* * *
Мальчик держит енота,
сажает его на спину,
трогает его нос, улыбаясь смутно.
Прохожим так интересно, что эта картина
их заставляет оглядываться поминутно.
«Какая вам разница, – думает мальчик, –
за что я люблю енота?
Не для фотографий приезжих купальщиц,
не для охотников на дорожное фото.
Я очень влюблён в города и страны,
когда существо за пазухой дышит сонно.
Когда у тебя есть друг, заживают раны,
и поезда не торопят свои вагоны.
Просто идёшь пешком, по большому счету,
если того потребует ветер в спину.
Нет никого роднее, кроме енота,
Он настоящий (неискренность мне противна).
Так же могу замереть перед свистом
крикливого ветра и шёпотом мирных рептилий.
Вот если бы он рассказал вам на чистом-чистом,
вы бы, наверное, сами его полюбили».
* * *
Карл не крал у Клары кораллы.
Просто образ древнего минерала,
его хрупкость – коснулись воображения,
рождая в сознании призрачные движения.
Клара не крала кларнет у Карла.
Просто ей не хватало фарта,
что дерзко являлся в душе когда-то.
Его воскресили фуга, этюд, токката.
Непослушные времени и законам,
ходят ветры по хрупким, высоким склонам;
ходят ветры, как звёзды в ночном параде,
и ни один из них не украден.
Напрасно кто-то советовал Кларе
заявлять об авторском праве.
Напрасно кто-то советовал Карлу
снова садиться за школьную парту.
Это стало их самым большим секретом.
На полке лежат кораллы с кларнетом,
а Карл и Клара бродят под фонарями,
назло всем правилам с их букварями.
* * *
Мне говорили: ты можешь подняться выше.
Ты можешь смотреть на улицу с плоской крыши,
ладошками шпили башенок охватив.
Можешь представить, что ветер тебе приятель.
Ты можешь смеяться от дерзких его объятий,
из тысяч мотивов запомнить его мотив.
Когда ты влюблён, ты можешь подняться выше:
искать оправданье для странных четверостиший
и никого на свете не проклинать.
В тёмные и неясные времена
случается вот что: ты забираешься выше
от мира, что разум абсурдом тебе не вышиб.
Надломленность – это стремление взвиться «над».
Мне нравится мир игрушечных зданий сверху,
но створки в глобальный миг, его гонки, сверки
способны заставить бежать винтовой тропой
наверх. Но потом, как ни радостен вид абстракций,
придётся спускаться, и, видимо, просыпаться,
и встретиться с городом, сонной его толпой.
* * *
Болезненное самолюбие – это такая стрела,
что как-то, достигнув сердца, в него, словно в грот, вошла,
проникнув в святые тайны и в заводи глубины,
а перья вонзённой стрелы тебе одному видны.
Оно – оголтелый рыцарь из диких, чужих земель,
который когда-то изгнан за странный изъян в уме,
и он, проклиная это – в бесстрастии немоты,
вдруг в поединке выяснил, что этот несчастный – ты.
Болезненное самолюбие – это когтистый зверь,
который у ног ложится, как только ты входишь в дверь,
где ждут тебя континенты, гении, города.
И зверь тебя не оставит и не уйдёт никуда.
Хотя и не могут мысли проникнуть под тёмный грунт,
оно – с течения сбившаяся
река, превращённая в пруд.
Но бьётся под этим грунтом трепещущий ключ цветной,
и мир не придумал яростней защиты себе иной.
Пусть это будет сад
Пусть это будет сад
Для всех цветных дождей.
Пусть это будет град
Для всех иных вождей.
Пусть там стоит гора,
Гора, где сто лучей.
И ты решишь: пора,
И ты поймёшь зачем.
И ты придёшь на спуск,
И будет спуск полог,
И превратишься в звук,
И превратишься в слог
Там, на глазах у всех,
Себя до недр раскрыв.
И замолчат – успех!
И закричат – прорыв!
И засвистят – провал! –
Со всех других сторон.
И скажут: «Ты не шквал,
Ты холостой патрон,
Ты как забытый луг,
Ты как дремучий лог».
А ты в ответ: «Я звук»,
А ты в ответ: «Я слог».
И пусть молчит народ,
Не разберёт финал.
Тебя узнает тот,
Кто до сих пор не знал.
