* * *
Выпили 0,8
Крымского вина.
Много было вёсен –
И опять весна.
Но зашёл при этом,
Как родной, портвейн, –
Будто спел дуэтом
С Летовым Кобейн.
Примешался Запад
К шелесту берёз,
Словно Ванька-лапоть
Загулял с Кейт Мосс.
Соблюдал приличья,
Но дерзил (в ответ);
А любовь девичья
Не проходит, нет.
Было же когда-то!
Да не то – теперь.
Белая палата,
Крашеная дверь.
Вишня отцветает;
Нынче с высоты
Кто-то осыпает
Белые цветы.
За портвейном – водка –
Со слезой, до дна, –
Выдалась короткой
Русская весна.
* * *
Поскольку горе не беда,
Его не замечай.
Прощай, и если навсегда,
То навсегда прощай.
Ложится день на тёмный дол,
Как Пушкин бы сказал.
Представь, что я давно ушёл
И без вести пропал.
Со мной проблем не перечесть;
Как с чистого листа –
Живи одна, живи как есть
И доживи до ста.
На тёмный дол ложится день.
За этот за размер –
Прости. Прости за дребедень
На аглицкий манер.
Мы друг для друга родились,
Чего бы кто ни врал,
Что я романтик, анархист
И амбисексуал.
Ты на порог со мною выдь
И возвратись назад;
С волками жить – по-волчьи выть, –
В народе говорят.
Сама из дома ни ногой, –
К чему базар-вокзал?
Нет, я не Байрон, я другой… –
Как Лермонтов сказал.
Зачем, терпила из терпил –
Вникал я или нет, –
Учитель в школе мне твердил:
«Погиб! Погиб поэт…»
Погиб? А может быть, ушёл?
Как все уйдут, как я… –
Какой вместительный глагол
В контексте бытия.
На этой родине и той,
Меняя имена,
Поэт, по сути, звук пустой
В любые времена.
Они ушли и нам туда –
Не знаю: в ад ли, в рай?
Прощай. И если навсегда,
То навсегда прощай.
* * *
Отделилась Малая, отделилась Белая,
Занялась Великая глупой суетой.
Зарядив Калашников, с парой однокашников
Вышел в степь донецкую парень молодой.
Не за долю малую, вызволяя Малую, –
Из сердечной склонности, танковой дугой, –
Изничтожить ватников, с группою соратников,
Им навстречу двинулся паренёк другой.
Никому не нужные люди безоружные
В этот раз не кинулись скопом на броню.
Сколько их ни выяви, добровольцев в Киеве
Явно недостаточно дать отпор Кремлю.
Веруя в красивости, с жаждой справедливости,
Многие по трезвости, кто-то под хмельком,
Кучно, со товарищи, резко, угрожающе
В чистом поле встретились парень с пареньком.
Было то под Горловкой или под Дебальцево,
Может, под Широкино… Было! – ну и что ж? –
Ничего хорошего – продали задёшево
Паренька из Киева и другого тож.
Там на шахте угольной воздух перерубленный,
Техника горящая, крошево и жесть.
Злого, непостижного, возлюбите ближнего!
Украинца, русского – всех что ни на есть.
Оба, в общем, славные, парни православные,
Как лежится вместе вам во поле вдвоём?
Спят курганы тёмные, солнцем опалённые,
Тишина над Киевом, тихо над Кремлём.
* * *
От повтора к повтору, зная всё наперед…
Проповедует хору трудодни Гесиод.
Я, не видевший Рима, не понявший Москвы,
Говорю тебе прямо, без прикрас и ботвы:
Каждый вдох (или выдох), как на сломе эпох;
Между делом проидох и тщету обретох.
Словно жил не по правде, разеваючи клюв,
Как дырявые лапти, Dr. Martens обув.
На витрины глазея, оскользаясь на льду,
По гламурной Москве я, как по Риму, бреду.
Переменится климат. Повторятся стихи.
Нас по-доброму примут, несмотря на грехи.
Невзирая на лица, всех, кто избран и зван;
Я хочу возвратиться, как последний баклан.
