Людмила
Шаменкова

Аббат Прево

Горшок с пустой похлебкой.

Естество

Уже не просит ни вина, ни пищи.

Уныл и одинок аббат Прево.

Теперь  его занятье –

Кипа писчей

Бумаги и гусиное перо.

Он  погружён в страданья  кавалера,

Таскающего шпагу по пятам

Красавицы Манон,

Увы, без меры

Стремящейся к веселью и деньгам.

Ах, де Грие, слабак  ты, если честно

О приключениях твоих порассуждать.

А барышне прелестной  было лестно

С беспечностью судьбу твою  ломать.

Ты положил к её ногам  карьеру,

Богатство, знатность, воинский мундир.

Ты этой шлюхе, Господи прости, поверил

И разум свой  страстями  замутил.

Ах, де Грие, в тебя  вложил я сердце,

Истерзанное лживостью любви.

Скользи теперь по этим строчкам текста.

Ведь это же не я, а ты блудил!

Сказать по совести, все эти муки ада

Не стоят ни гроша, ни пары слов.

И всё же ты возвысился над стадом

Жующих скуку праведных коров.

Уснул аббат Прево, ссутулив плечи,

В одежде кавалера де Грие

Чадят над ним слезящиеся свечи.

Поблескивает шпаги острие.

Автомобиль

Какое может быть сравненье!

Ты до рассвета шьёшь стихи,

А тот с лицом высокомерным

Владеет тысячью стихий.

Он знает тонкий смысл деталей.

Чуть затуманено стекло,

Чтоб посторонние считали,

Что он закрылся им назло.

Он иногда в мой дом въезжает

И мнёт колёсами уют, –

Столь жалкий, что нутро сжигает

Желанье бросить нищий труд

И сесть в громаду этой массы,

Где всё ласкает глупый глаз,

И удивиться бегу трассы,

Едва коснувшись кнопки газ.

Автомобиль заморской марки –

Коварный возбудитель чувств,

Превосходящих пламень жаркий

Творцов блистательных искусств.

Он покорил высокогорье

Всех девяти известных Муз.

Прости, ты наступил на горло

Моих неутолённых мук.

Ты победил – без напряженья,

Расчетом безупречных форм.

И мысль, как в первый день творенья

Летит навстречу звёздам фар.

Анемоны

Голубые анемоны.

Не выносят анемичность.

Я, рабыня недомолвок,

Нынче несамокритична.

Голубые анемоны

На меня глядят сквозь сеть

Спутанных травинок сонных,

Как растительная лесть.

Синева стремится вглубь

Биографии излома.

Я уволена, и пуст

Пузырек от валидола.

Голубые анемоны,

Анемичность не порок,

Ни к чему твои поклоны.

Знаю, что провал – урок.

Неугодная, угодна

Всё равно своей земле.

А она, сильна, огромна,

Не позволит жить во мгле.

Анна Ахматова и Исайя Берлин

Запомнит прохлада Фонтанного дома.

Как важно ночную беседу продлить

Она говорила умышленно громко,

Желая чертей ненавистных позлить.

Английский шпион – это вовсе не шутка.

Но ей интересен  неведомый  мир.

А те, кто играет в опасные жмурки,

Пускай задохнутся от этой игры.

«Я с детства была неуемной пловчихой

И мне нипочём  далеко заплывать.

Меня не заставят казаться  притихшей

И в спешке беседу прервать».

И  как бы дразня сослуживцев Содома,

Она прочитала главу наизусть.

И строчки слились с золотистой  соломой.

Ах, как Саломея  умела блеснуть!..

И слушали «уши», внедрённые в лампу,

Как в комнате зрел  долгожданный донос.

И  тлело в печи угасавшее пламя,

И был наготове печатный разнос.

--

Примечание. Встреча Анны Ахматовой

и советника английского посольства

в Москве Исайи Берлина состоялась в ноябре 1945 года.

Саломея Андроникова – прообраз

стихотворения Мандельштама «Соломинка».

Безмолвия посол

Ни сбывища,

Ни скрывища,

Ни крылища – к плечу.

Держи, полынь-ковылище,

Повинную речу.

В пыли ступни у странницы,

До ниток рван подол.

Ни кровли, ни пристанища,

Лишь горестный глагол.

Тесна юдоль домашняя,

Безлик поток недель.

Луна тогда лишь страшная,

Когда земля – постель.

Пройти водой и посуху.

Упасть во мох сухой.

Не компасу, а посоху

Довериться душой.

Идти, вручая грамоту

Пространству и судьбе

Сквозь заросли и радугу

К душевному в себе.

Идет, забыв несбывища,

Держа в руке посох,

К пристанищу и крылищу

Безмолвия посол..

1969 г.

Биография

Посвящается Феликсу Шапиро

Мой друг сказал, что мы живём

На свете слишком долго,

Что не вмещает мозжечок

В своей коробке столько

Событий грозных, нищеты,

Жестоких бурь и культов,

Что биографии черты

Сильней анкетной буквы.

Волненья, подлости врагов,

Надменность кабинетов,

Отращиванье злых зубов,

Позорных для поэтов.

О, сколько знаний – за глаза! –

Хранит в себе копилка,

Которую разбить нельзя,

Как глиняную свинку.

Таким весомым багажом

Гордись с улыбкой хмурой.

