На город спускается мгла, город просит огня,
Но спички промокли, скололись его Прометеи.
И ночь, сумасшедшая девка, седлает коня,
Ещё не на дне, но уже приближаясь ко дну,
Пьёшь дни, что намного надёжнее ядов крысиных,
А новый подросток Савенко, глотая слюну,
В квартирах, как в газовых камерах, ужас и пот,
У редких прохожих повадки испуганных пленных.
И город безмолвствует, городу нужен Пол Пот,
Обороняй мадрид своей души
От липких пальцев всесоюзных хамов.
В глуши застрявший, допоздна глуши
Пускай летят снежинок жемчуга
За воротник твоей периферии,
Не закричи от мысли «На века»,
Поняв ненужность новых рубежей,
Вновь воссияй – уже ни снов, ни станций,
И снег на вкус, как мятное драже,
Пускай в грязи забуксовала жизнь,
И, чувствуя погоду, ломят ноги,
Открыв с утра газету, улыбнись,
Себя не обнаружив в некрологе.
Футбольные болельщики, дудя
В свои дуделки, шли со стадиона,
Я думал: Не хватает им вождя!
Идея ослепила в тот же час,
Опасная, как школьная граната,
Что революционный самый класс
Им только в двух словах сказать про Че,
Про Каутского или про Дантона,
И заменить «хачей» на «богачей»
Команды их утратили престиж
«Просрались», – если говорить по-русски.
Им пиво пить ты вряд ли запретишь,
Пилаты в миг жирок порастрясут,
Когда болельцы всем спортивным миром
Придут нахрапом брать районный суд,
Так думал я, но все мои мечты
Остались там, на поле стадиона.
Болельщики вломили мне пизды
Из огня, за глухие окраины,
Завернув в боевой парашют,
Я, убитую девочку Крайину,
Есть работа у вас и наличные,
Семьи, автомобили, жильё.
У меня – только мёртвое личико,
Отобрали шнурки в изоляторе.
Без шнурков – никаких перспектив.
Но звучит сквозь попсу стимуляторов,
Хит Живых, ты попробуй, сыграй его.
Мало истинно честных бойцов.
Дело Принципа – ёбнуть в Сараево
Стать последним отчаянным. Повестью
Настоящего Ч. дорожить.
И дружить с раскулаченной совестью,
И по совести жить.
Нибелунг выползал за хлебом в ночной ларёк,
Пил разведённый спирт и ругался с Гёте.
И тёплая женщина, нежный живой зверёк,
Ему участковый с похмелья кричал «Дыхни!»
А он не дышал вообще. Он твердил «мещане»,
Увидев в парадной соседей, но, впрочем, они
И жизнь отливала говна от своих щедрот.
Снег опускался на плечи, холодный, колкий,
Но ночь приходила, и он танцевал фокстрот
Целина отчужденья засеяна злаками страха.
На куски демократий распался советский Колосс.
Спите, буржуазия, во сне продолжая бухать, жрать и трахать.
Ваш задроченный сон, как приход от паршивых колёс.
Вы простые, из плоти.
И Господь разбирает ваш мир,
Он поклонник искусства «дада».
Вы однажды умрёте.
Я ползу, как Баадер, по серым промышленным трубам,
Я, как Унгерн, в Ургу по утру громогласно вхожу.
Я мистический Блок, Маяковский, пленительно-грубый.
Я
сто лет одиночества,
Я
пропаганда свободы,
диктатура Любви, посреди либералов дерьма.
Вы услышали всплеск.
Вы решили, что это Христос, проходящий по водам.
Вы слепы и глупы!
Это ходит Чума!
И на всём белом свете
Умолкнут ненужные птицы.
Запылают ненужные книги,
В голодном костре.
Ку-клукс-клан постучит в вашу дверь,
Красная инквизици-
Я
Баю-бай, ешьте землю, ходите на казнь, как на пати.
Набивайте людьми жопы психиатричек и зон.
Продолжайте жиреть и тупеть, я скажу, когда хватит.
Мои карие прячутся в зелень твоих,
И ладони скользят за кавычки.
Через город ночной, на своих на двоих,
Се великий Бобруйск возлежит в темноте,
Тень любая кидается волком.
Я до дома тебя провожу, твой отец
И, родившись повторно, в столетьи ином,
Сном об улице мёртвой утешусь:
Там твой дом с одиноко дрожащим окном
Присядь со мной, старушка, рядом,
На пять минут угомонись.
