканий о её рёбра –
растоянческие рёбра интерактивного пр(о)странного зверя

зверь приручается
клоун приучится правильно расставлять ударения
избегать расстановок приоритетов
постигать законы логик и семантики
возводить их в угловатые квадраты
всё время ускоряя свой слоу
всё время покрывая его белилами
всё время начиная первым
с левой ноги
за пять минут
до первого третьего понедельника

*

весна фыркает
взвизгивает фальцетом
корчит рожи
весна разучивает фигуры чёрного танца
весна грызёт позёмку
оттачивая жёлто-зелёные зубы

тоненькие зубочистки качаются порывами ветра
весна сглаживает все их зазубринки
делая прямосмотрящими
равновеликими
равновлюблёнными
непрожёванный февраль заползает в них
располагается под кожей
морозно завывает:
март никогда не наступит

так они и сходят с ума
так они становятся немного зайцами
пьют много чая
заваривают его с вечера
перед разговором с большой сетью
которая панически боится воды
даже кёльнской
то есть
тем более – кёльнской

*

а потом начинается слоу

слова, не помнящие своих зеркал
зеркала, не знающие своих хозяев
хозяева, разведённые поводками большой сети
по разным полюсам

на экране появляются клоуны
медленно сбрасывают чёрные безрукавки
обнаруживая деревянные тела в пятнах белёсого налёта
медленно подходят к парадным
медленно трогают пятна от ледяных глыб
медленно целуют спящих куколок
медленно отправляются выкупать пупсов
из универсального обихода
когда они подходят к кассе
коннект падает –
наверное, торопливый март оттоптал ему
левую пятку

весна началась с фальстарта

судья с гладкими, не украшенными румянцем, щеками
медлит
у него – американский пистолет
у него – рулеточное настроение
у него уже не получится объявить весну
или выстрелить себе в затылок

белые клоуны разминаются
в затянувшемся слоу

до настоящего прихода весны
ты ещё успеешь прочитать пигмалиона
выучить его задом наперёд
и даже вычислить
кто спёр шляпку –
единственную шляпку, которая тебе подходила
единственную шляпку, в которой ты соглашалась танцевать слоу не раздеваясь
единственную шляпку в которой можно входить в весну
очень медленно
мягко
без последствий
так, чтобы она началась вовремя
и кончила вместе с тобой

* * *

Белая вода греет нашу жидкость.
Мы – сообщающиеся иногда сосуды,
сообщающие друг другу формулу H2O –
универсальную плотскую формулу двух плоскостей.

Нам предстоит
перележать нашу размолвку
спина к спине,
вода к воде,
подтекая друг под дружку патокой,
искушая Антониев, подмигивающим нам из мрака,
покусывая локти,
изгибаясь в олимпийских растяжках,
стягивая хлеб и соль себе под язык,
чтобы было пресно и солоно,
пресно и солоно,
слёзно и пресно,
скользко и осознанно
ждать,
пока наши языки найдут общие корни и суффиксы,
особенно – суффиксы, –
и оставят эти суицидально-солёные попытки
пить свою боль,
каждый – свою боль,
лёжа на лопатках,
на половинках лопаток –

как будто крылья,
плохо проклеенные посередине.

* * *

Белая вода медленно превращается в коричневую.
Жжёный сахар,
йодифицированный жжёный сахар
наших счастливых мутаций…

Нам осталось лежать два дня и три года,
три дня и четыре года,
пять дней и вечность,
пока вода не затопит остатки рембазы,
пока утки не поседеют от старости,
пока сюда не причалит утопленное в белой воде тело,
пока не начнётся оттепель –
от-тебе-ль…

….а на этой воде округляются пятна нефти и страсти,
на этой воде медленно погибают лилии…
Горло цедит её,
расставляет акценты,
чтобы попозже оценить,
как сладко уткнуться в воду,
вымывая друг друга из щелей, ноздрей, памяти,
выдыхая друг друга в коричневую жижу,
выталкивая друг друга на подводный причал
реки, которая могла бы сводить все языки к общему знаменателю,
если бы её воды
не забрели в наш безбрачный невод

Жажда 
 

Когда я встаю, почти не измяв постель,
не попадаю в тапочки, да и в себя попадаю едва ли,
с ощущением, будто меня неделю вынуждали поглощать сельдь
в закрытом, сухом, без капли влаги, подвале –

не то, что б пытали, – испытывали: выживу, сойду с ума,
удавлюсь на ремне, просто перегрызу жилы... –
когда я встаю, кошмар продолжается.
Дом.
Зима.
Комната, которая своё уже отслужила.

Несмотря на мороз и отсутствие света, здесь душно.
Чуть-чуть участился пульс
у двуспальной кровати и остывающей батареи.
Угол, где раньше стоял твой комод, зияюще пуст,
и только у плинтуса – толстый божок из Южной Кореи,
бывший твоим талисманом, – лежит, забыт,
понемногу дичает, дремлет... живот пылится.

Каждого заедает, конечно, быт,
так же, как зеркалу надоедают лица,
так же, как старый кассетник лениво жуёт вокал,
поднадоевший за век, отрыгивает ударными...
Но хрипловатый голос
Продолжает всплывать в голове,
как нарзан и напиток «Байкал»
через годы терзают измученную спиртом полость
рта.

Это жажда.
Так комната жаждет пустот,
заполняемых кадрами прошлого, мебелью и жильцами.
Так я жажду простого обмена веществ и аминокислот,
с той, которая... ты...
а довольствуюсь водкой и кислыми огурцами.

И – затравленно – в окна: не стукнет ли башмачком,
замшевым, привезённым из Праги, – по стёклам полуподвала?
Остаётся пить чай из вокзальных стаканов, лежать ничком,
изучая паркет и думая: лучше б меня пытали!