Как последняя сука – инфернальный, больной!..
В этом мире разлука – лишь прообраз иной.
Только так, не иначе. Захожу я во двор –
С туеском от Versace и в лаптях от Dior.
В пиджачке от Trussardi, как большое дитя…
Мне до Рима по карте два огромных лаптя.
В безвоздушном пространстве надо мной, как всегда,
По-церковнославянски догорает звезда.
Мне бы сил поимети, дабы не лебезя,
Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя.
Идут белые снеги (а по-русски снега),
Оглянусь я во гневе, а кругом хуерга.
Это грустная шутка. Как сказал бы пиит:
На прощанье – ни звука; только хор Аонид.
Но непереводимо хор по фене поёт,
Что не видел ни Рима, ни Москвы Гесиод;
Что отныне не днями измеряется труд;
Идут снеги над нами (а по-русски идут) –
Без ботвы и разбору, без прикрас и забот;
От повтора к повтору, зная всё наперёд.
* * *
Жизнь ушла на покой, под известным углом.
Затянув ли, ослабив ли пояс,
Возвращаясь в себя, кое-как, чёрт-те в чём,
Ни в былом, ни в грядущем не роюсь.
Жизнь ушла на покой, как слеза по скуле,
Был мороз, был февраль, было дело.
И весь месяц мело, видит бог, в феврале,
Но свеча на столе не горела.
Ни свечой на пиру, ни свечой в полутьме,
Никакой ни свечой, ни лучиной
Не осветишь себя целиком по зиме,
Ни поверх, ни до сути глубинной.
Возвращаясь в себя, забирай же правей.
Забирая левее на деле…
Не мело в феврале – ни в единый из дней.
Нет, мело! Но мело – еле-еле.
Жизни не было. Так самый трезвый поэт
Написал на полях – видно, дрожжи
Со вчера в нём ещё не осели, – иль нет! –
Это я написал, только позже.
Только раньше ещё, но в который из дней –
В феврале ли, в апреле, в июле?
Жизнь ушла на покой – так-то будет верней.
Жизнь ушла – и её не вернули.
Марине
Напечатай меня ещё раз в этом странном журнале,
Напиши обо мне, что отыщет дорогу талант.
Проходя сквозь меня по неведомой диагонали,
Эти строки замрут на свету электрических ламп.
Ничего-то в ней нет, в зарыдавшей от скорби Психее,
И какая там скорбь, если нет для печали угла
В той обширной душе, что когда-то была посвежее,
Помоложе, бодрей и, должно быть, богаче была.
Напиши пару фраз о моём неудавшемся жесте,
О моей неудавшейся паре ритмических па,
О свободе писать… Но свобода танцует на месте,
И, порою, лишь там, где танцует на месте толпа.
Уходящая вглубь, оживает под кожным покровом
Вся венозная сеть, и сетчатка не чувствует свет.
Всё, что было во мне, всё, что будет, останется…
Словом,
Напечатай меня
Так, как будто меня уже нет.
* * *
Белый день заштрихован до неразличимости черт.
Я свернул у моста, а теперь мне, должно быть, налево…
Я иду вдоль реки, как дотла разорившийся смерд:
Без вины виноват, ни избы не осталось, ни хлева.
Нынче ветрено, Постум, но что они значат – ветра,
С совокупностью их, с направлением, с силою, с розой?
Не пришедших домой тут и там заберут мусора;
Что рождалось стихом, умирает, как правило, прозой.
Ничего никогда никому не хочу говорить,
Повторяя себе вопреки непреложное: «Скажешь!»
До того перепутана первопричинная нить,
Что её и петлёй на кадык просто так не повяжешь.
С чешуёй покрывает по самое некуда вал,
Никакого житья – всё равно, будь ты фейк или гений.
Я живу у моста. Я на нём никогда не бывал,
И считаю, что это одно из моих достижений.
* * *
Стал похож на пидараса:
Тет-а-тет и визави;
Мясом тыкать в чьё-то мясо
Стало скучно без любви.
