Все стихи Людмилы Некрасовской
А знаешь, я внезапно поняла
А знаешь, я внезапно поняла,
Что даже дня не выдержу в разлуке,
Что если ты на миг ослабишь руки,
Замёрзну я, лишённая тепла
Твоих объятий, в льдинку превращусь,
Слезами исходящую в бокале,
Касаясь губ, которые ласкали,
Пока горячим был напиток чувств.
А знаешь, я внезапно поняла,
Что без тебя мне этот мир не нужен,
Что я хочу тебе готовить ужин,
С волненьем ожидая у стола,
Прислушиваться, как сопит малыш,
Медведя обнимающий в кроватке.
Взгляни, как наше счастье дышит сладко...
И ты похож на сына. Так же спишь,
Как будто видишь сказки наяву,
Их извлекая из-под одеяла.
А я ещё вчера не понимала,
Что без тебя и дня не проживу.
* * *
А лето истаяло, словно пломбир:
Работа, заботы, семь пятниц недели…
Мы дольше теплом насладиться хотели,
Но осень уже постучалась в наш мир.
Нет, с летом ещё не разорвана связь,
Хоть копится в листьях сусальное злато.
Но время, как будто оно виновато,
Сбегает от нас, наказанья боясь.
Вернётся ли? Глупо об этом молить.
И странная мысль посещает однажды,
Что жить – это значит: испытывать жажду,
Которую нам не дано утолить.
А сердце моё не вмещает отсутствия моря
А сердце моё не вмещает отсутствия моря,
Как узость окна не способна объять горизонт.
Глаза прикрывая, купаюсь в небесном просторе,
Представив насыщенный йодом колючий озон.
Хоть солнечный луч, как волна набежавшая, светел,
И птицы мелькают вдали, как верхушки буйков,
В небесном Гольфстриме играет неистовый ветер
Расхристанной пеной несущих грозу облаков.
Я к морю вернусь. Пусть не сразу, но всё же однажды
Прохладную воду поглажу горячей рукой.
И выступят слёзы, рождённые длительной жаждой,
И тотчас смешаются с родственной солью морской.
А утро начиналось как всегда
А утро начиналось как всегда
Метаньями меж кухнею и ванной;
И слышной от соседей речью бранной
О том, что в кране кончилась вода;
Яичницей, сгоревшей невзначай;
Косметикой, наложенной неловко;
Толпой людей на каждой остановке,
Штурмующих троллейбус и трамвай;
Плакатами «Изменим старый быт!»,
Развешенными над привычной трассой.
И вдруг тобою сказанное: «Здравствуй».
И мир качнулся и сошел с орбит.
Август
Кипит адажио в аду,
И предречён авгуром август.
Тебя придумав, я приду,
Чтоб убедиться в том, что нравлюсь,
Что под ресницами давно
Любовью льдинка засверкала,
Звезды зеркальное звено
Звенит о краешек бокала,
Шуршащий шёлк волшебных струй,
Махрова персиков прохлада,
И созревавший поцелуй
Совсем по-августовски сладок.
Александрийская библиотека
Над городом висел зловещий дым.
Он был густым и горьким, и седым.
Большой пожар – огромные убытки.
Но варвары стояли пред огнём
И наслаждались тем, что тают в нём
Пергаменты, папирусы, и свитки.
Вандалов невозможно вразумить:
Огню, как зверю, жаждали скормить
Побольше книг – лихое развлеченье.
Не понимали дикие умы,
Что в книгах – отразившиеся мы,
Но лишь в ином – бумажном – воплощенье.
С тех пор горели книги много раз,
Как только варвар пробуждался в нас,
Как только в нас терялось человечье.
Сгорают книги? Будь настороже:
Быть может, рядом строятся уже
И для людей пылающие печи.
Апрельский снегопад
Он был красив, апрельский снегопад,
Обрушенный большими облаками.
Снег налипал тяжёлыми комками
На первую листву. Весенний сад
Преображался в зимний. Белизной
Притягивал, будил воображенье.
Казалось, шар земной прервал движенье,
И снег насыщен вязкой тишиной.