Испытания комнатой... где каждый след – как слайд
на проекторе, – белые простыни, криво – даты...
Это всё нарастает, как ком. И не может не нарастать,
так как комната мстит или слишком ко мне предвзята:
не прощает уходов, не терпит холостяков,
как кокетка, желает скульптурок, ростков герани,
битой посуды, духов и
брани.

И когда я встаю, она прячет предметы, трещит по швам,
извергает хлам, таскает меня из угла в угол, от стенки – к центру.
Иногда мне кажется, в ней есть что-то твоё.
Она жива.
Я – её раб, за которого не дадут ни цента.

Вероятно, эта комната будет существовать всегда,
оголять позвонки и пыль, светиться контрастом, –
даже если я уеду на Кипр или в Афганистан,
эта комната – вечность, – подобие друга Кастро.
Её выбирают лёгким пожатьем руки,
если тут вообще уместно произносить слово «выбор».
Я вписан в неё. Можно сказать, вшит –
как старики в ночлежки,
как в бочке – юнец-амфибия,
и, где б я не был, она всё вокруг лежит,
даже если вокруг – пустыни, сады или рыбы.

Она – словно вшитая эспераль, как у зеков – код
вживлённый... – это дано понять, если имеешь стаж да
умение выжить,
существуя, как сторож – на кладбище, или моряк,
подыхающий у маяка энный год от жажды...

Как попсу

Не романтик, не чукча, не заводной ковбой:
ты – попса, мой ангел, но – голубых кровей.
Ты вступаешь с наркотиком воздуха в сухобой,
ты глотаешь по когтику ягодный зверовей.

Беззащитная – как коленки под юбкой и
соль пупочка под блузочкой, задранной, словно флаг,
как коляска, не остановленная ГАИ,
как ресница, попавшая под мимошедший лак, –

ты не знаешь, зачем идёшь и куда придёшь,
ты не помнишь уже войны и ворон в котлах,
твоя кровь превратилась в холодный лохматый дождь,
окружающий твой домашний архипелаг.

Твоя кожа смялась мягким ковром. Твой вдох
задремал, не спустившись кубарем с потолка.
Только еле-еле слышно вздыхает ток,
заточённый в спокойствие линии кулака.

… лунный волк с тебя неспящей слизнёт закат,
мальчик-время устанет стрелкой крутить в носу,
и тебя перемелют и отвезут на склад –
как попсу, мой ангел, синюю в дым попсу… 

 Колодезные сны 
 

...когда нужно двигаться вниз,

отыщи самый глубокий колодец и опустись на дно.

Харуки Мураками

Знаешь, Харуки, в колодце так тихо, что слышно, как плачет влага.
Буро-замшелые стены, насыщенный мрак... Накрываешь крышкой
Белые будни – пока развлекается вражский сильный лагерь,
Слушаешь кошек, которые ищут, куда подевались мышки
В клетке грудной...
Изменилось течение, время остановилось.
И в полусне непонятные вещи становятся непонятней,
Чем представлялись. И перед прозреньем последняя будет милость –
Чувствовать, как наливаются цветом отметки родимых пятен,
Видеть, как времени круг концентрический медленно разогнётся,
Слышать, как голосом недоопознанным полнятся коридоры...
Знаешь, Харуки, а так неожиданно с пальцев спадают кольца,
И так мистически не открываются двери – предмет декора, –
Выход – сквозь стены, сквозь воду, сквозь кожу...

Очнувшись от сновидений,
Как одурманенный, ходишь, вцепившись в мираж, – сам с собой под руку
Бродишь по улочкам несуществующим вялой безликой тенью...
Тёмный колодец, холодный колодец, и крышка, как гроб, Харуки!
Знаешь, утопленник спит на течении... Это несносно – сносит...
Снится, как демон-убийца за дверью безжалостно рвёт задвижку...
Страшно, Харуки! Пока ты в колодце терзаешь свои вопросы,
Кто-то невидимый (просто из вредности) тихо накроет крышкой...

Лабуда на съём

... а мир вокруг – всё тот же грецкий чан:
под кожурой шершавых чунга-чанг
то вечный ганг, то блеклая моча
с невинно-детским почерком кинг-конга.
и стрелки бронепоездом – клац-клац
в квартирах, где надрывно спящий газ
в плевательницы-пепельницы глаз
глядится, как личинка – в мягкий кокон;

где каждый календарик прячет цель
и дату, где семь рюмок-авиценн
фрилансера-улыбку на лице
не могут залечить до постоянства,
где водится дефектная толпа,
где тараканы под крылом клопа
исследуют, куда ведёт тропа
шелков – и гипнотично смотрят в пасти…

где целофанный ветер триллер пьёт,
где диктофон застенок тёплый мёд
вранья гостей глотает, аки бот, –
и умирает, поперхнувшись бредом…
весь этот чан – такая лабуда,
но нет амнистий: мерзость-борода
на мёртвом прошлом отрастает, да
икается вчерашним винегретом

из чунга-чанг и лысин ильича,
что бабочек калечат по ночам –
и бабочки, шипя, шквырча, рыча,
заснеживают съёмные секунды –
когда ковру щекотно от шпаны-
одежды, когда сны заплетены,
и трещинки на кафеле спины
почти любимы трепетной паскудой. 

Лжефритьоф

Согревающий душ превращается в Северно-Ледовитый...

Я зову тебя Нансен, пишу тебе – букв ускользает лента....
У тебя впереди – мерзлота и ледышки опасных видов,
у меня позади – неоплаченный ticket до Неверленда.

До Гренландии ближе – туда доберётся когда-то «Викинг»,
и отправится «Фрам» дрейфовать и не дрейфить, хоть льды, торосы...
Я зову тебя Нансен, учусь уважительно-нежно выкать,
подавать папиросы...

...пора привязать паутиной-тросом,
чтоб не рвался из гавани, плыл по течению, плёл верёвки,
обжигающим спиртом грел сердце, ласкал ротовую полость,
заспиртовывал чувства, раз мы разнодумцы и разнокровки:
тебе строго на север — по компасу,
я – остывающий южный полюс,
остывающий южный...

