Записки испанского короля
Ветер дует с Каспийского моря.
Ключ разгадан и сняты маски.
Чётки линии на ладони.
Я монарх. Я король испанский!
Люд чиновный об этом не знает.
Взгляд небрежный на оных бросив,
В документе, который мне дали,
Оставляю монаршую подпись.
И мундира мне вовсе не жалко,
Он ничто в сравнении с троном...
Но зачем они бьют меня палкой?!
Почему не несут корону?!
Постригают насильно в монахи,
По щекам хлестают наотмашь,
Вяжут руки в огромной рубахе.
«Стойте люди! Ведь я король ваш!»
Не спастись от Земли тверди Лунной,
Разбежалась трусливо свита,
И остались мы друг перед другом –
Я и ревностный инквизитор…
В голове моей – скверная рана,
Я на небе от пыток прячусь.
И зову я родимую маму,
И в предсмертном бессилии плачу.
Бренным телом уже не владею,
Мои грязные ноги босы.
...У алжирского толстого бея
Шишка под самым носом.
В разговоре
В памяти движутся странные белые песни,
С зимними снами пришедшие из ниоткуда.
Там, за чертой временной и пространственной взвеси –
Многолюдно.
Тянутся к Солнцу в тумане пугливые лапки.
С бездной, в блудливом незнании, жизнью играя,
Мысли стараясь согреть под эдемскою шапкой,
Умираем.
Ангел сидит неподвижно в предвечном соборе,
Тело подставив под пёстро-витражные струи.
Смешаны в ступке, в руках его, радость и горе.
Аллилуйя.
Стадо барашков пригнало декабрьское море,
Камни прядут шерстяную солёную пену,
Фоном к молчанию в нашем с Творцом разговоре
Откровенном.
Строчки-чёрточки
Жгущей изморозью по плоти
Гладит тёмный густой туман.
Дорогое шмотьё в блевоте,
По щеке ползёт таракан.
Явью серой тоскливой прозы –
Заскорузлый горбыль в руках.
Пальцам больно. Они в занозах.
Память ищет в глухих углах
Строчки-чёрточки о свободе,
Хоть немного, хоть с полгорсти.
Но напрасно всё. Не находит
И, как видно, уж не найти.
Чернозёмом снег окропило.
Под картавый галдёж ворон,
Мы копаем себе могилу
В високосный век похорон.
Лук-порей
Звёздный путь, просяная матица,
Держит сумрачный небосвод.
Вельзевул над страной крылатится,
Водит с бесами хоровод.
Гойда! Гойда! – горланят, рвением
Распаляя зудящий страх,
Отражаясь слепым горением
В позолоченных куполах.
Небо жгущие свечи-маковки,
Как разросшийся лук-порей,
Сжаты лагерными бараками
Пересыльных монастырей.
Серп и молот зияют матово
С плахи красного алтаря,
И глядит с икон лик усатого
Сухорукого упыря.
Тлеет лучина
Опять сказал им Иисус:
Я отхожу, и будете искать меня, и умрёте во грехе вашем
от Иоанна, гл. 8
Бесья стая под утро едва отступила.
Замолкла, рассеявшись в шорохе ряс.
Тускло бряцает цепью златое кадило,
Под хор монотонных молитвенных фраз.
Серой тенью в овраге голодные волки,
В стеклянной оправе гремучий ручей.
Режут пальцы разбившихся нимбов осколки,
Сверкая в огнях поминальных свечей.
Снежным порохом выжжена бледная кожа.
Холодное Солнце сквозь мёрзлый туман
Корчит, злобно ощерясь, звериную рожу,
Покинуть спеша ледяной океан.
Синим пламенем спаяны белые латы,
Безмолвия зимних заброшенных снов.
Яркий огненный свет Серафимов крылатых
Вокруг монастырских кружит куполов.
Дымно тлеет лучина в застуженной келье,
Стегает по стенам метельная плеть.
В грязной плоти осколок спасительной веры
Молит Бога: «Не дай умереть!»
Колея
Ночь стекала на листья древесные,
Прогорая пурпурным огнём.
Небо спаивало даль залесную
Звёздно-млечным густым киселём.
В тусклой изморози аметистовой,
Тьму на две половины кроя,
Сахарилась серебряно-льдистая
Грязно-лужевая колея.
И в дали опьяняющей темени,
Тесной плоти сорвав пелену,
Погружалась, в дремотном безвременье,
В неизведанную глубину.
Прохладно
Прохладно. Исход заурядного дня,
Витает хрипотица матерной речи.
Уже полумесяца скобка видна,
Уже небосвод звёздным блеском размечен.
Наполнились вечером тёмных угроз
Колодцы трущобного быдло-района.
Здесь щиплющий дым от плохих папирос
Со вкусом советского одеколона.
Здесь запах мочи, третьеводнишних щей
И тухлого мяса с дешёвого рынка.
Здесь в узкую щель между двух гаражей
Протоптанная забегает тропинка.
Тоску осознавшей себя нищеты
Газетные шторы скрывают стыдливо.