И вдруг ветвей ломающихся стон,
Деревьев повсеместное паденье,
Расколотых стволов нагроможденье,
Куда ни посмотри – со всех сторон...
Слепое время усмиряло бег
И, замирая, ёжилось от страха.
И выглядел смирительной рубахой
Связавший сад и город белый снег.
Не узнаю знакомые места.
Гляжу вокруг и думаю с тревогой:
Какой неописуемо жестокой,
Убийственной бывает красота.
Ах, Каналетто!
Ах, Каналетто, Каналетто!
Какой волшебный поворот
В прозрачность голубого цвета,
В теплынь венецианских вод,
В правдивость красочной натуры,
Плеск вёсел, гондольеров крик
И кружева архитектуры,
Ведутой* замершие вмиг.
А все вселенские вопросы
Про вечность и про бытиё
Там, во «Дворе каменотеса»,
Где сохнет чистое бельё.
---
*Ведута – городской пейзаж,
выполненный с топографической точностью.
Бабочка
Сказал ты: «Прощайте, мадам Баттерфляй!»
И я полетела, расправивши крылья.
А ветер стелился осеннею пылью.
И было мучительным слово «прощай».
Но окна твои излучали тепло.
Казалось, за ними спокойно, уютно.
О, как безответно, о, как безрассудно
Разбить я пыталась тугое стекло.
А мир был огромным, холодным, чужим
И горьким от кем-то сжигаемых листьев.
И только большие, тяжелые кисти
Призывно алели на ветках рябин.
И я к твоему прилетала крыльцу,
Как призрак давно отзвучавшего лета,
Любовью твоею ничуть не согрета,
Стряхнув, словно снег, золотую пыльцу.
И пусть за дверьми у тебя благодать,
Несёт меня осень, как листик рябины.
Прости, мой хороший. Прощай, мой любимый.
Я больше не буду к тебе прилетать.
Базилика Сакре-Кёр
– Ах, Жанна, девочка, меч тяжёл.
Тебе ли спасать страну?
– Я знаю, шаток у нас престол,
Закончить пора войну.
Уже не в силах моя земля
Испытывать эту боль.
Долой сомнения короля!
Я дам тебе трон, король!
– Ах, Жанна, девочка, королю
Признательность не грозит.
– Я больше жизни страну люблю,
Но смертью она сквозит.
Мне даже снится с недавних пор
В предутренней тишине,
Что для меня разведут костёр,
Помогут согреться мне.
– Ах, Жанна, на полтысячи лет
Останешься ты одна!
– Вам нужно выслушать мой ответ?
Была бы моя страна!
Барселона
Фантастический город, в котором творил Гауди,
Где округлость пространств изумительна в обликах зданий,
Где нельзя предсказать, что увидишь на шаг впереди,
Ведь реальность давно превзошла высоту ожиданий.
Где свободна душа, не приемля тисков и оков,
Словно мир – лишь подмостки для истинного лицедейства.
Где, гуляя, легко провалиться в глубины веков
И легко воспарить с базиликой Святого семейства.
Где привычно внимать и Каррерасу, и Кабалье,
В симбиозе искусств постигая гармоний основы.
В этом городе можно ходить и ходить в забытье,
Непосредственность чувств переплавив в раскованность Слова.
Берлин
Я мушкой попала в паучьи тенёта Берлина.
Теперь мне блуждать и блуждать по его галереям,
Исполнясь восторгом от каждой старинной картины,
Скорбя возле памятников убиенным евреям.
Искать филармонии сверхсовременное диво,
Подкармливать лебедя Шарлоттенбургского парка.
Взирая на то, как врата Бранденбурга красивы,
Решиться сравнить их фасад с Триумфальною аркой.
Войти в кафедральный собор. Осмотреть синагогу.
Осмыслить былое, пытаясь найти пониманье
Того, как усердно молиться всесильному Богу,
Народ свой спокойно отдавшему на растерзанье.
Успеть пропитаться насквозь европейской свободой,
Жалея, что в нас толерантность воспитана слабо.
Признаться себе, что порадовал август погодой,
Но небо на город натянуто тонким хиджабом.