Я знаю: в царстве тридесятом
Без разделений – белый, чёрный,
Для всех – вино, халва и щи,
Там чудеса, там А.Кручёных
Менты сидят в надёжных клетках,
СМИ перестало клеветать.
Начало новой пятилетки
Там Жанна Д`Арк на поле битвы,
В футболке с надписью «Fuck Off!»,
Противотанковой молитвой
В фаст-фудах – полевые кухни,
Коммуны в бывших номерах,
Там Буш в тюрьме без чипсов пухнет,
Там рек меняются теченья,
Там добывается метал.
Там Маркс и Энгельс в час вечерний
Там победили немцев, перхоть,
Фригидность, СПИД и сатану.
И мне так хочется поехать
Присядь со мной, старушка, рядом,
На пять минут угомонись.
Послушай: в царстве тридесятом
Мексика – львиная пасть истукана,
Красная львиная пасть.
Соль и лимон, и текилла в стакане,
Троцкий со старым дружком Альпенштоком,
Пьёт мексиканский закат.
Мысли его, словно провод под током,
К Троцкому едет французский художник,
Тоже талантливый жид,
Чтоб революцию, как подорожник,
Мексика пьяные песни поёт им,
Про перестрелки и степь,
Фрида их кормит толчённым пийотом,
Троцкий в сомбреро Россиею бредит,
Молодостью боевой,
И мексиканские боги, как дети,
порно-модель погибает в дешёвом мотеле
от овердозы.
сколько ботаников тело её хотели!
остались фильмы, в которых она кричала,
кончая, а, может, в предчувствии близкой смерти.
«куда же ты, венди?», – ботаники плачут ночами.
с киношедевром «анальные секретарши»
поклонники её несметные
как дрочили, так будут дрочить и дальше.
это ли не бессмертие?
Красивый бомж не знает про феншуй,
Зато мастак предсказывать погоду.
Повалит снег, помехи, белый шум,
На что уж этот край богат – на сны
О чём-то лучшем, скажем, о дешёвых
Окорочках…Ты греешься в секс-шопах…
Вздохни, мой бомж, подумав, что любовь
Здесь больше не является мерилом,
Что мальчик отправляется в Тамбов,
Но если жить взаймы, то смерть – пустяк.
В таком пальто тебя и в ад не примут.
Всему виной, мин херц, херовый климат
У посольства баскийской республики
Собирается праздный народ,
В эпицентре подвыпившей публики
Он швыряется злыми листовками,
Невменяемый паразит,
Он грозит бюрократам винтовками,
Нет такого посольства, - вы скажите,
И стишок поругаете мой,
И того человека накажите
А народ разбредается, сытенький,
Ироничный поганый народ.
Некто в сером, как будто на митинге,
* * *
Мне ли, злому-презлому, пузатым вам
Бить поклоны, лизать места,
И читать по ночам Гамзатова
Я мелодию быстрых пуль пою,
Берегись, толстозадый лях!
Я лежу запечённым Бульбою
И не Днепр – Днипро воинственный
Будет в песнях моих полыхать.
После жаркой резни, воистину,
Мисима в токийском гей-клубе,
На вечность оформив кредит,
Кусая надменные губы,
Он по-азиатски жестоко
Снимает глазами трико,
Отравленный газом порока,
Поэт, ультраправый философ,
Японии верный вассал,
С красавчиком длинноволосым
На коже дивана, лаская,
Любовника, он говорит,
Что смерть – это путь самурая,
Мальчишка не слушает глупый,
Он думает: что за чудак?
Целует надменные губы,
И шепчет Мисиме: «О, да!»
На гнилом погосте,
В праздничной ночи,
Громыхают кости,
Музыка звучит.
В пьяном венском вальсе,
С кучкой мертвецов,
Золотись на пальце
Ветерок повеет,
Зашумит трава,
И ороговеет
Вы стаканчик сомы
Выпили, шутя,
Будьте же, как дома,
В розовой могилке,
Под нездешний вальс,
Будет биться жилка
Бритвой перекрестим
Горло петуху.
Мёртвая невеста,
Выйди к жениху!
Протяни свои губы лечебные!
В институтах забыты учебники,
Твой отец пострашнее Калигулы,
Но у нас затянулись каникулы,
Воздух пахнет волшебными травами,
Поцелуй поднимаем за здравие.
Нам ли, Адамсов детям и циникам,
Утруждать организм медициною!
Что врачи упоительно каркают?
Пропиши мне любовь свою жаркую.
Утверждаю (и есть основания)
Исцеление – в целовании!