То же самое и в группе:
Мало-мальской и большой!..
Это – как вариться в супе
По согласию с лапшой.
Ты одна сидишь в буфете,
Занимая стол и стул,
О таких как ты в инете
Прямо пишут: ябывдул.
Но сейчас – такое бесит! –
Я от этого устал;
А тому назад лет десять –
Это я и написал.
Нас любовь за гробом встретит
Или выход в пустоту?
Мой костёр в тумане светит,
Искры гаснут на лету.
Я не знаю: мало ль, много ль
Нам испытывать Судьбу?
Нет ответа. Только Гоголь,
Перевёрнутый в гробу! –
Это тоже я когда-то
Написал на веб-портал –
Кто-нибудь читал, ребята?
Кто-то помнит, где читал?
С молодым энтузиазмом
И с любовью! – смех и грех! –
Я писал о самом разном –
Вы читали?! Ну вас всех!..
Больше так писать не стану,
А напишется – сотру!
Места нет в стихах туману –
Ни туману, ни костру!
Не с любовью поднебесье –
Равнодушная земля –
Весь умру или не весь я,
Примет полностью меня.
Провинциальный роман (с)
Среди лая жучек и трезоров
Ночью, по дороге на вокзал,
Мастерицу виноватых взоров
Кто-то проституткой обозвал.
Здесь такое часто происходит –
В подворотнях, пьяные в дрова,
Так гнобят друг друга и изводят
Верные поклонники «Дом-2».
Но беду не развести руками
Если ты нечаянно свернул
В переулок, прямо за ларьками,
Где открыт последний ПБОЮЛ.
Там, тая недюжинную силу,
Собраны, слегка возбуждены,
Ожидают нового терпилу,
Местные, «с раёна», пацаны.
Впрочем, вру – не говорить пристрастно
Первый твой завет, постмодернист!
Здесь таких, настроенных опасно,
Нет как нет, давно перевелись.
Но не всем пока ещё по силам
Изменить себя и уберечь:
До сих пор барыжит «крокодилом»
Маленьких держательница плеч.
Но, глядишь, завяжет понемногу,
На траву и смеси перейдёт.
Молодым – везде у нас дорога,
Старикам – везде у нас почёт.
Если в рай ни чучелком, ни тушкой –
Будем жить, хватаясь за края:
Ты жива ещё, моя старушка?
Жив и я.
* * *
Я напишу тебе стихи
Из глупой головы,
Чтоб пробивало на хи-хи
Как от дурман-травы,
Не той, что шмаль и ганджубас,
А той, что – белена;
Но та и эта, полюбас –
Эквивалент говна.
Всё потому, что месяц – май,
И я не то курю…
– Моя твоя не понимай!
Понятно. Повторю.
И паханы, и петухи
О смысле бытия
Слагают глупые стихи
Как многие, как я.
На них ушёл весь прошлый век
И этот век уйдёт.
Во тьме проклюнувшийся снег
На свет произойдёт;
Он будет падать с высоты
На сеть шоссейных лент,
Но это – как считаешь ты –
Говна эквивалент.
И я согласен. За говно,
За снег и за стихи
На стрелках трут давным-давно
Крутые и лохи.
И в этом есть прямой резон,
Пока не подрались…
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист.
Под этот вальс в родном краю –
Чего бы ни хотел –
Я сорок девять лет курю
В сторонке не у дел.
Дурман-трава и ганджубас –
В забивке с табаком –
Идут четыре к трём, на раз,
В лесу прифронтовом.
Летит – разрежен, кособок –
Проклюнувшийся снег,
Что раньше стоил – коробок,
Сегодня стоит – чек.
В стихах, как в погребе, темно,
И, видно, потому
Давно известно, что говно –
Эквивалент всему.
* * *
Весь этот мир порнографический
С патриотическими ню:
На пляже баба сдобной выпечки
Изображает инженю.
Татуировки с элементами,
Что впадлу делать пацану;
И детвора орёт под тентами,
Устроив кипеш на бану.