Но говорить о том былом

Могу я только с другом.

Бытовой вопрос

Пронизываю мыслью слой за слоем

Обычность обывательских забот.

Гремели за стенами войны, бойни,

Менялись флаги, шли на эшафот,

Кипели страсти в «верхних эшелонах»,

Трещали кресла признанных светил,

Но быт,  преображеньями нетронут,

Сводив концы с концами,  как-то жил.

В войну он ел котлеты из очисток,

От недостатка витаминов стал плешив

И, как былой  изобретательства зачинщик.

Народным способом своих  детей  лечил.

Сгибался быт  под  тяжестью  ненастий

И трясся от гайдаровских реформ,

И было, как обычно, всё некстати,

Но быт стоял,   минуя гнёт препон.

Приветствую его незаменимость,

Его кастрюль торжественный трезвон,

Его неукротимую терпимость

И отдаю ему   почтительный поклон.

И пусть над ним плывут неуследимо

Угрозы покорить его форпост.

Я верю: пролетают мимо, мимо

Попытки наступить ему на хвост.

5 марта 2018

В стиле кантри

Серебристая Грустиния

Пролетает над Гусинией..

Что ж вы, гуси,

Гуси белые

Меня не веселите,

Гусельками не бренчите,

В пух носы уткнули,

Ой вы, гули – гули..

А Грустиния все тянется

Над крылатыми домами.

Там под крышами случается

Хохот с тортом и чаями.

Но не хочется Грустинии

Слышать  звоны-колокольчики.

Набухает небо синее,

Будет падать снег игольчатый.

А сейчас двоится радуга,

Пол России  охватила.

Так порадуйся,  Грустиния,

Пролетая над Гусинией.

Вариации на тему

В посаде, где не ступала нога

Ничья, и следы замело,

В окне изгаляются чьи-то рога

И тает скупое тепло.

В посаде, где не ступала ничья

Нога с середины зимы,

В углу шепелявит, моргая, свеча

Простым предсказаньем судьбы.

В посаде, где снежных заносов не счесть,

Заботы свелись до нуля:

Напиться воды и дровишек принесть

И печку похлопать, любя.

О, зимнее время! Завалена дверь.

Зови, кто её отопрёт.

Надежда одна: что растопит апрель

В лёд превратившийся вход.

Дожить! Это главное дело теперь.

Какие-то странные звуки.

Вот снова стучат в околевшую дверь.

Спасатели? Скорая? Внуки?

Стучат и стучат до потухшей звезды.

Не бесы ль играют с метелью?

В посаде ночами не видно ни зги,

И снег заметёт отпечаток ноги.

Взятие Бастилии

Что случилось с сердцем моим?

Врач сказал: промедленье опасно.

Потому что с сосудом больным

Не справляются больше лекарства.

– Не проходит! – воскликнул хирург,

Поджимая суровые губы.

И в тоске я подумала: вдруг

Он случайно проткнёт мою шкуру.

Потемнело в глазах. И пошло.

Гибкий шнур, напрягая усилье,

Вдоль меня тихой сапой пополз,

Приготовясь к захвату Бастилии.

И тотчас над моей головой

Заурчал голубой великан.

И, направив свой взгляд по косой,

Я увидела серый экран.

Догадаться нетрудно: ползёт

Этот змей к затаённой преграде,

Продвигаясь, как сорный осот,

Норовивший вцепиться в рассаду.

А внутри будто грянул снаряд.

Началось. И без всякой отсрочки.

Оказалось, две «пули» подряд

Засадил в мой сосуд пулемётчик.

И не зная, жива или нет,

Голышом я свалилась в каталку.

Темнота. Электрический свет

Надо мною стоит санитарка.

Нет, недаром даётся излом

Долголетней привычке к покою.

Как хорош облюбованный дом!

Как чудесно остаться живою!

Чтобы чувствовать сердцем своим,

Обновленным руками искусства,

Этот мир, что любовно храним

Равномерным биением пульса.

18 июля 2018

* * *

Вот не могу понять,

Хоть тресни, –

В чём гениальность этой песни.

Слова – измятые на вид,

Как долго ношенная ветошь,

А в них лампадный свет горит,

Глуша простительную грешность,

Затёртые, как тот пятак,

Что долго жил в метро давнишнем,

Они звучат и бьются в такт

Чувствительной сердечной мышцы.

* * *

Всё те же сырые бурьяны,

Травы пожелтелая желчь.

Кусты обнимаются пьяно,

Шатается бранная речь.

Поля набегают, как слёзы

Вдовы, потерявшей детей.

Но кормится пахарь извозом

На утлой машине своей.

Он крутит баранку, нахмурясь,

И чует усталым горбом

Погоню – как детскую руку,

Хватавшую мамкин подол.

Над ним, как гудящие шершни,

Витали укусы вины.

Не гладит никто против шерсти,

Молчи и себя не кляни.

Замри в своей жалкой карете,

Очки нацепи потемней.

Нет горестней боли на свете,

Чем вид помертвелых полей.

Голос

Как жаль, что в голосе моём

Нет трубного призыва.,

Что нет императива в нём

И   грозного мотива.

А я б хотела сделать  так,

Как в сказке «Семеро козлят»,

Где волк  менял  басовый рык

На  пенье матери-козы.

Ну,  где ж найти мне кузнеца,

Который  начал бы с конца

И  в тонкую плаксивость

Добавил бы  крикливость.