Меня бы не в Невер, а на Шпицберген
заточить – уравнять бы внутри и снаружи температуру,
рисовала бы вечность на льдинах, для «Фрама» бы фейерверком
украшала застывше-застрявшее время...

Ты носишь шкуру
недоросшего Нансена: холод арктический тем, кто дорог...
В мерзлоте сохранился, мерзавец, – носила тебе в мензурке
эликсир согревающий...
Неблагодарный, уедешь скоро! Говоришь, что к препятствиям северным –

я притворяюсь турком –
«понимающей» смуглой наложницей
(полюс болит остывший),
пресекающей ложь, вырезающей в памяти вечность, видя:
Лжедимитрий, лжефритьоф...

А знаешь ли, Нансен ведь гиб «на лыжах»,
ты же
не дрейфуешь, а дрейфишь, не зная, как Северно-ледовитый
помогает влюблённым, ведя их меж льдов по зелёной ленте
водяной — до тепла в Неверленде.

Не сезон, или осечка дьявола
(Детская любовь)

Утро. Прогулка. Смуглый от тёмных бус,

синих отметин от вкусных её укусов,

свищет он уксусно-кислый похмельный блюз,

цедит сквозь зубы: «малышка, пусти под блузу»,

тянется ручкой, но, правда, в последний – трусит.

**Ночью она выдыхала ему на лоб горькую нежность изнежившейся гетеры, и вынимала из сердца остатки пломб, дерзко шутила – мол, все эти кавалеры так холодны и трусливы, хоть сразу – в гроб, лоб целовать и чуть щупать внизу бугристость, и отстранять от него целину-лобок – мягкую поросль и сдержанную холмистость…

Он настигал, он настаивал дево-чай, клял мать-и-мачех – славянистых пуританок, он обещал, что сумеет и укачать, и раскачает, как люльку по-над лиманом — тёрпко-солёным, густым, как ночной туман…вот-вот заманит – манок так пронзает пустошь…Делай же, девочка, пробуй, давай, сама, – может, ты сможешь лучше…

Девочка делала, злилась, делила нот н*а два протяжность, считала скачки-длинноты. Тыквой летело в предутренность их ландо и замирало у дьявола на болоте. Дьявол раскачивал люльку, и лилий сок лил ей в лоханку и капельку – на предплечье. Дьявол был слабым – всего за один часок не умудрился серьёзно их искалечить. Дьявол хромал, и был крив да и просто хвор, был неумел и, болезни свои лелея, стал себе сам же – палач и себе же – вор, – не успевал получить (вишь, рука немела…)**

Утром они выходили послушать птиц – в средних широтах в постзимье – такие птицы! Он замышлял втайне криг – ну, который «блиц», и тяжелела и тёрла карманы «спица». Девочка прятала руку ему в карман, жалуясь: холодно, сесть бы нам у камина… Жёлтой косынки пушистая бахрома мантией царскою ей золотила спину.

Он размышлял, что давно бы её – на цепь – пусть бы бродила, как кошка, читала всхлипы… и что он чёрту отдался бы за рецепт слышать её прерывистый и осиплый голос, забыть о пробежках, не застывать, видя, как рвёт её ветром постылый jogging…

Ну а она ему: «ну же, не отставай! Что же с тобой вечно не слава Богу?»... – думала, что пробежки – тюремный круг, медленная размеренная прогулка, что этот глупенький мальчик – давно не друг, только, дурак, закрылся в своей шкатулке…

Им бы не думать думы, не мерить мер – кто сейчас меряет морок да семикратно? Здесь – как и всюду принято a la guerre, здесь ни глаголы, ни действия невозвратны!
Это – как завтрак, который не сходный с «завтра» недосозревшей пылкой Шехеризады.

 
...дьявол болел. Был безвредным из лилий сок.

Или чёрт просто неправильно час засёк?

Вышла осечка. Детям – сидеть в «СИЗО»,

смахивать с ворота бисер стихов и слизи…

Голубь клевался с нежной голубкой сизой,

но убедился, что, видимо, – не сезон.

Не-вод
 

Эта вода с округлившейся нефтью, живыми утками,
хмурым отсутствием моря, камней и неводов,
тянется в ноздри и в рот пепельным мазутом, и
тянется в горло и в грудь неродным лазутчиком
в форме цвета гнилого хаки осенью.

На вот, мол,
пей меня, отстоявшую свои ночи и предвечерия,
пей меня, отторгавшую тела утопленников,
пей меня, городскую, не пещерную,
случайно отринутую, случайно накопленную,
пей меня, проводи по пищеводу, делись со мной каждой пядью, каждой клетью, каждой толикой
эрогенных зон, засыхающих, недоласканных,
каждым выдохом пережаждавших алкоголиков,
каждой непроявившейся в H-два-O гримаскою,
пей меня, перемешанной с шерстью, песком, отчаяньем
цвета весенней заварки, за ворот вылитой…
Падай в песок, падай в песок, причаливай
в то, чем мы были с тобой – если знаешь хоть, чем мы были-то…

Эта вода пересижена, перецежена
горлом да в горло, с кола да на кол щупленький…
Вечным отсутствием моря вода отвержена,
вечным причалом измучена и откуплена…

Ни плохо, ни хорошо

после тёплых неблизких кружений, жужжаний, жил
слишком близко натянутых, трущихся в унисон,
хочешь – радугой на весь город слепой ложи,
хочешь – вытряхни этот мрак, как лихой музон,

хочешь – при, как бизон – в америку, хочешь – при,
словно шарик пустопорожний, да из горла
переходов и перекупщиков.
как орлы,
вылетай на жёлтый с призраком у руля –

афтепати мёртвых, близких и никаких.
заходи, понюхай, крылышки почеши….
после тёплых жужжаний с дальними бей под дых
мимолётное счастьице, вкусное, как гашиш.