Набит хохлами, как занозами,
И Партенит и Тарханкут…
Война – войной. А розы – розами.
Они опять в Крыму цветут.
И с либералами унылыми
Горячий спор поприутих,
Что Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.
А если нет? – Тогда, фактически,
Не остаётся ничего? –
Весь этот мир катастрофический
С несправедливостью его.
И медленно пройдя меж слабыми,
Всегда без спутников, одна,
В косоворотках и с хиджабами –
Россия вспрянет ото сна (?)!
Отставить выходки дикарские базарные!
Из глубины сибирских руд,
Сметая полчища татарские коварные,
Когда (и если) предадут, –
Ловя момент самоубийственный
Без всякой помощи, один, –
Тогда ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!
* * *
Идут по вип-персонной –
По жизни центровой –
Серёжка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.
Практически – Европа.
Цивильная толпа.
Услуги барбершопа,
Веган-кафе и спа.
У всех живущих в Центре –
Особый кругозор:
И BMW, и Bentley –
Заставлен каждый двор.
И прочно – пусть нелепо! –
Роднит одна земля
С агентами Госдепа
Прислужников Кремля.
Стритрейсер по наклонной
Летит как чумовой –
Серёжка с Малой Бронной
Иль Витька с Моховой?
В хоромах эксклюзивных
Который год подряд,
Наевшись седативных,
Их матери не спят.
Сплошные биеннале.
Хотя не тот задор,
Кураторы в подвале
Ведут привычный спор:
Почти во всякой фразе –
«Контемпорари-арт».
Как лох – так ашкенази,
Как гений – так сефард.
Но если кто из местных,
То ты за них не сцы!
Сидят в высоких креслах
Их деды и отцы:
Фанаты рок-н-ролла,
Любители травы.
Одни – из комсомола,
Другие – из братвы.
Но всем с периферии
Девчонкам, что ни есть,
За столики пивные
Возможность есть подсесть –
С улыбкою нескромной
И с целью деловой
К Серёжке с Малой Бронной
И к Витьке с Моховой.
И, влезшие счастливо
В шикарные авто,
Под крафтовое пиво
О тех не вспомнят, кто
За этот кайф бездонный,
За праздничный настрой
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой.
* * *
Страдал одним, а умер от другого
Средь медсестёр, напоминавших бикс.
Вначале, может быть, и было Слово,
Но в тишине пересекают Стикс.
Конечно, потрясение и горе,
Но если чистой правды не скрывать, –
Когда пришли прощаться в крематорий,
Над гробом было нечего сказать.
Любил, бухал, да так, что чуть однажды
Не сел в тюрьму... опять: любил, бухал.
Писал стишки, но без духовной жажды,
А значит, зря и плохо их писал.
Над гробом только те, кто знали лично, –
Собрались, чтобы головы склонить,
Всего пять человек – симптоматично –
Хотя, чего теперь судить-рядить.
С цветов снимали долго упаковку,
Но места мало заняли цветы…
И потому всем сделалось неловко,
Когда сажали крышку на болты.
Перед закрытой этой домовиной,
Пред тем как гроб опустится в подвал,
Немыслимый и несопоставимый –
Я наш союз в деталях вспоминал.
Как мы гуляли ночи до рассвета,
Как бабами менялись невзначай…
Он подарил мне как-то томик Фета
И надписал: «Читай и не скучай».
Он спорил о стихах со мной упрямо,
Вооружённый зреньем узких ос.
Но Фет не доставлял, а Мандельштама
В ту пору мне прочесть не довелось.
Я даже не врубился, как сумел он,
И не заметил даже – ну и ну! –
Как он легко и как бы между делом,
Увёл мою законную жену.
Страдал одним, а умер от другого,–
Не вынес скачки бешеной Пегас.
Вначале – я уверен – было Слово,
Но это Слово было не о нас.
Он прожил жизнь легко и контркультурно,
Местами жмот, местами вертопрах.