Тогда б заговорила  я

О всех проблемах бытия

Так  громогласно, чтоб меня

Не только слышала б родня.

Голос

Покуда в горле серебрится голос –

Как звонкой юности преданье,

Не скромничай,

Ведь это твоя гордость,

Звучащая, как прежде, музыкально.

Всё остальное страшно обветшало.

Лицо чужое зеркало морщит.

И только голос, как цветочек алый,

Ещё цветёт и душу молодит.

Доски

Занавеска – розы с васильками –

На окне колышется слегка.

Летний день цветастыми снопами

Падает на доски с чердака.

Острые, не знавшие рубанка,

Сохнут, загораживая вход,

И грозят занозами с изнанки

И горячкой будущих работ.

«Стройка века» дышит телогрейкой,

Хоть зима давно уже прошла.

Стружки завиваются куделькой,

И визжит от радости пила.

Лето достаётся всем по плану

Созиданья и хороших дел.

Всё летает без аэроплана:

Стружки, доски, лепестков метель.

Дровосек

Я дровосек

С дубовой кожей рук.

Мои ладони в ссадинах облезлых

Одно занятье знают:

Стук да стук,

Ещё один сучок ударом срезан.

И падает полено вниз лицом

Солдатиком с игрушечным свинцом.

Груба моя работа. Но полезна.

И мне она, скажу вам, интересна.

Трапецию печалей наколов

Без этих самых романтичных слов,

Что засоряют дебри сантиментов,

Я отстранюсь от пошлой мишуры.

На коже вновь распухнут  волдыри

Под птичьих крылышек аплодисменты.

* * *

Забудутся дома,  где хоронились

Рубины долгожительства  родов.

Мерцавшие в неистребимых генах

Наследников подпорченных годов.

Забудутся мечты и упованья,

Без связи с оглушительным ТВ

Террасы, чаепитья,  гостеванья,

Библиотеки, ёлки и т.п.

Забудутся лакеи, гувернантки,

Вошедшие   героями  в роман

Исчезнут на полях страны таланты.

К несчастью не доставшиеся  нам.

Как жаль, что все сводилось  к усреднению,

Что опекаем властью «средний» класс.

Но так хотелось видеть  исключенье,

Чтоб класс аристократов  был у нас.

Не богачей, не меркантильных боссов,

В костюмах зарубежных кутюрье,

А тех, кто слышал в детстве мамин голос,

Воспитанный в возвышенной семье.

23 ноября 2017 г.

Запах войны

Бокал вина, протянутый из тьмы

Рукой гуляки с вежливостью милой,

Пахнул горелым запахом войны,

С чего, – не знаю, но душа заныла.

Так долго тянется она, перешагнув

Через ступени пройденного века,

Что, кажется, проникла в жилы, внутрь

И ядом пропитала человека.

К чему мне память, если пью вино

И радость на лице изображаю.

Ведь то, что было, прожито давно,

Я не была там и в лицо её не знаю.

Но чувствую её следы везде:

В домах, где отмечают дату смерти,

В дыханье воздуха прозрачнее слезы,

В признаньях верности, хранящихся в конвертах.

Узнала я на собственном хребте,

Как малочисленно мужское племя.

Как что-то надломилось в их судьбе

И как глотало их безжалостное время.

Да что бокал вина!

Я до сих пор

Пью чашу ненавистного сиротства

И всё тяну, как ткань, тяну из пор

Гнилые корешки его упорства.

Засыхают листья, но не память

Огрубевшие листья июля,

Потерявшая нежность трава.

Овод в тело вонзается пулей,

Засыхают от зноя слова.

Самый пик благодатного лета

С напряжением тока гудит.

А растительность вроде поблекла,

Обещанья расти – позади.

Скоро, скоро погаснут закаты,

Навернётся на лист желтизна.

Как не хочется этой утраты,

Но о ней говорит тишина.

Что отходит в природе, то с нами

Остаётся, как сердце, в груди.

Не срывается с памяти пламя

В тех, кто встретит огонь впереди.

Зеркало

Зеркало алчет добычи.

Не забывая – сиять.

Затянет тебя в пучину,

И будет лицо глодать.

Отнимет природный румянец.

Ужимки сведёт на  нет.

За слоем стеклянного глянца

Прячется  сумрачный свет.

Захочешь ударить – не бойся!

Как в морду бандита врежь!.

Потом собери отбросы

И выброси в  чёрную брешь.

Скажи пустоте с выраженьем:

«Признайся в своей вине!»

И новенькое отраженье

Повесь на голой стене.

Из цикла «Посвящение Блоку»

Пряжка

Ремень с металлической пряжкой

Сжимает теченье реки.

Обними легендарную Пряжку

И от сглаза её береги.

Как бросалась к окну, разбивала

На куски ледяное стекло.

Над столом нависала удавом,

Заливала чернилом сукно.

Как металась глухими ночами,

Не щадя одиночества хлам,

И грозила, и смерть обещала

Сиротливо звучавшим стихам.

И поэт, оглушённый вторженьем

Сновидений сквозь уличный гвалт,

Слышал музыку сфер и гуденье

Опьянённых штыками солдат.

Затяни же потуже ремень.

В доме нет ни куска, ни крупицы.