глянь – вокруг все по паре парятся, током бьют,
словно скаты – скатертью – под ноги…
ну а ты
протекаешь сквозь этот город – спокойный пруд, –
и глотаешь воздух, как девочки – нашатырь.

а в глазах самолётится и выпадает снег.
не жужжится, не чешется, разве что хочешь спать,
но гуляешь по скверам, как плюшевый дровосек,
у которого этих шёлковых – пятьдесят,

и все треплются, все мнутся, как дуробаб
триста лет назад – но даже не больно, блин.
… а в разбитых урнах – бывшелюбимых рябь,
а из тела чужие выходят, как корабли.

хочешь – радугой, хочешь – тазом на всё ложи,
хочешь – вытряхни эти улицы, как матрац.
после тёплых кружений кружится улей лжи
над затылком.
и обещаешь: в последний раз! –

а потом – всё по кругу: и афтепати тех,
что не помнят, и пати ненужных, и мятый шёлк…
…а в глазах – самолётится и выпадает снег,
и всё это давно ни плохо, ни хорошо. 

Они скачут 
 

Они скачут, Сесилия, но, к несчастью, не теряют подков, так как нет подков...
Возвращайся, хорошая, возвращайся, – ароматом миндальных твоих духов
Обволакивай – облаком – нежный кокон, – задохнуться, не вырваться, – ни к чему!
Каждый день – бег-гимнастика-файв-о-клоки-чаепитья-и-странствия-в-чайхану,
Остальное опустим... На постном масле я в пустой сковородке насущный хлеб
Выпекаю, как блинчики, но напрасно, – налипает на бортики.. Так нелеп! –
Подгоревше-невкусный, и в центре – дыры, – он сгодится, как пончик, для Санчо Панс...
Каждый день, дорогая, – как ломтик сыра, – голодающим крысам лишь в самый раз!

Устаю коротать в монологах будни, обучаюсь чуть-чуть верховой езде,
Болен яростной манией фурибундой, – тем, кто счастлив, – давно не собрать костей!
Потому окружен – невезучих толпы, и желающих выпить на брудершафт,
Надоело по-братски по спинке хлопать, целовать им запястья и локти жать...

Они скачут, Сесилия, – их четыре, ни один не сорвётся, не упадёт!
Этих всадников перекормили миром, – это значит, готовь свой последний плот!
Раз мужчинам, увы, не пристало хныкать, я не вою, не ною, – ну, здравствуй, Ной..
Но хотелось бы полы твоей туники целовать, и кудряшки, что пахнут хной...

Они скачут, Сесилия, это – к счастью, – мне давно так мерещится стук копыт!
Возвращайся, – на миг хоть, но возвращайся, чтоб добить, моя милая, чтоб добить!
Отравить чтоб духами – миндальным ядом, цианидом, улыбкой, – на всё готов...

Они скачут, – мы встретимся в центре ада,
Ты не хочешь меня навещать в палате,
Не приходишь, Сесилия, как Годо...

Побеги и кражи

(Диптих)

* * *

Припомни, как я повторяла смешные басни, рассказы о глупой рискованной детворе, которой «щекотно» внутри от игры опасной: они доедают котлеты, салат, пюре, они вымывают до скрипа лицо и руки, и тихо сбегают играть

в запрещённый «квач», им нравится вечером бегать и тихо хрюкать-пищать

от касаний... Мальчишки забыли мяч, — приятнее нагло лохматить девчушкам пряди; девчонки визжат, инстинктивно, но, видит Бог, им хочется ласки

и хочется тоже гладить, играя во взрослых.... стащить медовик-пирог, закрытый в буфете, – и вместе крошить-давиться, зарывшись в постели, укрывшись от всех и вся, разыгрывать сценки из фильмов, – реально, в лицах... Наказаны будут, конечно... но как с гуся...

На цыпочках входит озлобленный воспитатель. Они умолкают, но прыскают

в кулачок... А что в результате? Он знает, что в результате, – распустится это наивное дурачьё....
 

* * *
 

Помнишь, как мы не любили ночей «в темнице», как убегали на волю (зачем ключи!)? Я не решалась, с окна соскочив, спуститься, – слёзы-истерики-сопли... Ты научил смазывать петли дверей и сигать с балконов, сласти таскать

из буфета и красть тряпье, верить, что нам нипочём бандюки-погони, врать,

что не выключим совесть и не пропьём...
Помнишь, как ты заставлял разбивать копилку – свинку с коротеньким хвостиком-кругляшом? Как мы в мансардах замки открывали шпилькой,

как мы пугали прохожих большим ножом... Я вспоминаю свои и твои ошибки, грязную ругань, кошмарную кличку «босс», серию пошленьких жестов

и взглядов липких, поезд запретов, за-пущенный под откос...

Мы наедались остывшей невкусной пиццей, слушали полуистёртый, как жизнь, винил....Я умоляла тебя так не торопиться, ты меня слушал, не слыша,

и торопил.... Мы опускались, как камень на дно колодца, мы не боялись, раз страшно лишь в первый раз.... Помнишь, как ты научил слабака бороться –

и опустил отдыхать на чужой матрац?

Мы по неписанным правилам удирали, – тёмный чертёныш, и девочка, – та же масть!
Карлы и Клары крадут, как всегда, кораллы. Нам же придётся свободу, как счастье, красть.