Здесь стаи птенцов городской гопоты
Взрастают на влаге блевотного пива.
Здесь в круг собираются в тёмном углу,
Влекомые жаждою женского лона.
Здесь кости ломают в служебном пылу
Опричные псы в вертухайских погонах.
Здесь души сгорают салютами снов,
В трясинном раю героиновой мари.
Здесь чтут злую правду законных воров
И бога из золота и киновари.
Здесь слюни пуская и сжав кулачок,
С грошовой монеткой презренного кэша,
Сидит у подъездной двери дурачок,
Обоссаный и безгрешный.
Маленькая река
Тянется через присный лес маленькая река,
Мелочно-бурным потехам предшествуют заводи,
Медная взвесь песка рассыпается в облаках
И оседает мозаичным крошевом в памяти.
В мареве знойно-пьяном от всех пережитых лет
Где-то река проливается в мёртвое озеро.
Там у воды бездонной вновь свой, настоящий цвет –
Гнойно-кровавый, казавшийся ранее розовым.
Арбузный десерт для прекрасной дамы
Нет ничего более трудного,
чем распознать хороший арбуз и порядочную женщину.
Иван Бунин
Смирив порыв чревоугодной похоти,
Я сфоткал, задействовав опцию Zoom,
Как скопищем брызг из угольной копоти
Чернеет в арбузной плоти изюм.
Лежит на тарелке, на части разъятый,
Зеленеющим панцирем заскоруз,
С изюмным изыском, с листочками мяты,
Политый сиропом, десертный арбуз.
А напротив сидит прекрасная дама,
Качает, дивясь на арбуз, головой.
Я ей подаю, спиртовое сдув пламя,
Хрустальный бокал с ананасной водой.
Сидим. Дама воду пьёт, а я пью пиво,
Плотоядно ягодный жуём конфитюр,
Водосточный оркестр неторопливо
Играет для нас ноктюрн.
Кроманьонец
Вдаль уходит бескрайняя, мёртвая синь ледника,
А вокруг – бесконечные дебри сурового леса.
Раскалённую охру сменяет двурожье быка
И скрывается видимость в космосе тёмной завесы.
Костяные пригорки и россыпи сбитых камней,
В дымной мари купается огнь векового кострища.
Дни за днями идут. То короче они, то длинней.
То в снегу, то в горячей испарине стены жилища.
Здесь не место пока что языческим грозным богам.
В райском сне неосознанной, горы сдвигающей, веры,
Называет незлобливый мир кроманьонец Адам
И рисует зверушек на сводах глубокой пещеры.
Проливалось молоко
Как рыбы-корабли, как мысли дурака.
Юрий Шевчук
Серой марью осенней хляби
Заболотились небеса,
Ветошь рваную заправляя
В жёлто-лиственные леса.
Стала сказочным океаном,
В мыслях бедного дурака,
В просяном киселе тумана
Растворившаяся река.
Бились крупной простудной дрожью,
От промокшей насквозь ноги,
В луже слякотно-придорожной
Расходившиеся круги.
Мысль запутывалась и рвалась
В поржавевшей густой траве.
Всё расстроилось, всё смешалось
В глупой маленькой голове.
Ветер брызгал дождём колючим,
А над ним, где-то далеко,
Проливалось в смурные тучи
Солнца тёплое молоко.
Отмель
В пелене облаков даль осеннего неба
Эхом прошлых веков закольцовано время.
Позабытых событий река
Полупризрачна и глубока.
С полустёртыми гранями литерных ятей
Уцелевшие камни могильных распятий
Вдоль кладбищенской старой стены –
Как фантом позапрошлой страны.
Тени лезут на стены, пытаясь услышать,
Как стучалась вода о холодные крыши.
И булыжный паркет площадей
В мокрых отблесках стылых дождей.
Тянут к бренной земле серых будней вериги,
И мечты, пеплом слов ненаписанной книги
Осыпаются с крыльев-страниц
В тёплый край улетающих птиц.
Ночь пришла в мрачном облике чёрной невесты,
Разлилась темнота океаном небесным.
И, как отмель песчаной косы,
Млечный путь ярко-звёздной росы.
Ливерпуль
Режет струнами рифф,
Звенит дробь аккордных пуль.
День в памяти схоронив,
Огни зажёг Ливерпуль.
Небо в свинцовом дыму
Тяжёлых октябрьских туч.
Невидимый никому,
Истаял закатный луч.
Вечер трудного дня,
Шептанье холодных крыш.
Свет гаснущего огня
Ты в сердце своём хранишь.
Ветер срифмованных строк
Щекочет хмельною волной.
С молитвами в стиле рок,
С натянутой в нерв струной.
Тлеет времени вязь,
Готовит могилы постель.
Развеет твой прах, кружась,
Подлунных веков метель.
Плачет изломаный рифф,
Звенит дробь аккордных пуль.
Жизнь в памяти схоронив,
Огни зажёг Ливерпуль.
© Максим Шумков, 2017.
© 45-я параллель, 2017.