Маргарита Ротко

Маргарита Ротко

Сим-Сим № 5 (173) от 11 февраля 2011 года

Бесплатная медицина

 

Как попсу
 

Не романтик, не чукча, не заводной ковбой:
ты – попса, мой ангел, но – голубых кровей.
Ты вступаешь с наркотиком воздуха в сухобой,
ты глотаешь по когтику ягодный зверовей.

Беззащитная – как коленки под юбкой и
соль пупочка под блузочкой, задранной, словно флаг,
как коляска, не остановленная ГАИ,
как ресница, попавшая под мимошедший лак, –

ты не знаешь, зачем идёшь и куда придёшь,
ты не помнишь уже войны и ворон в котлах,
твоя кровь превратилась в холодный лохматый дождь,
окружающий твой домашний архипелаг.

Твоя кожа смялась мягким ковром. Твой вдох
задремал, не спустившись кубарем с потолка.
Только еле-еле слышно вздыхает ток,
заточённый в спокойствие линии кулака.

… лунный волк с тебя неспящей слизнёт закат,
мальчик-время устанет стрелкой крутить в носу,
и тебя перемелют и отвезут на склад –
как попсу, мой ангел, синюю в дым попсу…
 
 

под цилиндром
 

… тысячи престарелых промозглых утр,
тысячи пережитых в берлогах зим…
демон-диван, как море, колышет грудь.
пол поправляет причёску коврам косым.

божьим коровкам тяжко от звёздных гирь. 
на запотевшей шее шкафов – тюрьма…
я ненавижу этот продрогший мир,
крошечной свинкой уснувший в цилиндре «март».

мне повезло увидеть его пятак,
греть его в веках дыханьем, щипать за хвост….
… вечер танцует в радуге сон-медляк,
вечер свернулся клубочком в мешочке «горсть»,

тонкие спины ваз, как луна, слепят,
кошка в углу мэйкапит лимоном шерсть…
как их всех оптом сдать в подвесной ломбард,
где заправляет солнца верховный жрец?

смуглые пальцы за шкирку возьмут меня,
ненависть взвесят на болью больных весах…
стрелки застынут, не переплыв лиман,
стрелки забьются в форточку, как оса.

на запотевшей шее – бретелька-жук –
бледненький светлячок – как смола, печёт…
я у окна на цилиндре верхом сижу,
я тут кусаю мир за седой бочок

серым волчком – а он дремлет на животе:
в крошке-пупке – часы, а под мышкой – тьма…
…тысячи утр, настоянных на воде,
тысячи солнц, одетых в х/б туман

тоненьких одеялец, хитина мух,
чашек-холмов, рассыпанных пятачков…
…я рассыпаюсь в мелкий кроватный пух,
жалящий воздух гадюкою-язычком,

я растворяюсь в утре, в котором дом
стал на дыбы под цилиндром вечнозимы…
мир ненавистный, пух зачерпни ведром
и приложи к губам.
и замри.
замри.
 
 

балкон
 

...внизу – ням-ням, какая лепота:
весь город – круглый, словно сизый выдох,
деревья делят бомжески пятак,
и скачут в прятки кобеля и выдры.

...не вышла рожей. Вот и вышла – в рожь.
Мелькнула мышь.... Т-шшшш... Немишь, как Чарли.
Рисуешь на плече травинки брошь –
полуоскал тамбовского волчары.

Червяк ползущий просит паспорт у
тебя, стоящей – как чекушка пасты.
И дядя Стёба с лампочкой во рту
грозит тебе с небес толстющим пальцем.

И рожь шуршит – потерянным рублём,
сиротским платьем драным, и щеками
мышистых тварей, и с горячим лбом
туберкулёзным Млечным, выхаркнувшим граммы
звездящей пыли...

Шур-шур-шур-шур-шур...

Стоишь – не шелохнёшься – на балконе,
где небо – хищно-тонкое, как шнур,
и слышно, как соседи что-то гонят...
 