Бесконечная лестница в небо
Бесконечная лестница в небо всё выше и выше.
Кто идёт впереди, те не видят меня. И не слышат
Отстающие все, будто я одинока на свете.
Лишь ступени, ступени, ступени и стонущий ветер.
Мне нельзя на пути оступиться и остановиться
Потому, что у всех, кто догонит, суровые лица.
И, быть может, осудят меня не конкретно, а в общем,
Да того и гляди, не заметят и просто затопчут.
А у тех, кто рванулся вперёд, ощущаю насмешку.
Я за ними спешу неустанно, стараясь не мешкать,
Но для них навсегда остаюсь только младшей сестрою.
Никогда не узнать им, чего я воистину стою.
Крепко зубы сцепив, поднимаюсь, не ведая лени.
Что меня ожидает? Ступени, ступени, ступени...
Бог – старенький сторож в небесном саду
Бог – старенький сторож в небесном саду –
Гремел колотушкой, покрикивал грозно,
Чтоб зреющий август встряхнуть на ходу.
Как яблоки, сверху посыпались звёзды
В упругую нежность махровой травы
В то время, как утро едва наступило.
Уставшее за ночь, бледнело светило,
Ещё не успев преклонить головы.
А я, обжигаясь прохладной росой,
Пахучие звёзды сбирала в корзину:
Они пригодятся в суровую зиму.
Вы пили когда-нибудь чай со звездой?
* * *
В загадочной дали всё неопределённо,
Судьбы не угадать, былое пролистав.
Царапает вагон седая ветка клёна,
Пытаясь удержать сбегающий состав
Натруженных минут. Стучит на стыках время
И ускоряет ход настолько, что держись.
Так что ж мне с каждым днём дороже это бремя,
Ведущее в туман и названное: жизнь?
* * *
В купе сидели четверо: отец
И сын лет двадцати на вид, а рядом
Супружеская пара, чьи глаза
На юношу смотрели непрерывно
Со страхом и сочувствием, ведь он
Рассказывал восторженно и громко
Про всё, что видел, будто сам он был
Не взрослым человеком, а ребёнком.
«Отец, взгляни: вдали блестит река!
Деревья выбегают нам навстречу!
За поездом несутся облака!
Дождём сегодня светлый день отмечен!»
Отец вздыхал, следы дождя со щёк
С улыбкой вытирал: «Всё так, сынок!»
А женщина отцу сказала тихо:
«Похоже, сын ваш не совсем здоров.
Его бы показать специалистам...»
«А мы как раз из клиники. Врачи
Ему помочь сумели. И впервые
Сегодня сын мой смог увидеть мир!
Простим же парню свежесть восприятья.
Жаль, мы её утратили давно...»
* * *
В одной семье отец имел трёх дочерей.
На старших посмотри – и сердце затрепещет.
А младшая проста. И внешностью своей
Не привлекает взгляд, и разумом не блещет.
Но вот пришёл жених и оглядел невест,
И указал отцу на младшую: «Вот этой
Я лучше не встречал средь девушек окрест.
Я сто баранов дам и заплачу монетой,
Когда позволишь ты ей стать моей женой».
Но возразил отец: «Цена несправедлива.
За старших – в самый раз. За младшую одной
Достаточно овцы, коль дева некрасива».
Но настоял жених и сто баранов дал.
А через год отец и старших смог устроить.
С тех пор он жил один и очень тосковал.
И, наконец, решил, чтоб душу успокоить –
Проведать дочерей. Две старших – хороши.
На младшую глядит – и сердце замирает:
Она красива так, что хоть портрет пиши.
И полной чашей дом, и внуки в нём играют.
«О, дочка! От тебя и глаз не оторвать!
Как изменилась ты? Поведай без обмана…»
«Я расцвела, отец, когда смогла понять,
Что я – прекрасней всех, и стою ста баранов!»
* * *
В саду на ветке яблоко росло.
А по ночам оно смотрело в небо
И видело хрустальную звезду,
С высот на мир взирающую тихо.