Старомодно (всё тот же глюк)

«Мосье, Вы – старомодны. Как Псалтырь,
Ковчег и жухлый корень адюльтера.
Отнюдь не Гефсиманские сады,
Отнюдь не шемаханские гетеры,
Туманный юмор (только – под себя),
Чесночный суп, «ча» через «я» и чаща
Бездомной шерсти – род людских собак,
Слюнявый рот, эпохою горчащий…
Вы скажете: «да-на-себя, коза»…

…она ответит: «Мы – на «Вы!»
Планета
Забьёт козла, закурит и со зла
Эпоху Марлезонского минета
Объявит – и – закружат, заскользят
Фигура Жэ, фигура По…, проходка…
Расслоенные ласточки глаза,
Кикимор истеричная икотка, –

Пока в сравненьях пышных – кто – кого,
Пока полмира – ставит, пол- – без чувства,
Я к гномикам в оправе домовой
И синим белкам в Тартар прокачусь и
Наверно, сдохну, если тот же глюк
В углах и под землёй уже пасётся…

… а мне бы – только знать, что плачет лук,
Увидев, как дворняга тянет солнцу
Больную лапу, как болит стекло
Разбитой тачки, как полы скрипучи
На день девятый, как несёт циклон
Того, кто пассажир, а не попутчик,
Подальше…

Гефсиманские сады
Вазонов содрогаются – от смеха?
Мосье, я старомодна, но не дай
Ни бог, бодун, ни чёрт мне быть Вам – эхом –
Банальней рифмы.

Без-корнее – пусть! –
Моим – не подниматься, – степлер к тумбе
Их приколол.
Не вырваться.
Не рвусь.
Лежу.
Глазами поливаю клумбу
Мещанской люстры.
И небесный кубик
Спускается на мой сердечный брус. 

Шрамы

Сколько раз они видели это, мохнатая паутина и полдивана,
сколько раз они лицедеяли, лицемерили – зачем они снова, не надоело? –
Двое переглядываются.
Отменяют свет.
Запирают двух журавлей в ванной.
Начинают раскачиваться, словно старухи-ели.

...вот они опускаются на неотжатый пол.
Вот они разливаются лекарством по венам его,
вот они обнимают муравьёв, перебирающих лапками низменные эвересты.
Вот они рассматривают звезду, уходящую в своё затонированное депо.
Вот они разминают губами темноту, раскатывает её, как тесто.

Вот она спрашивает: «Откуда у тебя эти шрамы?»
Он отвечает: «Этот мир
перебирал меня, как орехи. Это всё понятно, а у тебя – откуда?»
А она молчит, и выдохи её покрываются дырками, словно сыр
швейцарского образца.
И на юбке задравшейся взбрякивает мелкий бисер и два эскудо,
чёртом подаренные на счастье.

Она повторяет: «Откуда у тебя эти шрамы, а?» –

пытался угомонить метеор, набрасывал фату, останавливал время – ну зачем тебе эти сказки?
Откуда твои шрамы?
Она начинает его бережно прижимать
к сбитым коленям,
исследовать его, словно невыездной советец – задумчивый остров Пасхи,

поправлять локоны, выбившиеся из каре
пола, кусать его за уши трепетных пауков,
приглаживать шерстку стульев, уронивших поднос небесный....
А он на неё смотрит, только смотрит на всё это –

и кровь его сворачивается в тёпленькое пюре,
и он думает: «Что это она всё о шрамах? И откуда они у неё, интересно?»

А они у неё – от мамы, не той, что – мама, а океанной пены,
от резиновой дубинки слабостей близких, от страусовых обнимок,
от мармеладных бульдозеров попутческих откровений,
от птицы, которая влетела ей в ухо и чирикает внутренний вечный снимок,

от пола шершавого, от муравьёв, выносящих из неё внутренности и мебель,
от украденных с кухни бога порожне-горячих чашек,
от того, что земля проплывает у неё над лодыжками, как огромная фиолетовая амёба –
но кому такое выплеснешь, кому такое расскажешь?

Она гладит пол.
Он порывается догнать её многоногий мизинец-крошку.
Они разливаются лекарством по дому, заглушая всхлип, который роняют на юбку эскудо.
Комната слушает эти всплески...
Звезда отворачивается с видом оскорблённой седой матрёшки.
Причудливый шрам рассветно стекает по занавеске... 

балкон

...внизу – ням-ням, какая лепота:
весь город – круглый, словно сизый выдох,
деревья делят бомжески пятак,
и скачут в прятки кобеля и выдры.

...не вышла рожей. Вот и вышла – в рожь.
Мелькнула мышь.... Т-шшшш... Немишь, как Чарли.
Рисуешь на плече травинки брошь –
полуоскал тамбовского волчары.

Червяк ползущий просит паспорт у
тебя, стоящей – как чекушка пасты.
И дядя Стёба с лампочкой во рту
грозит тебе с небес толстющим пальцем.

И рожь шуршит – потерянным рублём,
сиротским платьем драным, и щеками
мышистых тварей, и с горячим лбом
туберкулёзным Млечным, выхаркнувшим граммы
звездящей пыли...

Шур-шур-шур-шур-шур...

Стоишь – не шелохнёшься – на балконе,
где небо – хищно-тонкое, как шнур,
и слышно, как соседи что-то гонят... 

бесплатная медицина

1.

...словно ребёнок, которого сильно дразнили в детстве,
ласкали: «собачечка….», выпроваживали, тыча в морду «фигте!» и посох, –
ощущаешь себя пригородной электричкой, слоёным тестом,
беляшом прогорклым, импортным пылесосом,
перемалывающим в желудке обиды, пафосных манекенщиц,
не умеющую мокреть воду, не научившуюся гореть рыбу…
этот мир нарывает в тебе, словно потерявший зрачок клещик.
равнодушный хирург предлагает бурду от гриппа.
говорит, что всё поправимо – как беда на дрожжах или живот – на пиве,
что со временем уже забавно становится – отправлять самому себе расчленённый спам,
привыкать, что платок твой – как носик псины – вечно сопливый,
что твой дезодорант говорит тридцати трём несчастьям: «сезам-сезам»…

ах уж эта бесплатная медицина!
бомбоубежище в оголённой, как грудь, траве.
мир в желудке – гниющий овощ.
распущенная косынка
зряшной молитвы.
крестик, уплывающий, как трофей,
медсестре-темноте за голубую спинку.