 

Шрамы

 
Сколько раз они видели это, мохнатая паутина и полдивана,
сколько раз они лицедеяли, лицемерили – зачем они снова, не надоело? –
Двое переглядываются.
Отменяют свет.
Запирают двух журавлей в ванной.
Начинают раскачиваться, словно старухи-ели.

...вот они опускаются на неотжатый пол.
Вот они разливаются лекарством по венам его,
вот они обнимают муравьёв, перебирающих лапками низменные эвересты.
Вот они рассматривают звезду, уходящую в своё затонированное депо.
Вот они разминают губами темноту, раскатывает её, как тесто.

Вот она спрашивает: «Откуда у тебя эти шрамы?»
Он отвечает: «Этот мир
перебирал меня, как орехи. Это всё понятно, а у тебя – откуда?»
А она молчит, и выдохи её покрываются дырками, словно сыр
швейцарского образца.
И на юбке задравшейся взбрякивает мелкий бисер и два эскудо,
чёртом подаренные на счастье.

Она повторяет: «Откуда у тебя эти шрамы, а?» –
пытался угомонить метеор, набрасывал фату, останавливал время – ну зачем тебе эти сказки?
Откуда твои шрамы?
Она начинает его бережно прижимать
к сбитым коленям,
исследовать его, словно невыездной советец – задумчивый остров Пасхи,

поправлять локоны, выбившиеся из каре
пола, кусать его за уши трепетных пауков,
приглаживать шерстку стульев, уронивших поднос небесный....
А он на неё смотрит, только смотрит на всё это –
и кровь его сворачивается в тёпленькое пюре,
и он думает: «Что это она всё о шрамах? И откуда они у неё, интересно?»

А они у неё – от мамы, не той, что – мама, а океанной пены,
от резиновой дубинки слабостей близких, от страусовых обнимок,
от мармеладных бульдозеров попутческих откровений,
от птицы, которая влетела ей в ухо и чирикает внутренний вечный снимок,

от пола шершавого, от муравьёв, выносящих из неё внутренности и мебель,
от украденных с кухни бога порожне-горячих чашек,
от того, что земля проплывает у неё над лодыжками, как огромная фиолетовая амёба –
но кому такое выплеснешь, кому такое расскажешь?

Она гладит пол.
Он порывается догнать её многоногий мизинец-крошку.
Они разливаются лекарством по дому, заглушая всхлип, который роняют на юбку эскудо.
Комната слушает эти всплески...
Звезда отворачивается с видом оскорблённой седой матрёшки.
Причудливый шрам рассветно стекает по занавеске...
 
 

Ни плохо, ни хорошо

 
после тёплых неблизких кружений, жужжаний, жил
слишком близко натянутых, трущихся в унисон,
хочешь – радугой на весь город слепой ложи,
хочешь – вытряхни этот мрак, как лихой музон,

хочешь – при, как бизон – в америку, хочешь – при,
словно шарик пустопорожний, да из горла
переходов и перекупщиков.
как орлы,
вылетай на жёлтый с призраком у руля –

афтепати мёртвых, близких и никаких.
заходи, понюхай, крылышки почеши….
после тёплых жужжаний с дальними бей под дых
мимолётное счастьице, вкусное, как гашиш.

глянь – вокруг все по паре парятся, током бьют,
словно скаты – скатертью – под ноги…
ну а ты
протекаешь сквозь этот город – спокойный пруд, –
и глотаешь воздух, как девочки – нашатырь.

а в глазах самолётится и выпадает снег.
не жужжится, не чешется, разве что хочешь спать,
но гуляешь по скверам, как плюшевый дровосек,
у которого этих шёлковых – пятьдесят,

и все треплются, все мнутся, как дуробаб
триста лет назад – но даже не больно, блин.
… а в разбитых урнах – бывшелюбимых рябь,
а из тела чужие выходят, как корабли.