Только бродит сгоревшая тень

Вдалеке полыхавшей зарницы.

А река превратит в конуру

То, что было обителью счастья.

И услышала ночь: «Я умру

В ледяных сновидений объятьях».

Дом поэта стоит на углу

Молчаливо чернеющей лужи.

И над нею плывет на весу

Несгоревшая летопись стужи.

Дрова

Мороз чинов различья стёр.

Весь дом забыл о барстве,

Когда на льду зажгли костёр

Из балок старой баржи.

И сразу кончилась игра

Из спиц и толстой пряжи, -

Все вышли добывать дрова

На берег зимней Пряжки.

И шёл, понурившись, поэт,

Дрожа под ветхим пледом,

Покорно ставя ногу в след

Идущего соседа.

Вокруг торжествовали рты,

Напичканные ядом:

«Ты пел величье красоты

Десятилетья кряду.

А мир – он проще, вот он – мир

С его нуждой и пшёнкой,

С дровами, что сильнее лир,

С пилой, поющей звонко»

Повсюду раздавался стук

И берег шёл откосо.

И остро рвали кожу рук

Занозы мокрых досок.

Костры горели, как вчера,

И вечер плыл сиреневый.

Поэт тащил свои дрова,

В согласье с общим мнением.

* * *

К чему фантазии о том,

Чего в помине нет,

Когда немыслимый сюжет

Доступен, как  предмет.

Сменяя сцены невпопад,

Витийствует театр.

И новый Гамлет выйти рад,

Стряхнув с кулисы прах.

Дня не проходит, чтоб спектакль

Толпу не забавлял.

И смерть подносит свой бокал,

Где веселится зал.

И снова  взяты  из  райков

Циничных   клоунад

Костюмы глупых игроков

И маски  буффонад..

Узнать, кто вышел в летний парк,

Фальшивя обаяньем, –

Задачка не для школьных парт,

Ведь лица – без названий.

И тянется из грунта лет

Кровавый бал мистерий

И  цепкий   на руке браслет,

К несчастью, не  утерян.

Забавы  дня  накроет мрак

Невыясненных фактов

Их по привычке замолчат,

Сыграв в последнем акте.

Как жаль…

Как жаль прощаться с прежнею собой,

С улыбкой, речью молодой,

С глазами, сыпавшими искры,

С мечтами, жаждущими сбыться,

С плечами, лунными, как сад,

С речами обо всем подряд,

С причудами – врасплох, вприскочку –

Куда-то плыть, хоть в одиночку,

И грезить. И желать, и ждать,

И цену юности не знать.

Но срок придёт, в круженье страшном

Жизнь отберёт, что было вашим.

Три шкуры с вас сдерёт она,

Обличье новое навяжет,

И вот уже болит спина.

Укрытая верблюжьей пряжей.

А мы бунтуем: эка важность!

Душа не хочет на покой

И как всегда не терпит праздность

И остаётся молодой!

* * *

Когда появится привычка

Любую мысль записывать в тетрадь,

А летом, сидя в электричке,

В окне природу наблюдать –

Остерегись! К тебе стучится,

Как в берег бьющая волна,

Потребность – надо же случиться! –

Искать сверхчуткие слова,

Не залежалые от носки,

Не стёртые помадой с губ,

А те, что избегают лоска,

Уходят, как в морскую глубь.

Остерегись такой напасти.

Поэзия – не лёгкий хлеб,

А зов непобедимой страсти,

От жизни «как у всех» побег.

* * *

Мне близок путь доверчивой пчелы.

Она не любит тонкого обмана.

И мёд её – сокровище земли –

Не лжёт  добавкой сладкой рафинада.

Москвичка

Москва с её асфальтовым ненастьем,

С решётками высоток и огней

Меня держала в родственных объятьях

И заставляла покориться ей.

Казалось мне: жила б я где-то дальше,

Чем мой причал под сенью тополей,

Я б не смогла найти нигде, что слаще

Её дворов, ступенек и дверей.

Я с детства полюбила снег липучий,

Слетающий на варежки и лоб.

Москва меня приклеила липучкой,

Её читала я, как летопись, взахлеб.

Она во мне.

Я постигаю верность

Её музеев, вузов, куполов.

Её судьба в моей крови и в венах.

Она диктует ритм моих стихов.

И даже тон её строений сизых

Мне дорог, будто в детстве – молоко.

Да, я москвичка из породы хищных,

Познавших смысл и власть её основ.

28 октября 2018

Моя фамилия

Фамилии своей я не стыжусь.

В её звучанье скрыта соль славянства.

Но сколько раз, – припомнить не берусь, –

Искали в ней предания шаманства.

Была кому-то я чужой, и буква «ша»

Вальяжный слух шипеньем раздражала.

Да, есть в ней что-то от колючего ерша.

Кололо «ша» и будто ёж, шуршало.

Знаток созвучий, спрятав в папку дурь,

Пытался вымарать шершавое звучанье

И предлагал округлый перламутр.

Как псевдоним высокого призванья.

Но мне дружить со словом не впервой

И «ша» косматое мне нравится, поверьте.

Шуршит, шуршит осокой над водой,

Шарахаясь от реющего ветра.

Ведь неспроста, судьбой наречена,

Я с малых лет фамилии покорна,

Носить её вовек обречена,

Как царь свою законную

Корону.

Не пришёл

Глаукома в сердце,

Чёрная вода.

