* * *
По-итальянски – только о весне
И о любви! ( О чём ещё, скажите!..)
Пока не знаю слова «небожитель»
И фразы: «Ты вчера приснился мне».
Зато спрошу небрежно: «Come va?»,
Lavoro, cerco, abito спрягаю.
Скажи: carina, то есть – дорогая,
Коль русские теряются слова.
Весной любовь прозрачна и легка,
Весь мир вокруг mi piace, piace, piace...
Хрустальный колокольчик в сердце плачет
От близости чужого языка.
* * *
Весной, как ни странно, трудней отзываться на крик:
Труднее услышать, поскольку все заняты слишком...
Очнувшись от спячки, напялю зелёный парик,
Чтоб топать навстречу своим убежавшим мыслишкам...
Вот что тут поделать, когда в голове – ни одной?
В чести пустота и безмыслие – не под запретом.
Апрель – абстинент. Пьёт один только чай травяной.
И курит для понта...ментоловые сигареты...
Я мая боюсь: он ведь дольше, а значит больней:
И спросит, и бросит «под занавес» – милое дело!
Я в каждый из этих весенних оставшихся дней
Хотела б тепла. Но любви бы уже не хотела.
* * *
Год на исходе. Конец декабрю.
И в эпицентре любви – не трясёт.
Ты мне замолвишь местечко в раю?
К стенке прикнопишь табличку: «RESERVED»?
Нет, не сейчас: ты ведь будешь не рад...
Просто когда-нибудь... в вечер любой...
Если же это окажется ад –
Мне все равно. Лишь бы только с тобой.
* * *
Давно ль ты тянешься к теплу,
Невозмутимый, как датчанин?
Мою рассеянную мглу
Открыть пытаешься ключами.
Ты углядел во мне надлом –
Тобой же вымечтанный, долгий,
В душе надеясь: под стеклом
Замуровать меня на полке.
Тупой зазубриной ключа
Щекочешь сердце – запоздало.
Тягуче, нехотя, ворча
Сползает осень с пьедестала.
* * *
Июль не доживает до седин: до жёлтых прядей в зелени роскошной. Мы с осенью вдвоём, а ты один, что осознать покуда невозможно. Ведь было счастье – пять недель назад, когда ты просто ЖИЛ и улыбался. Теперь навеки – выбыл адресат, и наш дуэт изысканный распался. Не спрашивай меня, как я живу: по улицам хожу, как по карнизам, сплю на работе, грежу наяву, бросаю хлеб – смешным, пернатым, сизым... Я нищих стала больше замечать и мучиться неведомой виною. Хоть смерти факсимильная печать на осени поставлена – не мною.
Бетховен
Пыль с мёртвого рояля деловито
Сметает фрау Мюллер день за днём.
Как он звучал, рояль мой! Dolce vita!
Моё ль остановилось сердце в нём?
Не морщась от щелчков и зуботычин,
Я накрепко, до хруста, сжал кулак:
Угрюм и одинок. Косноязычен.
И по губам читаю кое-как.
Клубок судьбы давно уже размотан,
Уплачен долг ещё одной весне.
Проросшими фасолинами ноты
Разбухли в абсолютной тишине –
Заношенной, затянутой, затёртой...
И если с губ срывается упрёк,
Теснятся пирамидами аккорды
На чёрном небе вдоль и поперёк.
А впереди – бемоль, как белый парус.
Квартет «d-moll». Душа идёт ко дну...
Я вытяну всю музыку из пауз
И до последней ноты вам верну.
Вшеноры
Вшеноры – деревенька под Прагой, где
долгое время жила семья Марины Цветаевой. Там
родился её сын Георгий (домашнее прозвище – Мур).
Дуб – как храм у дремлющей горы.
Царственные, вечные Вшеноры.
Снег не тронут – будто с той поры...
Из того февральского минора
Тянется фермата тишины,
И – на вздохе – горестное имя...
Оттого ль сугроб одной вины
С каждым годом всё непроходимей?
Здесь ни ямб неведом, ни хорей –
Только скалы в сумерках да рощи,
Но в краю, далёком от морей,
Ей, морской, всегда дышалось проще:
Сын гулил. Писался «Крысолов».
Падал снег на замершие клёны.
Пел рассвет – оранжево-лилов –
Для неё – отчаянно-влюблённой...
Тёплый дом. Уютный, как тогда.
Пирамидкой – сонная беседка.
И о русской пани иногда
Вспоминает старая соседка.
Белым полем – будто реку вброд –
Перейду я медленно и хмуро:
Вдруг в снегу покажется вот-вот
Погремушка маленького Мура?
* * *
Целую через прорези бинта
Я вену твою вспухшую. Отныне
Жизнь как струна. Единственная. Та,
Что пела под смычком у Паганини.
Когда с трудом даётся каждый вздох,
Уже пренебрегаешь суетою...
С одной струною вместо четырёх
Смеёшься, плачешь – счастье непростое.
Хоть жизни ключ – не от того замка
И жутко от предчувствия разлуки,
Люблю тебя. И счастлива, пока
Целуют губы. Обнимают руки.
Балладка
Кошку звали Варька
(То есть – Страдиварька):
Так её старик один назвал –
Тот, который рядом
С древним Пражским градом
Собственные скрипки продавал.
Может, вы бывали
У него в подвале,
Где томились скрипки взаперти?
На старинной лавке –
Серенькие лапки
И усы длиннее струн почти.
Каждый раз хозяин
Строгими глазами
Наблюдал за мною из угла.
И его товарка,
Кошка Страдиварка,
Скрипки, словно мышек, стерегла.
Я ведь не играла!
Просто выбирала
Дочку ли, попутчицу, сестру...
И в подвале тесном
Всем хватало места
Зимним воскресеньем поутру.
...По весне, к несчастью,
Умер старый мастер -
В позапрошлом, кажется, году.
И теперь в подвале -
Зонтики и шали,
А над входом – клетка с какаду.
* * *
Я не сильная женщина, нет, не сильная
(Как и все мы) – здесь нет ни стыда, ни гордости.
Просто в сердце – камера морозильная:
Знай морозь и радости в ней, и горести,
И смешную девочку с белым бантиком,
На меня теперешнюю – похожую,
И любовь, и лирику, и романтику
(Для чего оно – это всё?) заморожу я.
Потому что нет больше сил – оплакивать
И наивно верить, что время вылечит...
Доползу, чтобы счёт предъявить оплаченный.
И неважно, кто потом сердце выключит.
* * *
Я всё жду – вдруг начнётся обратный отсчёт,
И опять повстречаю весну я,
И река – незнакомая – вспять потечёт,
Все пороги умело минуя.
Мимо губ, вечно лгущих. Неверящих глаз.
Снов и сказок, трубящих победу,
В город детства. Единственный. Где родилась.
И откуда уже не уеду.
© Людмила Свирская, 2019.
© 45-я параллель, 2019.