И яблоку хотелось стать звездой,
Такой недосягаемой, парящей
В бескрайнем небе. Но себе оно
День ото дня казалось тяжелее,
Как если бы не соком налилось,
А горечью не сбывшихся мечтаний.
Но вот однажды ветер налетел,
Сорвал звезду с небес и кинул наземь.
И яблоко рванулось вслед за ней
И тоже полетело... Сладкий миг!
Недостижимый прежде миг полёта!
Ему казалось, что оно – звезда!
В чуланах душ мы слово позабыли
В чуланах душ мы слово позабыли
Средь обветшалых лозунгов гнилья.
Оно там задыхается от пыли
И гибнет от всеобщего вранья.
Стихов бездарных мутная полова,
Пустые щи бессмысленных словес...
Каким безвкусным в них предстало слово,
Теряя привлекательность и вес.
А ведь оно – всему первооснова,
В нём суть явлений и закон миров.
Прости же нам, растерзанное слово,
Бесчувственность к великой силе слов.
Тревога в сердце крылья распростёрла.
Собратья, вас о милости молю,
Ведь если слову сдавливают горло,
На собственном я чувствую петлю.
Вавилон
Почему не росла с возведением башни тревога?
Разве нам посулили в небесных мирах благодать?
Мы с надменной гордыней понять вознамерились Бога,
Но утратили счастье: людей на земле понимать.
Вавилон, Вавилон! Мало проку в уроке вчерашнем,
Потому-то и правят извечные алчность и страх.
Будто камни твоей до любви не достроенной башни,
Как наследство отцовское, мы сохраняем в сердцах.
Варшава
В Варшаве Королевский путь
Доводит до дворца.
А вдоль дороги – россыпи
Бесчисленных красот.
Как будто кто-то ценности
Сложил на дно ларца.
И ими восторгается,
Любуется народ.
А сам дворец от площади
Центральной – в стороне.
Он внешне скромно выглядит,
Богатством не потряс.
Зато внутри роскошен он.
И показалось мне,
Что в мире много мудрого
Придумано для нас.
Хлебать бы мудрость ложкою,
Ведь очень нелегко.
Идти до откровения
Немало долгих дней.
Но кто же в этом тереме
Шепнул мне на ушко:
«Чем души в нас роскошнее,
Тем внешне мы скромней»?
Ватикан
Пронзает красота, касаясь голых нервов,
Восторженная тишь рождает непокой.
Мне дорог Ватикан не уймою шедевров,
А гением людским и гордостью людской.
Созвездие имён здесь временем не стёрто:
Бернини, Рафаэль, и Джотто, и Манцу,
И Перуджино, и Джакомо Делла Порта.
Здесь дар людских сердец Небесному Отцу,
Здесь к звёздной высоте взлетает купол серый.
Я увидать его лелеяла мечту,
И вот, хочу понять: какой должна быть вера,
Сподвигшая создать такую красоту?
Сквозь Дверь Добра и Зла пройти, быть в Старом Гроте,
Услышать, как века взывают к нам со стен,
И, впитывая боль «Пьеты» Буонарроти,
Душою ощутить: что отдано взамен.
Верона
Этот город не зря привечают певцы и поэты.
Крепость времени в нём ощущается даже во мгле.
И когда постоишь на балкончике юной Джульетты,
Понимаешь тщету нескончаемых войн на Земле.
Хорошо бы в сердца прописать человечьи законы...
Хорошо бы добро привнести в свирепеющий мир...
Ведь немало красот сохранилось у старой Вероны,
Но помянешь её – убедишься, что вечен Шекспир.
И опять чередой – перекоры, раздоры, напасти,
А любовь меж людьми понимается, как волшебство.
Хорошо б на Земле началась эпидемия счастья,
И под страхом тюрьмы запретили лечить от него...
Видно, скоро осень
Видно, скоро осень: разлетелись дети,
Постарел внезапно онемевший дом.
Всё теперь иначе выглядит на свете:
Предстоит ребятам жить своим умом.
А гнездовье комнат синей грустью дышит,
Стала бесконечной ожиданья нить.
Может быть, приедут? Может быть, напишут?
Может, не забудут завтра позвонить?