Так не тосковалось

В жизни никогда.

Так не приводилось

Слушать тишину.

Так давно не билось

Сердце в пустоту.

Августовской ночью,

Пыхая золой,

Из чащобы волчьей

Не придёт – судьбой.

Руки не согреет,

Плечи не сожмет.

Может быть, болеет…

Кто их разберет.

* * *

Ничего не случилось,

Но всё же

Приключилось такое само.

Взгляд метнулся

И сделался строже,

И в ответ потемнело окно.

И  сказать  просто  не было силы,

И молчать  слишком долго нельзя.

Об одном я тогда попросила:

«Мы, как прежде, с тобою  друзья?».

Ты позволил себе усмехнуться,

И плечо покривилось слегка.

От такого недолго свихнуться!

Я спешу. До свиданья. Пока!

Новосёлы

В этих девственных квартирах –

Скуки дряхлая чахотка,

Горьким застарелым жиром

Быт скворчит на сковородке.

Здесь сочится масло сельди,

Мягких стелек вьётся шорох.

Здесь с утра горланят «Стеньку»,

Кличут загулявших кошек.

Здесь от скуки чешут губы

О сукно прохожих граждан.

Здесь смакуют пересуды

Сквозь мишень замочных скважин.

Жуткий мир. Чужой и душный.

А квартиры – как игрушка.

Дом высокий, будто парус,

А жильцы старьём пропахли..

Но… боюсь винить кого-то.

Этот быт – обломок горя,

Пьяных драк, барачных глоток,

Перепалок коммуналок.

Он придёт в себя не скоро.

Вспыхнет прошлое, как порох.

...Подрастёт младое племя,

Принесёт другое время.

О компромиссах

Я сожалею, что в погоне

За беглым призраком тепла

Как офицер – свои погоны,

Я честь свою не сберегла.

Чего-то в жизни не хватало,

Хотелось счастья все сильней,

И я, тоскуя, уступала

Безвольной совести своей.

Но компромиссы –

Что в них толку!

Уж лучше бы окаменеть,

Чем руку подавать подонку

И лицемерие терпеть.

Огонь батарея

Огонь батарей,

Отдерни ладонь.

Какое горенье;

Пылает гармонь

Всей ширью своей

Под широким окном

Потеет, потеет

Натопленный дом.

Любимое место Тараса- кота.

Ему нипочём жаркота, жаркота,

Когда батарея накрыта бельём

Марусиным пледом

И прочим тряпьем.

Шипи, батарея,

Как домна. Шипи.

Ведь ты заменяешь собой кирпичи

Той печки, в которой

Пекли калачи

И даже варили

Трёхдневные щи.

Огонь, батарея!

Круши  холодень!

Сырые перчатки

Сквозь рёбра продень

Такая горячая,

Просто огонь!

Далёкого детства

Умолкла гармонь.

Окружающий мир

Прислушайся, как хлюпают липкие слизни.

Как пыхтят, копая землю, кроты,

Сцепив неподвижные рты.

Как яблоням невыносимы визги

Дрожащей от звона пилы.

Прислушайся, как с крыши падают капли,

Командуя друг другу: «пли!».

Как в стороне надрывается старческий кашель –

Лягушки квакают что было сил.

Прислушайся, где-то вдали

Сортирует камушки речка

И плакучие ивы полощат свои

Серебристые речи.

Ноты в гущу листвы влезают.

Ступеньки крыльца скрипят – без ремонта.

Ноты с мышами за стеной играют,

А утром печь урчит бегемотом.

Вздымая кошачьи искры,

Звенящие, как хрустальные люстры.

Ветер гонит свой вой

В эту оркестровую яму.

Тучи, надувая щёки, гудят трубой.

Пренебрегая «пиано».

Прислушайся, как сердце стучит взволнованно

В окружении этих шумов.

Ведь пока они ходят волнами,

Мир существует.

Осень

Осень и грусть неделимы.

Таков наблюдений итог.

Что-то вяжу молчаливо.

В руках – заблуждений клубок.

Были ошибки и промахи

(Две лицевые, накид).

Было довольство крохами,

Боль – до сих пор болит.

Что-то не спелось, не склеилось

Иль пропадало совсем.

Правда неправдой мерилась,

Да и жилось не с тем.

Ах, если бы заново, умненько

(Две лицевые, накид),

Круглое видеть кругленьким,

Не выбирать, что блестит.

Мало, ох, мало сделано

Для самых близких добра.

Кого ты любила преданно?

Кому всё тепло отдала?

Клубок распускается медленно

(Две лицевые, накид).

Наверно, была ты ветреная,

Но совесть в тебе говорит.

Жить бы по умным принципам.

Работать и спать по часам.

Не увлекаться «прынцами»,

Не доверять дуракам.

Осень и грусть неделимы.

(Две лицевые, накид),

А ночи такие длинные.

И долго лампа горит.

Офелия

И проходят века,

Исполняя задуманный танец.

Пригибая к земле

Отягчающий сердце наряд.

Можно даже поверить,

Что медленный вальс-самозванец

Музыкально ведёт

Свой годами проверенный лад.

Закольцованы фижмами

Бледные рёбра и бёдра.

Животворный румянец

Сокрыл маскарадный картон.

И мелькают движенья

Как требуют правила – бодро,

И томится под тяжестью бархата

Стон.