2.

… наверное, ты не решишься зажать рану и прохрипеть: «спасибо….» –
за солнце, бесплатное, как зародыш, за косточки, за титан,
за небо, меняющее наряд из диатезно-лиловой сыпи
на подобный, спрятанный под грозовой кафтан,

за голос, хриплый, взятый за шкирку дешёвой махрой и рёвом,
за кашу с вечным призраком топора,
за халатик, привычной кровью залакирован…,
за кофий с доставкой в капельничный барак,

за микстуру со вкусом банальных предательств, сюра
прохладных пальцев, смахивающих с оси
усталости счёт жизней и смрад глазури
невысказанных «спасиб….»

3.

… самое страшное – попросить, поддерживая подбородок
выше антенн и тарелок: «спаси безвозмездно, а?»
это тебе не топать ногой, не орать: «уроды,
как же вас раз-этак угораздило опоздать?»

это тебе не «ещё» говорить случайным,
забивающим в твоё самое конченый эгоизм,
не полоть огородик печалей своих молчалок
с неуместным: «поберегись!» –

а проговорить: «боженька-боженька, доктор, миленький!
вытрави из меня деточку-с-первой-парты-скрюченные-очки,
ремешки папины, мамины чудо-пилинги,
мальчиковые неуклюжие червячки,

горшочки сожжённые, мосты битые –
подбородком, вечно опущенным, словно якорь…..»

… самое страшное – осознать: дура, он же тебе завидует,
сидя под твоим бараком.

4.5

… но в тебе проклёвываются виноградные дети, электронные дети,
ты надуваешься – тыквой, арбузом, репой – и выливаются в монитор
дурости высотой по пяточный нерв ай-петри,
длиной с забор:

боженька, вместо денежки и резины,
дай водицы мокрой, рыбы желальной клёв,
дай не чувствовать ногами, как мрак, босыми
хвост гиены, глодающей ассорти голов.

дай пинцет, чтобы вынуть волосы лжи и мелом
перепачканные по дурости волоски,
и некислый дождь, и тёплый диванчик спелый,
и ничейных мультиков нежные лепестки,

и морской прилив, и надёжность улыбки почвы,
золотисто-берёзовых радуг – от мокрых ран,
и в глаза – мотыльковый, избитый зарёй песочек,
как большой защитный экран.

вязание

ты сматываешь их в клубок –
рваные бусы
ошмётки исхудалых нервов
дохлых морских звёзд
пожухлые бинты в похожих на ржавчину точках
обрывки новогоднего серпантина
осколки фальшивых игрушек
обрывки перегнивших канатов нашего завтра –
ты сматываешь их в клубок
походящий на тебя
в детстве

в кресле уютно
так же уютно как могло бы быть у меня на коленях
так же уютно как могло бы быть в гамаке
за городом
летом
с его закадычными комарами рапторами и мазью от солнечных ожогов

ты прикрываешь веки
и между ними
рождается вечность
подобная долгому июльскому вечеру
разбавляемому треском кузнечиков

ты прикрываешь веки
я мог бы веками наблюдать как разглаживаются складки твоего лба
я мог бы отгонять от тебя мух
жаловаться твоему псу что ты – сука
хотя и добрая
я мог бы держать клубок в покрасневших от наших усилий руках
клеить ниточки липким немецким стиком
я мог бы читать тебе стихи
и тебе снилось бы: неужели мне читают стихи? –
и под твоими глазами возникли бы
две крохотные бусинки
и я не решился бы их стереть

я мог бы многое
но ты ведь вяжешь меня
вяжешь нелепыми паутинами
обматываешь раритетным строительным скотчем
и всё недосказанное прилипает к моим губам
не успев сорваться

когда ты вздрагиваешь
клубок срывается с твоих коленей
как испуганный зверь
когда ты повышаешь голос
он падает на битый паркет
и разматывается
оставляя за собой
рваные зигзаги
чёткие ломаные
недооформленные кривые
в которых угадывается твоё лицо
и ты улыбаешься мне
лёжа на полу
путаясь в серых нитях
выматывая моё терпение

но в кресле беснуется ты –
ты бес-ну-и-что-спросил бы я
если бы успел вставить хотя бы полслова
если бы успел хоть что-то вставить
хоть как-то воспользоваться дурацким копи-пастом
и быстрыми кликами
по нужным кнопкам
по слабым пуговкам

только где они?

а ты –
ты вывязываешь меня
толстым крючком
из жёсткой пластмассы
цвета гнилой хурмы
ты ввязываешь меня в тысячи неприятностей
в сотни тысяч несоответствий нашей арабской вязи
нашего справа налево
нашего права на лево
нашего полного бесправия

ты цепляешься за меня старым советским крючком
мятыми хлебными крошками
отсутствием наживки
ты цепляешься за меня
лёжа на животе
ощущая простынь локтями
падая в старое кресло
которое не устаёт поскрипывать
расшатывая и без того шаткое было

пора переходить на спицы
пора спиваться
смываться
сматываться

но ты продолжаешь вывязывать неряшливые петли
нереально округлые петли
бесконечно бесконечные прорехи
связывая наши выходы
продырявливая наши выводы
меняя изнаночные петли на лицевые
меняя лицевые петли на изнаночные
застревая в этих неправильных петлях
идеально подходящих для идеальных прощаний

ты постукиваешь металлом или пластмассой
а они всё вяжутся да вяжутся
а мы всё боимся –
мы так боимся
сделать шаг
оттолкнув колченогий табурет
завязав с нашим неприходящим
окончательно увязнув в болоте
под громким названием
вчера

детское (для не-случившихся)
 

1

кислое солнце щиплет язык
пузырьки газировки идут дирижаблем в нёбо
потакая капризам

надетое на палочку небо
переливается радужной карамелью
пока ты дойдёшь до центра, успеешь состариться
детка
не торопись
соси его медленно
чем ближе к палочке, тем горче
чем дальше от карамели, тем разводистее
спрятанная внутри жвачка
лопается, не надуваясь
окисляя апельсиновое солнце
съёженное глазами ребёнка

2

послушай, я сочиню тебя дочери
починю, приглажу руль, надую шины отрыжкой воздушных шариков
привяжу верёвкой к подолу –
чтобы не сдуло
приглашу в гости, приду в ужас, что нечем потчевать
такого бесценного
такого….