Листопад вопросов закружился лихо,
Но о стены гулко бьётся тишина.
И молчат подолгу аист с аистихой,
Часто на дорогу глядя из окна.
Волчица
Снова город ночной рукотворные звёзды зажёг,
Отпугнув темнотищу – голодную злую волчицу,
Не успевшую сделать последний коварный прыжок,
И, проспекты подмяв, их беспомощностью насладиться
И агонией звука, и бельмами окон слепых,
От неё закрываемых шёлковой кожицей шторок.
Обжигают огни. Дикий зверь затаился, притих,
Выжидая, когда утомлённый расслабится город.
Лишь под утро, лакая реки почерневшую кровь,
На востоке почует рассвета нечаянный запах,
Громко лязгнет зубами, нарушив дремоту дворов,
Зло оскалясь, отступит, качнувшись на дрогнувших лапах.
Воровство
Ты спал, когда мне вздумалось уйти,
Твоей любви уже не принимая.
От счастья захлестнувшего немая
Я попросила мысленно: «Прости», –
И с робостью коснулась губ твоих.
Ты, как ребёнок, улыбнулся сонно.
Дыханье стало лёгким, монотонным.
Рука легла спокойней. Ты затих.
Я любовалась высотою лба,
Морщинками на загоревшей коже,
А ты одновременно был похожим
И на патриция, и на раба.
Я вышла в утро, в бриз воздушных струй.
А совесть, воровства стыдясь, роптала.
Душа рвалась назад: ей было мало
Украсть твой самый нежный поцелуй.
Восточная сказка
Меня не будит муэдзин протяжным криком с минарета.
Так что же грезится Восток, да так, что кругом голова?
То принесённая тобой светло-коричневого цвета
На тонком блюде на столе распахлась свежая халва.
Ты заварил зелёный чай, придвинул блюдечко с изюмом
И, полотенчатый тюрбан на голове соорудив,
Ты принимаешь строгий вид и притворяешься угрюмым.
А я шепчу тебе: «Мой хан! Как ты божественно красив!»
Пусть я законная жена всего одна в твоём гареме
(О расширении его ты, дорогой, и не мечтай!),
Я отлюблю тебя сполна, не возвращаясь к этой теме,
И за себя, и за Зухру, за Лейлу и за Гюльчатай.
Время
С тех пор, как повсюду (увидите сами)
Построили башни с большими часами,
Не прячется время за вёрсты и мили,
Его как собаку на цепь посадили.
Ошейник часов натирает мозоли,
А время желает свободы и воли.
И столько в минутах тоски и печали,
Что лучше бы времени не замечали.
* * *
Всё реже – любимые лица.
И я заклинаю: «Держись,
Душа – перелётная птица,
На миг залетевшая в жизнь:
Наполнить любовью котомку,
Почувствовать в этом добро,
Успеть обронить для потомков
На долгую память перо,
Приметить крутую дорожку
И, не постигая конца,
Расклевывать времени крошки
На щедрой ладони Творца».
Выборы в Брюсселе
Уже Европа знает привкус страха,
Уже Брюссель растерян оттого,
Что множество приверженцев Аллаха –
На шоколадных улицах его.
Что, веря в силу права, силу духа,
Смущается стыдливо не впервой,
Коль европейка в спину слышит: «шлюха»,
Шагая с непокрытой головой.
И ежели раздуется скандальчик
Тут мусульманским племенем лихим,
На свалке будут: «Писающий мальчик»
И ценности Европы вместе с ним.
Гетман
Литва, Россия, Польша, хан Гирей –
И земли Украины в вечном плаче.
Соседям не по нраву дух казачий,
Который извести хотят скорей.
Но этой ночью, гетман, твой черед,
Ведь не сложней, чем на Сечи рубиться,
Понять: лишь православная столица
От поруганья веру сбережёт.
И невозможно прекратить борьбу,
Когда душа корёжится от боли.
А не отнимет ли Россия воли
За право разделить её судьбу?
Устала от сомнений голова,
Приемля неспелёнутой свободу,
Раздумывая, чем помочь народу,
Пока в руке резвится булава.