хочешь – радугой, хочешь – тазом на всё ложи,
хочешь – вытряхни эти улицы, как матрац.
после тёплых кружений кружится улей лжи
над затылком.
и обещаешь: в последний раз! –

а потом – всё по кругу: и афтепати тех,
что не помнят, и пати ненужных, и мятый шёлк…
…а в глазах – самолётится и выпадает снег,
и всё это давно ни плохо, ни хорошо.
 
 

Старомодно (всё тот же глюк)

 
«Мосье, Вы – старомодны. Как Псалтырь,
Ковчег и жухлый корень адюльтера.
Отнюдь не Гефсиманские сады,
Отнюдь не шемаханские гетеры,
Туманный юмор (только – под себя),
Чесночный суп, «ча» через «я» и чаща
Бездомной шерсти – род людских собак,
Слюнявый рот, эпохою горчащий…
Вы скажете: «да-на-себя, коза»…

…она ответит: «Мы – на «Вы!»
Планета
Забьёт козла, закурит и со зла
Эпоху Марлезонского минета
Объявит – и – закружат, заскользят
Фигура Жэ, фигура По…, проходка…
Расслоенные ласточки глаза,
Кикимор истеричная икотка, –

Пока в сравненьях пышных – кто – кого,
Пока полмира – ставит, пол- – без чувства,
Я к гномикам в оправе домовой
И синим белкам в Тартар прокачусь и
Наверно, сдохну, если тот же глюк
В углах и под землёй уже пасётся…

… а мне бы – только знать, что плачет лук,
Увидев, как дворняга тянет солнцу
Больную лапу, как болит стекло
Разбитой тачки, как полы скрипучи
На день девятый, как несёт циклон
Того, кто пассажир, а не попутчик,
Подальше…

Гефсиманские сады
Вазонов содрогаются – от смеха?
Мосье, я старомодна, но не дай
Ни бог, бодун, ни чёрт мне быть Вам – эхом –
Банальней рифмы.

Без-корнее – пусть! –
Моим – не подниматься, – степлер к тумбе
Их приколол.
Не вырваться.
Не рвусь.
Лежу.
Глазами поливаю клумбу
Мещанской люстры.
И небесный кубик
Спускается на мой сердечный брус.
 
 

несвежая колыбельная

 
... антибиотики громко кипят в крови
птицы винтовок манерно летят на юг
дети несвежие в паспорте без графы                                                                      «детство» рисуют кости чужих подруг

детям не молится детям башку снесло
температура как рим что сгорел в аду
баба-яга прислонила к виску весло
дядя-кащей тычет шприц с колбасой ко рту

... вспомни страшилки голод и беляши
в праздники дважды небритость мопсовость щёк
бога что словно мент на душе лежит
с пузом пробитым трухлявым что тот мешок

вспомни помпеи набитые всмак ремнём
археологию пьяную в записной
ядерный взрыв разбросавший как тапки бром
и прикорнувший пылинкой на прорезной

нынче посмотришь всё так же летит пьеро
дрыхнет картофель мундиристый пофигист
дети рожают детей и сдают в бюро
глупых забывок
комета летит как глист
мимо сберкассы

хочется жрать реветь
манны какой-то высыпав на бинты...

спите детишки
если погаснет свет
небо снесёт нам много яиц воды
 
 

Лабуда на съём

 
... а мир вокруг – всё тот же грецкий чан:
под кожурой шершавых чунга-чанг
то вечный ганг, то блеклая моча
с невинно-детским почерком кинг-конга.
и стрелки бронепоездом – клац-клац
в квартирах, где надрывно спящий газ
в плевательницы-пепельницы глаз
глядится, как личинка – в мягкий кокон;

где каждый календарик прячет цель
и дату, где семь рюмок-авиценн
фрилансера-улыбку на лице
не могут залечить до постоянства,
где водится дефектная толпа,
где тараканы под крылом клопа
исследуют, куда ведёт тропа
шелков – и гипнотично смотрят в пасти…

где целофанный ветер триллер пьёт,
где диктофон застенок тёплый мёд
вранья гостей глотает, аки бот, –
и умирает, поперхнувшись бредом…
весь этот чан – такая лабуда,
но нет амнистий: мерзость-борода
на мёртвом прошлом отрастает, да
икается вчерашним винегретом

из чунга-чанг и лысин ильича,
что бабочек калечат по ночам –
и бабочки, шипя, шквырча, рыча,
заснеживают съёмные секунды –
когда ковру щекотно от шпаны-
одежды, когда сны заплетены,
и трещинки на кафеле спины
почти любимы трепетной паскудой.
 