Могут длиться века,

Охраняя незыблемость буден,

Соблюдая заученно

Вежливый свой ритуал.

Всё такое чужое,

Такое ненужное будет,

Как задуманный кем-то

Отвыкший от радости бал.

Прямо в сердце вопьётся,

Сверкая гвоздями,

железо,

И сомкнутся, ржавея, тиски,

Чтоб о счастье утраченном

Ты никогда не жалела,

Чтоб страдала живая душа взаперти.

Но однажды всплывёт,

Нарушая зеркальную зыбкость,

Не надетым на палец

Душистым кольцом,

Васильковый венок,

Озарённый предсмертной улыбкой,

Васильковая сказка с хорошим концом.

Первый холод

Вот и наступили холода.

Морщится озябшая вода.

Листья ивы тянут губы к рыбкам.

Плечи ждут спасительной накидки.

Где-то там  укладывают скирды.

Доклевали  птицы черноплодку.

Первый холод – новая страница

Книги, но она без заголовка.

Скоро выпадут колючие иголки..

Террорист обвяжется напалмом.

И за парту сядет новый школьник.

А поэт  подвергнется нападкам.

Выйдет,  охнув, старость на прогулку

Обмотав чувствительное горло

И домой вернётся ваша Мурка.

И тесней к земле прижмётся  город..

Письмо

Письмо, как в молодые годы,

Написанное от руки,

В один присест, движеньем гордым,

С одною целью: отрубить!

Как жжёт оно, кляня решимость

Его немедленно послать.

Как ждёт оно, что одержимость

Сумеет разум обуздать.

И вот разрез почтовой щели.

Ушло, – и в сердце тишина.

Ужель о нём не пожалею,

Спалив любовь свою дотла?

Подмостки

Когда меня зовут на сцену,

Я ощущаю дрожь в коленях.

Софиты жгут худые щёки,

Глаза сужаются, лишь щёлкнет

Бесцеремонный аппарат.

Или смартфонов разнолесье

Вдруг вырастет стеною лестной –

Теперь снимают всё подряд.

А мне, чтоб справиться с волненьем,

Необходимо опьяненье –

Не то, что будит алкоголь, –

Другое, как актёра – роль

Воспламеняет, он в ударе!

Но мне неведом этот миг.

Я жду, чтоб сердца стук утих.

В меня устремлены глаза,

И отступать уже нельзя.

Бросайся в волны, как с обрыва

Во власти гордого порыва.

Не бойся душу обнажить.

Твоя задача – возмутить

Пришедших – ради любопытства

И с их бесчувствием сразиться.

Бей слабым голосом дрожащим,

Не видя, что там впереди.

И больше никогда бесстрашно

На эту сцену не всходи!

Приход невелик

Приход невелик, всё старушки,

И свечек немного уйдёт.

Он спит, как всегда, без подушки

И лампы напрасно не жжёт.

Стоит его храм бледнолицый

На тихом пригорке, и тут,

К стене прислонясь, поленнѝца

Вещает о дыме из труб.

Такая здесь пустошь, безлюдность, -

Хоть – в петлю, особенно в дождь.

Посмотришь вокруг, да и плюнешь,

Смиряя ознобную дрожь.

Ушёл бы, как странник безвестный,

Да только не выпустит долг.

Нельзя же старушек предместья

Оставить без колоколов.

И кто их заботы уважит,

Елеем помажет их лбы,

В которых высоко и важно

Расположились гробы.

Зато в благодатное лето

Так радостно Троицу петь!

Тут дачники будут в каретах

И девушки – храм посмотреть.

И снова покажется милым

Твой быт, и не срок помирать.

Куда ж подевалися вилы?

Пора уже сено убрать.

Раздвоенность

Как будто я – расщёпленный орёл,

Чьи головы – их две – разлучены.

Не потому ли замерли они,

Что их единство кто-то распорол.

Старинный символ этот мне не мил.

Зачем своё гнездо во мне он свил?

Свой первый клюв он в сердце мне вонзил,

Второй, наверно, набирает сил.

Раздвоенность – кому она нужна?

Уж лучше б голова была одна.

А глаза – два, чтобы смотреть в упор

На тех, кто множит раздвоенья вздор.

Раскованность

Пойду куда-нибудь одна.

Без спросу, ведома и цели.

Ужасно, право, надоели

Дела пустые и родня.

Хочу, пусть даже бестолково,

Бродить по комнатам Кускова,

Как не бродила с давних пор,

И пусть вокруг – один фарфор.

Иль выйти в лес, пестревший сором

Лущёных шишек, игл сосновых,

И хоть на миг привиться ветвью

К нерефлексирующей вербе.

В душе моей, такой сумбурной,

После недели балагурной

Творится хаос, разнобой,

А я хочу найти покой.

Но что-то давит и стесняет.

Малейший план меня пугает

Систематичностью своей.

А я б хотела – без цепей.

Чтоб не кривляться поневоле,

Изображая, что сильна.

А быть такой, как это поле,

И я стою на нем одна.

Река речей

Над миром высится. как сумрачный костёл,

Громада каменных идей  и  представлений.

Пыхтит и булькает невидимый котёл

И каша льётся, угрожая затопленьем.

Что делать, ты хлебаешь эту муть,

Поскольку в рот вливается задаром.