Ворочается гетман и не спит,
Прислушивается к дыханью сына.
А за окном притихла Украина,
И время, цепью звякая, дрожит...
Гончие Псы
Опять небесные ворота
Закрыть забыли на засов,
И снова рвётся на охоту
Большая стая Гончих Псов.
И кровь предчувствуя, и мясо,
Оскалив грозные клыки,
Поспешно рвёт у Волопаса
Из рук тугие поводки,
Чтоб в два прыжка достигнуть цели –
И жертва корчилась в зубах.
Ах, как ты грозен, Ян Гевелий,
Вписавший в небо этот страх.
Какая редкая суровость,
Провозгласившая закон,
Что Псы твои, как наша совесть,
Свершают еженощный гон.
Мы их обходим стороною,
Не предлагаем хлеб в горсти,
От них испуганно рысцою
Бежим по Млечному пути,
В отчаянье достигнув края,
В душе раскаянье копя,
Бежим от Псов, не понимая,
Что убегаем от себя.
Город пахнет свежим снегом
Город пахнет свежим снегом с мандариновою коркой,
Венским кофе, шоколадом и горячей шаурмой.
Он пронизан звонким смехом ребятни, летящей с горки,
Хоть захвачен в плен отрядом дней завьюженных зимой.
А она морозит больно на трамвайных остановках,
С ней каток проспектов светел, только боязно ходить.
Но, песок мешая с солью, дворник лёд посыплет ловко.
И пока смеются дети, город наш не победить.
Господь велел
Господь велел: «Не возжелай чужой жены». А я не слушал.
И потому, как ни крути, мне совершить придётся зло.
Послал я Урия домой, Вирсавии спасая душу.
И видеть преданность его мне чрезвычайно тяжело.
Но он − мужчина, воин он. И за меня готов сражаться.
А у завистливой толпы две хрупких жизни на кону.
Когда бы правду он узнал, ужели стал бы обижаться
На то, что я, спасая их, его отправлю на войну?
Прости, о Господи, прости! Душе противен выбор этот.
Не подлость мной руководит, и не корысть, и не испуг.
Здесь − женщина, любовь, дитя, что стать должно светлее света,
А там − кровавая заря и посланный на гибель друг...
* * *
Густо кровью пропитано время на сивой реке,
Резкий воздух насыщен горчинкой шальных изотопов.
Потому-то страну невозможно постичь вдалеке,
Попивая шартрез в ресторанчиках старой Европы.
А прикрою глаза, и взволнует: из центра земли
С диким храпом и гиканьем где-то на киевском склоне
Мне навстречу летят, подминая собой ковыли,
Под чубатыми хлопцами серые в яблоках кони.
И сжимается в точку планеты воинственный шар,
Постигается Русью свободы великая школа:
Печенегов набеги, разгульные пляски хазар,
И пропахшие лошадью дикие души монголов.
Приоткрою глаза – двадцать первый стремительный век.
Снова кровь и усобицы рвут эту землю на части.
Изменилась эпоха, но не изменён человек,
И затравленно мечется в поисках денег и власти.
А Европа торёный торопится путь указать.
Но напрасны надежды, что Русь можно взять на поруки.
Видно, каменным бабам вовек на курганах стоять
И в молитвах за землю по-скифски заламывать руки.
Дай, Боже, мне...
Дай, Боже, мне упорство и решимость,
И трудные задачи по плечу.
Но не прошу познать непогрешимость
И скучной правоты я не хочу.
Дай счастье встречным людям улыбаться,
Большое в них и малое любя,
Пусть изредка, но всё же ошибаться,
Чтоб не считать мне истиной себя.
Даруй стремленье, многое изведав,
Найти слова, чтоб стал весомым стих.
Но не позволь мне, радуясь победам,
Унизить поражением других.
«Дама с горностаем»
Мне было трудно восходить
По лестницам крутым и длинным.
Кто и зачем решил картину
Под крышей замка разместить?!
Зачем влезать на небеса,
Чтоб разглядеть черты портрета?
Я злилась: «Кто придумал это?!»
И вдруг увидела глаза...