(потихоньку скручу за спиной две дули)

начну представление
нога на ногу
юбка выше колен
четвёртая пуговка в кармане трётся о третью

дочь вышивает, колется иглами, угощает меня
сигаретой
слушает сочувственно
смотрит в пустынный угол
надрывно кашляет…
леденцы не успокаивают этот кашель
идущий из левой части грудного карцера

хорошо, что мы не варили с тобой каши –
теперь она не рисует солнце фломастером
не ест леденцов, мы не лечим коклюш, не
атакуем нянечек звонками, справками и проверками
я просто сочиняю тебя своей нерождённой дочери –
дочери, которой ты никогда не позволил бы стать пионеркой
другое дело – сыну, который всегда готов подтвердить отцовство…
с девочками, любимый, всё слишком просто:
для того, чтобы она, бродя во мне, незаполненной, корчила рожи
доводила меня до дрожи
до тошноты вдыхала-кусала дрожжи
я сажусь на велосипед
сочиняю тебя, придурка –
интеллектуала-урку
капитана дальнего…. с трубкой …
хотя – смешно! –
допустим, ты будешь директором фабрики чупа-чупсов
где делают заводное солнце
на палочке
не имеющей никакого вкуса….

3

мы встретимся на кладбище старых велосипедов
там, где небо перевернулось,
там, где гудки вызывают божьих аистов и адских змеев,
там, где они встречаются и устраивают драку
а пока они дерутся
твои руки пахнут бежевым бюстгальтером
твои брюки пахнут оживающей пшеницей
в первые весенние дни
в первые невзрослые сутки…

детка, вот здесь-то ты и не рождаешься –
на груде металлолома
на гробе детских считалочек
принесённых в жертву скрипу педалей
и отказывающим тормозам

спи, моя детка
мы будем тебя не-делать ещё часто
мы будем возвращаться сюда по понедельникам
после вик-энда, полного ширпотреба
после утренней ширки солнечными лучами
после гипердиетического чупа-чупса
после сглатывания вчерашней жвачки
после всего-всего когда
я стану говорить
ну, мон шер
мы ведь всё-таки встретимся на этом кладбище
чтобы пошуршать обёрткой от хот-догов
подышать на замороженные пальцы
и украдкой, пока не появилась какая-нибудь собака
понюхать
чем же пахнут твои руки сегодня
каким цветом
и каким каналом восприятия…

возможно, он опять окажется детским
детским и солнечным
слегка слюнявым
удивлённо приоткрытым
как губы ребёнка

4

прости меня
каждое утро я слышу звоночек трёхколёсного
ты спрыгиваешь
просишь кусочек солнца
клеишь заискивающую улыбку
и я стираю её лёгким поцелуем

кусочек солнца срывается со спиралевидной орбиты
покрывается пятнами
щекочет воздух
делая его слишком электрическим
слишком эльфийским
слишком эгоистичным

утренняя элегия срывается с обрыва
под последний звонок
умирающего велосипеда
на другом конце города кто-то хватается за сердце

ты стоишь
опираясь на руль
и режешь меня детским желанием солнца
небесный пекарь крепко держит тебя за горло
требуя причащаться солнечными конфетками
воздушными пустошами
апельсиновыми кислинками
которые немного щиплют язык

небесный пекарь уводит тебя

я уже не различаю даже силуэта
я даже не знаю, мальчик ли, девочка
удаляется в сторону киоска
где давно не продают газет –
всё и так написано на ярких обёртках
всё расписано поминутно
всё предсказано
хотя мы
по инерции
отказываемся верить…

мальчик ли, девочка
дочь или сын
любимый или любимая
но ты уходишь куда-то
где ещё выпекают жёлтые кругляши
без синих штампов дат
без красных прожилок пьянства
без росписей земных канцелярий

там ты будешь спать калачиком
свернувшись между мёртвыми велосипедами
будешь скрипеть рулём
когда я забреду сюда
в очередной понедельник
после очередной недели пофигизма

а пока что
ты просто уходишь
отлучаешься
отъезжаешь
уверенно держась за три колеса

и я жую эту жвачку твоего ухода
жую медленно, вдумчиво
шумно сглатываю
а в руке
дрожит палочка
с солнечным чупа-чупсом
карамельными радугами
кармическими разводами
карминными закатами
каминными праздниками
картинными любованиями
над синей металлоломней

и мне нужно
всего-то лишь
облизнуть
прикоснуться к синтетическому солнцу
чтобы с каждым посасыванием
умирал ещё один ребёнок
и ещё один мужчина
отправлял велосипед в мусор
отправляясь к жёлтому киоску
закрывшемуся четырнадцать лет назад…

капитану в отставке
 

раствориться, рассеяться в круге твоих симпатий...
надоели апатии, – летний психоз достал.
в синтетических тряпках, как в мире, застрять не катит, –
если завтра по лете отправится белый катер,
научусь, не сбиваясь (наверно), считать до ста...

...у сто первой овечки немного дымится шёрстка
сто вторая хромает, сто третью не разглядеть, –
раздражённые веки, – им ветер казался жёстким!
подарил бы мне кто-то зелёные абрикоски!
рассказал бы, чем дышишь, во что и зачем одет...

если помнишь, когда-то мы плыли с тобой в трясину —
парусина «без качества», судно завязло, но
выплывали на сушу и пили с тобой бензин, и
заводились, летели, – и небо казалось синим,
облака ухмылялись, похожие на слонов....