И всё же  бросишь есть когда-нибудь,

Почувствовав, что кашей ты замаран.

Поэт, не ешь,

В сторонку отойди.

Пусть без тебя течёт река речений.

Стило своё в чернила окуни. . .

И углубись  в печаль уединенья.

Северное сияние

Вы заметили, что зори стали тусклы?

Прежних роз на горизонте не видать.

То ли дряхлым стал небесный мускул,

То ли пыль в пространство вознеслась..

То ли зори с горя почернели,

То ли тошен им промышленности газ,–

Серым отливает свет вечерний,

Может, в чем-то укоряя нас.

И уже не станешь, как бывало,

Голову откинув, наблюдать

Как играет мирозданье ало

И кругом такая благодать

Я хочу в Норвегию, где фьорды

Светом неземным озарены,

Где играет чистотой природа,

И в неё  народы влюблены..

Постоять бы там на кромке льдистой

И взлететь   в трепещущий излом

Красок  ослепительных, лучистых,

Что сияньем северным зовём.

Всё сужаются заветные укромья

Уголков нетронутой земли.

А глаза скучают по раздолью,

Как душа – по истинной любви.

25 ноября 2017

Сибирские сцены холодной зимы

Память бывает разная:

Чудесная и безобразная.

А моя – ледяная,

Как круг молока,

Что держит вся в искрах морозных рука.

Такое житьё не забыть ну никак!

Мороз рисовал африканские пальмы,

А в доме слезливый огонь камелька

Не мог превратиться в гудящее пламя.

Но надо ребёнка в корыте купать.

Оно в ожиданье стоит на циновке.

Уж няня устала поленья таскать.

Корыто потеет своей оцинковкой.

Родители, хватит трусливо дрожать!

И что ж не жилось вам в тепле бумазейном,

Где кот, как яишня на сковороде,

Привычно урчал на ребре батареи

И газ синеглазо сиял на плите.

Зачем увлекло вас в кромешную даль,

Где жизнь так пронзительно веяла стужей

И цветом такой же казалась, как сталь

В зубах у людей с их ухмылкой натужной.

О чём вы? К чему? Удивляться не нужно.

На этой земле ожидался подъём.

И это не видеть, накрывшись верблюжьим

Родительским пледом? О чём вы? О чём?

Такое – для тех, кто не верит в призванье

И ставит удобства превыше всего.

Пора искупать в этой цинковой ванне

Младенца. Покрепче держите его!

Родители, может быть, глупы, но сердцем

Из рода романтиков – вот в чём секрет.

Для них этот дом – не частушка с коленцем.

А то, в чём сокрыт поэтический свет.

А вечером снег заметает оконце

И с улицы в раму вставляется прут,

И видно в стекле, как романтик смеётся,

Пока изнутри этот ставень запрут.

Что было, то было…

Морозы под сорок,

Подшитые валенки, бочка с водой.

И вместо еды поцелуи спросонок

И ветер весны над великой рекой.

Там плыл, устремляясь к морскому простору,

Противник застойных болот – ледоход.

И с берега мы наблюдали с восторгом,

Как рушился, падая, мраморный лёд.

Здесь все вперемежку:

Корыто и лёд,

Поэзия чувства и проза.

И память, которая в сердце живёт

И не боится мороза.

Соло вей!

Кто придумал слово «соловей»,

Был поэтов песенных мудрей.

Приказал он птице: соло вей!

По ветру пусти и лей

Серебро рулад и трелей,

Заплетай венок свирелей.

Если же уснёт июнь,

К ночи опустив удила,

Соловей рассыплет фью,

Фью-фью-фью, чтоб сердце взмыло

Прямо в небо, в облака,

Выпившие сто стаккат.

Маленький, что не видать,

Где он там в ветвях таится.

Соло вей, вели не спать,

Только слушать и дивиться!

Стареющий поэт

Когда иссякнет порох юных сил

И редким гостем станет вдохновенье,

Клочок земли приобретёт значенье

Фатальной битвы посильнее Фермопил.

Ни с кем не быть, не пить и волком выть,

Написанное с отвращеньем комкать.

На щепки стол рабочий разрубить

И выбросить в провал ненужных комнат.

Постигнув изуверство ремесла,

Теряя разум от вселенского затишья,

Он всё же еле слышный плеск весла

Привычно занесёт в четверостишье.

А дальше?

Треск оборванной струны.

И, если так, он бросится на грядки.

Укроп, кадушки, рваные перчатки,

Из лейки амфибрахия струи.

Ему всё ближе безмятежный быт.

Он думает, что вытеснит тревоги

Простым трудом, и преданно пыхтит

Над веточкой какой-то недотроги.

Он знает: изболелась глубь его

И посмеётся над нелепой кличкой «классик».

О, если б луг и мяты торжество

На лоб приклеить, как лечебный пластырь.

К чему дела и суетный почёт?

Он хочет жить, как стройная берёзка,

Что без претензий на меже растёт,

Людское презирая сумасбродство.

О, где же, где хоть искорку занять,

Чтобы разжечь угаснувшее пламя?

…Есть трудности, которых не понять.

И есть душа, которой стыдно падать.

Старый Арбат

Дом с полукруглым балконом

Ангелов лики под ним.

Взгляд отмечает знакомо

Нишу с цветком литым.

Стекла старинных окон

Гордо в пространство глядят.