Ещё чуть-чуть и дальше – только урна,
С каким-нибудь: «Покойся, милый прах…»
Мы за ворота выбрались сутуло,
Но кто-то оглянулся, посмотрел, –
Как будто сталью сердце полоснуло:
Там человек сгорел.
* * *
Который год в тюрьме моей темно
И море на отшибе колобродит;
И, может, лучше, что ко мне давно,
Как к Евтушенко, старый друг не ходит.
А постоянно ходят – оh my God! –
Лишь те, что называются «с приветом»…
В моей тюрьме темно который год,
Как в келье с отключённым Интернетом.
И женщина, которая – акме,
Давно со мной не делит страсть и негу.
Который год темно в моей тюрьме,
Да так, что лень готовиться к побегу.
Москва
Она состоит из фальши
И правды твоей земли;
Держись от неё подальше! –
Держись от Москвы вдали:
Не видит своих огрехов,
Но помнит грехи Кремля –
Прибежище понаехов –
Родная моя земля.
Ночными горит огнями,
Как будто сошла с ума!
Чужими живёт слезами,
Когда их не льёт сама;
Но лишь оботрёт гляделки –
С расчётливостью следит,
Чтоб ел из одной тарелки
С евреем антисемит.
От этого – не тревожней,
Но как-то – на склоне дней –
Становится безнадёжней
И жить, и работать в ней.
А те, что, пройдя сквозь сито,
Пробились едва-едва,
Да благословят корыта
И стойла твои, Москва!
Снега за окном, как перхоть,
Дожди на ветвях, как слизь,
И если решил приехать,
То слишком не загостись:
Не думай, что вместе с нею
Ты неимоверно крут –
Она на любую шею
Сумеет надеть хомут.
Ночами на Красной Пресне
Стоит дискотечный гам:
Москва производит песни –
Не езди за ними к нам.
В чужие края врастаю,
Но, как из груди ни рву,
Себя москвичом считаю –
И буду, пока живу.
Но даже и после смерти,
Когда надо мной всплакнёт, –
Москве никогда не верьте –
Она и рыдая – врёт.
Но кто бы её стыдиться
И хаять ни начинал:
ОНА И ТВОЯ СТОЛИЦА! –
Запомни, провинциал!
Когда загребает мoney,
Когда регионы жмёт,
Таись от Москвы в тумане,
Стремись от неё в полёт.
Лети! Только Бога ради
Потом не роняй слезу,
Что предал своё Зарядье,
Оставил Арбат внизу! –
Что надо назад вернуться,
Пойти, как всегда, в кино…
И с кем-нибудь прошвырнуться
В каком-нибудь Люблино.
И где на витринах блики
Стоять и смотреть с тоской,
Как ходят толпой таджики
По Пятницкой и Тверской.
Дачное
Когда строку диктует чувство,
Стихи выходят не всегда.
Живу легко и безыскусно:
Гори, гори, моя звезда.
Поговорим о том, об этом,
Любой поэт – Полишинель.
И тёмный ждёт – с далёким светом –
Нас всех туннель.
Твоим делам, твоим работам
Дадут оценку наверху.
А если нет – тогда чего там! –
Какого ху?.. –
Без сожаления, невинно
Бери чужое – просто так:
Льёт дождь. На даче спят два сына,
Допили водку и коньяк.
Они с утра разлепят веки, –
Во рту как будто сто пустынь.
С похмелья братья все! Во веки
Веков. Аминь.
Они с утра разгладят лица,
И под глазами волдыри;
Но нечем, нечем похмелиться! –
Звезда, гори!
Себя почувствуют, бывало,
С чугунной сидя головой,
В глуши коленчатого вала,
В коленной чашечке кривой.
Когда волна галлюцинаций,
Заполнив мозг, спадёт на треть,
Им вновь захочется смеяться,
Кричать и петь.
Но не напишется нетленка,
Когда полжизни пополам;
И будет низкая оценка
Любым делам.
Кто бросил пить, всего помимо,
Тот знает рай и видел ад.
На даче спят – непробудимо –
Как только в раннем детстве спят.
© Максим Жуков, 2020–2021.
© 45-я параллель, 2021.