а теперь всё помельче: на небе – одни барашки,
да и те перепрятались... гляну вот за плечо, —
а они улыбаются, хитренькие мордашки,
им смешно, что к тебе прикололась булавкой-пряжкой,
а ты снял свой костюмчик, табличку «переучёт»
прикрепил, отвернулся...
а я всё держусь за бирки –
поломалась застёжка у пряжки, – не отколоть!
дожидаюсь в захламленном ящике новой стирки, –
расцепиться, отмыться, как пятна, свести придирки,
и по лете поплыть, забывая, что значит плоть...

раствориться... истаять...

как память, грызи гранаты,
доверяйся грамматике (просьбу-то кто прочтёт?)
может, кто из симпатиков сможет тебя догнать

и передать, что по лету за лету уходит катер,
пассажир тренирует забывчивость, устный счёт...

...передать капитану в отставке...
(тому, кто прочтёт)

несвежая колыбельная

 ... антибиотики громко кипят в крови
птицы винтовок манерно летят на юг
дети несвежие в паспорте без графы

«детство» рисуют кости чужих подруг

детям не молится детям башку снесло
температура как рим что сгорел в аду
баба-яга прислонила к виску весло
дядя-кащей тычет шприц с колбасой ко рту

... вспомни страшилки голод и беляши
в праздники дважды небритость мопсовость щёк
бога что словно мент на душе лежит
с пузом пробитым трухлявым что тот мешок

вспомни помпеи набитые всмак ремнём
археологию пьяную в записной
ядерный взрыв разбросавший как тапки бром
и прикорнувший пылинкой на прорезной

нынче посмотришь всё так же летит пьеро
дрыхнет картофель мундиристый пофигист
дети рожают детей и сдают в бюро
глупых забывок
комета летит как глист
мимо сберкассы

хочется жрать реветь
манны какой-то высыпав на бинты...

спите детишки
если погаснет свет
небо снесёт нам много яиц воды 

под цилиндром

…тысячи престарелых промозглых утр,

тысячи пережитых в берлогах зим…

демон-диван, как море, колышет грудь.

пол поправляет причёску коврам косым.

божьим коровкам тяжко от звёздных гирь. 

на запотевшей шее шкафов – тюрьма…

я ненавижу этот продрогший мир,

крошечной свинкой уснувший в цилиндре «март».

мне повезло увидеть его пятак,

греть его в веках дыханьем, щипать за хвост….

…вечер танцует в радуге сон-медляк,

вечер свернулся клубочком в мешочке «горсть»,

тонкие спины ваз, как луна, слепят,

кошка в углу мэйкапит лимоном шерсть…

как их всех оптом сдать в подвесной ломбард,

где заправляет солнца верховный жрец?

смуглые пальцы за шкирку возьмут меня,

ненависть взвесят на болью больных весах…

стрелки застынут, не переплыв лиман,

стрелки забьются в форточку, как оса.

на запотевшей шее – бретелька-жук –

бледненький светлячок – как смола, печёт…

я у окна на цилиндре верхом сижу,

я тут кусаю мир за седой бочок

серым волчком – а он дремлет на животе:

в крошке-пупке – часы, а под мышкой – тьма…

…тысячи утр, настоянных на воде,

тысячи солнц, одетых в х/б туман

тоненьких одеялец, хитина мух,

чашек-холмов, рассыпанных пятачков…

…я рассыпаюсь в мелкий кроватный пух,

жалящий воздух гадюкою-язычком,

я растворяюсь в утре, в котором дом

стал на дыбы под цилиндром вечнозимы…

мир ненавистный, пух зачерпни ведром

и приложи к губам.

и замри.

замри.  

пропорциональность 
 

дождь немного косеет – как все, кто желает идти по кругу
прилипая к стеклу, ты щуришься близоруко
эти пешки друг другу (на площади привокзальной)
или прямо или обратно пропорциональны

это вшито нам в души – свойством молекулярным
параллельны друг другу или перпендикулярны
за стеклом шевельнулись губы – но так невнятно
то ли лужи под стёклами то ли на ткани пятна

запирая купе на поломанную защёлку
машинально, как раньше, – ты помнишь? – лохматишь чёлку
и ладошку сжимаешь – так строго по форме тела
уникально, как только одна – только ты – умела

ты зеваешь, ты тянешься кошкой – легко, лениво
для меня это ретро – но вовсе не (пер)спектива
ну а ты копишь опыт, конечно же, высшей пробы
и тебя не коробит несказанное «кого бы»
и в какую «кого бы» ты ставишь, родная, степень
воскрешая поникший осенний, но нужный стебель

по утрам я теперь угрюм, слишком сух, прохладен
недоверчиво глажу бесплотность фантомных впадин
на постели – пустею, пощусь, раз пока досадно
мы, быть может, пропорциональны, но не обратно

и ты раньше заметила взглядом, хоть близоруким
мы пролились дождём и закончились
но по кругу
за вокзальным стеклом суждено вспоминать друг друга

* * *
 

…вода, я лежу в тебя,
я хочу уткнуться в тебя, словно утконос – в ямку,
молчать в тебя, молчать тобой, рыхлой ватой, раздувшей щёки.
.. Ветер качает рябь, поднимает планку,
раздувает плащовку, словно кошёлку,
просит платить за паузы….

…………
Мёртвый моллюск, занесённый с югов, разевает губы,
шепчет авто, замирающим у рембазы:
«реверс-движение….»

вода упирается в трубы,
закрывается на защёлку –
клик-клок два раза.

Вода, я молчу в тебя.
Вода, я молчу водой,
шевелю губами,
захлёбываюсь твоим соком, что бьёт в ракушку.

По воде под воду медленно стекает пламя
молнии и попадает в пробку, как будто – в кружку –

драхма, лежащая во мне,
лежащей в воде,
лежащей на ките,
который никогда не проснётся.