Поднятые высоко,

Тайну судьбы хранят.

Будто охаяны молвью,

За принадлежность к «врагам».

Все уплывают крамольно

К дальним, чужим берегам.

Но остаются любимы

Уличной, шумной толпой.

Рвущейся неудержимо

К жизни ушедшей, былой.

К этим наивным узорам,

Взятым с музейных картин,

К этим невидящим взорам

Каменноликих лепнин.

К этим нуждой запрещённым

Аполитичным венкам,

К этим, теперь уж прощённым,

До облаков потолкам.

.

Бегло пройти не спешите

Этот музейный квартал.

Не поленитесь, ищите,

Если ещё не пропал.

Мир красоты не прочен,

Треснет вот-вот пополам –

Люди у нас не очень

Любят истории «хлам».

Проще свалить и точка.

Встанет нефтянки «дочка».

Талая вода

Талая вода

Льётся, журчит, убегает.

Смотрю, как в потоке кружатся

Хвоинки, песчинки,

Какие-то мелкие камушки.

Ах, братцы,

Вы рады приходу весны.

А мне почему-то грустно.

Таяние снега –

Образ исчезновения.

Где вы, друзья юных лет?

Талая вода.

Чистая слеза.

То грустит, то печалится

То грустит, то печалится,

То звенит, как струна.

Это с сердцем случается,

Не его в том вина.

Так уж сердце устроено:

Всею болью своей

Бескорыстно и совестно

Отвечать за людей.

Есть полоска лучистая,

Пробуждение дня,

Золотая, росистая.

Обещанье огня.

Может, так начинается

Озаренье тиши?

Может, там зарождается

Беспокойство души?

Люди строгого помысла

Не живут для себя.

Бытовая наполненность

Им, как цель, не нужна.

Жизнь не пишется набело,

Но движенье пера

Хоть немного прибавило б

Человеку добра.

Не нужны ни признание,

Ни восторженный хор.

Только б кто-то раскаялся.

Кто-то слёзы утёр.

1983

Тореадорша

Тореадорша, на арене пыльной

В костюме, шитом золотом, стою,

И гул толпы, кощунственно всесильный,

Срываясь, падает на голову мою.

Передо мной чудовище с рогами

И высунутым на бок языком.

Мне суждено схватить его руками

И бросить наземь, поразив клинком.

Меня воспламеняет голос сладкий,

Сказавший равнодушно: «Не формат».

Так берегись же, шкура чёрной масти,

Я повалю тебя, не требуя оплат.

Тореадорша, я вступаю в бой.

Мой красный плащ полощется атласно.

За мною – те, кто устоять не смог

Перед рогами этой властной массы.

Трибуны надрываются от крика

И жаждут крови – не быка, моей.

Не отступая, я играю пикой

И ноздри зверя щекочу смелей.

Есть у меня оружье золотое.

Я извлеку его из тысячи страниц.

И перед ним чудовище большое

Коснется пыли волосом ресниц.

* * *

Трудно выбралась из грубой шубы,

Ноги грузные поставила враскос.

По-ямщицки выругалась  круто,

Больше от досады, чем всерьёз.

Барыней прикидываться тошно,

Но и от народа  далека.

Люди вздрогнут:

«Поэтесса, что ж ты

Так ругаешься и смотришь свысока».

Шаль поправив невесомой муфтой,

По ступеням поднялась дворца..

Придала своей фигуре крупной

Значимость  известного лица.

* * *

Уходит пора любви,

Приходит пора  раздумий

О бедах  родной земли.

Поруганной злобой огульной.

И мысли о ней тяжелы,

Как   гири  для груза капусты.

Они – о  бесчестии  лжи,

О проклятом ложе Прокруста.

О многом другом, что саднит

При виде молекул распада.

О том, почему скорбит

Душа,  будто камнем прижата.

Судьбу невозможно понять,

Но с нами неладно опять

И скалится зло за окном,

Кляня колокольный звон.

Фрегат

Линия уровня делит меня пополам.

Верхняя палуба  – холст, паруса и пассаты.

Низ  – миллионы полипов и хлам

Гипсовых  ртов  и  корявых суставов.

Эти ракушки, как хищники, жрут мою плоть.

Даже волна не способна содрать их с  днища.

И нет такой швабры, чтоб их побороть,

И даже химчистка была бы тут лишней.

Лет десять назад я  недаром гордился собой.

И флаги мои трепетали от бриза.

И юные дамы ходили  роскошной  гурьбой

По палубе, выскобленной  для круиза.

Но море сломило тщеславные планы мои.

Познал я и бури, и горечь  коварных  предательств

Других посетителей новые ждут корабли.

Ко мне же приходит одна окаянная старость.

От груза ракушек с годами я стал тяжелеть.

И кто-то решил поступить очень просто:

Отправить меня безнадежно ржаветь

В заливе – печальней людского погоста.

Теперь я добыча   настырных ракушек,

Что  липнут  и липнут,  меня   не щадя.

Но мне не забыть золотые веснушки

Пловчих, что когда-то любили  меня.

* * *

Я неизвестна вам,

Но всё же

Шлю откровенные стихи.

Они на прочих не похожи,

Как пеночки или стрижи.

Им безразличны «пауки»

Всё замотавшей паутины.

Они предпочитают лист

Простой бумаги в дерматине.