И спутав ре и фа,
Забыв, что хмур и горд,
Продолжит: «Я строфа»,
Продолжит: «Я аккорд».
* * *
Но зачем тогда эта льдинка глаз?
Почему боитесь зайти за край?
Говорит норд-вест: я пройду сквозь вас.
Значит, не молчи. Значит, не скрывай.
Вы пытались вытеснить много раз
хрупкий замок мой из песка и слёз.
Я найду ответ. Я пройду сквозь вас.
Нет, не мимо вас и уже не врозь.
Почему атлант не упал, держа
этот старый свод, и не был казнён?
Мне всегда так хочется убежать.
Мне не удержать высоты колонн.
Я хочу постичь мысли тысяч глаз,
но мне очень страшно понять свои.
Я пройду сквозь миф, а потом – сквозь вас.
Не во имя знания, а любви.
* * *
Не то чтобы чёрный предательский силуэт.
Не то чтобы вовсе погасли в домах огни.
Просто зачем-то решили, что тьма есть свет.
И почему-то сказали, что свет – они.
Это случилось не сразу, а много лет,
долгих, мучительных, память тому назад.
Мы – света сетка и ветки цвет.
Мы – гладиолусы в детских смешных глазах.
Так почему закрыли её портрет,
который живёт и говорит, как мы?
И почему решили, что тьма есть свет?
И почему не чувствуем этой тьмы?
Во тьме гладиолусы так же, как люди, черны.
Нужен источник, бьющий сквозь жалюзи.
Наша обязанность по различанию тьмы
падает на неспособного отразить.
Розы, поднявшие головы – прямо, вверх,
осмелились говорить от лица других?
Не опуская розовых смежных век.
Не вспоминая тени и призрак их!
* * *
В пламенных отблесках сонного ресторана
курят поэты: их профили не опознаны.
Это такая словесная марихуана:
всем, кто переживает метаморфозы.
Выразить в воздух – каждый свою субличность.
В дымной стене мираж обретает поступь.
Каждый из нас – это единый остров
душ-двойников, которых не взять с поличным.
Душ-двойников под одним головным убором.
Душ из горячих, струящихся метонимий.
Кем были вы, оживлённые мутабором:
камнем, метелью, цветом ночных камелий?
Так говорили под действием этой вещи.
Вещи, которую курят поэты мира.
Метаморфозы нам подменяют вечность.
Мысль вяжет голову, вроде античной митры.
Сон растворяется в свистах, как отблеск пули.
Хочется неизреченное слово нежить.
Если стрижа души моей не спугнули,
каждую сущность высвистывать в эту снежеть!
Из-за угла вечернего ресторана
выйдет дракон и схватит меня за плечи:
просто метаморфозная марихуана
прежде была его самой любимой вещью.
— Что ты придумала? Как же тебе не стыдно?
Ты ведь из белых, красивых, зеркальных, вышних!
Воздух в груди перехватывает так сильно,
что кажется, ангел больше меня не слышит.
Окна в ночном ресторане весенне зыбки.
Слышат курящие, выйдя из стен наружу.
– Просто во мне океан.
До последнего рыбки
выдумать, выдымить, выплеснуть их на сушу!
Врач из курящих йодом замажет ранку.
Так же мелькают огни перекрёстков улиц.
– Это моя территория, иностранка. –
Скажет дракон. –
Для чего ты стоишь и куришь?
В перерывах
Ну зачем вы ввязались в эту игру,
где ещё фантастичнее – гол терять?
И вы не хотите слушать, и вам не врут.
Вам совершенно не хочется вратаря!
Кто листает журналы, кто пьёт вино.
У меня в груди – сентиментальный термит.
Я хочу, чтобы кто-то стал на мгновение мной.
Мне непонятость эту хочется изменить.
Я желаю стать кем-то из лиги вас.
Просто на спор, как сим-силабим в стихах.
Потому что скоро объявят вальс и мазурку
(а это прыжки за такт).
Вы вот-вот переключитесь на неё.
Я всегда забываю приём «жете».
Счастье – петь, и когда кто-нибудь поёт:
в переходе, на улице, на шоссе.
Здесь слова – зеркала, и интриги – в рост.
Но мне нравятся души и то, как кружится пол.
А в настольном футболе из раза в раз
визави забивал вам за голом гол.
© Маргарита Чекунова, 2017–2023
© 45-я параллель, 2023.