 

бесплатная медицина

 
1.
...словно ребёнок, которого сильно дразнили в детстве,
ласкали: «собачечка….», выпроваживали, тыча в морду «фигте!» и посох, –
ощущаешь себя пригородной электричкой, слоёным тестом,
беляшом прогорклым, импортным пылесосом,
перемалывающим в желудке обиды, пафосных манекенщиц,
не умеющую мокреть воду, не научившуюся гореть рыбу…
этот мир нарывает в тебе, словно потерявший зрачок клещик.
равнодушный хирург предлагает бурду от гриппа.
говорит, что всё поправимо – как беда на дрожжах или живот – на пиве,
что со временем уже забавно становится – отправлять самому себе расчленённый спам,
привыкать, что платок твой – как носик псины – вечно сопливый,
что твой дезодорант говорит тридцати трём несчастьям: «сезам-сезам»…

ах уж эта бесплатная медицина!
бомбоубежище в оголённой, как грудь, траве.
мир в желудке – гниющий овощ.
распущенная косынка
зряшной молитвы.
крестик, уплывающий, как трофей,
медсестре-темноте за голубую спинку.

2.
… наверное, ты не решишься зажать рану и прохрипеть: «спасибо….» –
за солнце, бесплатное, как зародыш, за косточки, за титан,
за небо, меняющее наряд из диатезно-лиловой сыпи
на подобный, спрятанный под грозовой кафтан,

за голос, хриплый, взятый за шкирку дешёвой махрой и рёвом,
за кашу с вечным призраком топора,
за халатик, привычной кровью залакирован…,
за кофий с доставкой в капельничный барак,

за микстуру со вкусом банальных предательств, сюра
прохладных пальцев, смахивающих с оси
усталости счёт жизней и смрад глазури
невысказанных «спасиб….»

3.
… самое страшное – попросить, поддерживая подбородок
выше антенн и тарелок: «спаси безвозмездно, а?»
это тебе не топать ногой, не орать: «уроды,
как же вас раз-этак угораздило опоздать?»

это тебе не «ещё» говорить случайным,
забивающим в твоё самое конченый эгоизм,
не полоть огородик печалей своих молчалок
с неуместным: «поберегись!» –

а проговорить: «боженька-боженька, доктор, миленький!
вытрави из меня деточку-с-первой-парты-скрюченные-очки,
ремешки папины, мамины чудо-пилинги,
мальчиковые неуклюжие червячки,

горшочки сожжённые, мосты битые –
подбородком, вечно опущенным, словно якорь…..»

… самое страшное – осознать: дура, он же тебе завидует,
сидя под твоим бараком.

4.5
… но в тебе проклёвываются виноградные дети, электронные дети,
ты надуваешься – тыквой, арбузом, репой – и выливаются в монитор
дурости высотой по пяточный нерв ай-петри,
длиной с забор:

боженька, вместо денежки и резины,
дай водицы мокрой, рыбы желальной клёв,
дай не чувствовать ногами, как мрак, босыми
хвост гиены, глодающей ассорти голов.

дай пинцет, чтобы вынуть волосы лжи и мелом
перепачканные по дурости волоски,
и некислый дождь, и тёплый диванчик спелый,
и ничейных мультиков нежные лепестки,

и морской прилив, и надёжность улыбки почвы,
золотисто-берёзовых радуг – от мокрых ран,
и в глаза – мотыльковый, избитый зарёй песочек,
как большой защитный экран.