Они сияли в пол-лица,
Они в себя вобрали много:
Её любовь, её тревогу,
Мечту о счастье без конца...
А губ так линия чиста,
Что узнавалось без сомнений:
То Леонардо светлый гений
Вложил загадку ей в уста.
И утончённая рука
Её отнюдь не безмятежна:
Она настойчиво и нежно
По шёрстке гладила зверька.
И был такой у девы вид,
Что от восторга я дрожала.
Казалось, что она дышала,
Ещё чуть-чуть – заговорит.
Я сверху вниз почти бегом
Сошла, пьяна от впечатлений,
Не ощущая ни ступеней,
Ни камешков под каблуком.
И мысль моя была проста,
И согласились с нею чувства:
Когда столь подлинно искусство,
То возвышает красота.
Две устрицы больших блестящих глаз
Две устрицы больших блестящих глаз,
И створки век, и чёрные жемчужины,
Что мною с удивленьем обнаружены
В золе твоей души. Огонь погас.
Лишь старой песни легкий всплеск над струнами
Качнул былого чувства волшебство,
Когда мы были дерзкими и юными.
Но створки – хлоп! И нету ничего,
И звуки растворились, не слышны,
Да устрицы, как память, солоны.
* * *
Дед пал. И мы не знаем, где могила.
Лишь похоронка с запахом свинца.
Я той войне проклятой не простила,
Что мама подрастала без отца.
Она давно когда-то рассказала,
Как в год победной, памятной весны
Они с подружкой бегали к вокзалу
Встречать солдат, вернувшихся с войны.
В мечтах она не раз отца встречала.
И, предвкушая счастья светлый миг,
Несла с собой от школы до вокзала
Пятёрками усыпанный дневник.
Подружка же её ленилась часто
И часто получала трояки.
Однако жизнь ей подарила счастье:
Отец пришёл, хотя и без руки.
И мама, спрятав слёзы, наблюдала,
Как с радостно светившимся лицом
Подружка гордо каждый день шагала
На встречу с возвратившимся отцом.
Хотя о похоронке мама знала,
Но в сердце заглушив обиды звук,
Одна ходила каждый день к вокзалу
С упрямою надеждою: а вдруг?
С мечтой лицом уткнуться в гимнастёрку,
Вдохнуть знакомый запах табака,
И чтоб за принесённые пятёрки
Погладила отцовская рука.
Но счастья ей судьба не подарила.
И у меня особый счёт к войне
За то, что мама в детстве говорила
С большим портретом на пустой стене.
И пусть твердят: в прощенье благородство.
Но с каждым часом всё яснее мне,
Что не прощу я мамино сиротство
Той ненавистной, горькой той войне.
Джоконда
Какая загадка в твоей светоносной улыбке,
Сводящей с ума на неё посмотревших людей!
Туман вдалеке удивительно тёплый и зыбкий.
И как же посмел на красу покуситься злодей?
Тебя защитили, меж нами воздвигли преграду.
Картине теперь не страшны кислота или нож.
Но кажется мне, что исчезла доверчивость взгляда,
Ведь мир перестал быть на Божье творенье похож.
Спасёт ли его красота, я сказать не сумею…
Немало веков на земле продолжается зло.
Подумалось мне, что и правильнее, и честнее –
Отнюдь не картину – людей поместить под стекло.
* * *
Добро уже давно утратило права.
И правит светом ложь, подобная вампиру.
Но истина сильна, как вешняя трава,
И рвёт асфальт времён, себя являя миру.
Её не удержать. Её не запретить.
Стараться утаить – и это не поможет.
И не пытайтесь ложь правдивой объявить:
Её во все века от истины корёжит.
Но хочется понять, как застит ложь умы,
Куда бегут от нас сомненья и тревога.
Вы помните тот день? Простили вора мы
И, злом ослеплены, тотчас распяли Бога!
Ева
Да, мой милый Адам, я – всего лишь ребро.
Но оно, согласись, мой кумир,
От нежданной беды прикрывает нутро,
Защищая твой внутренний мир.
Я слегка любопытна, но те же черты
Ты в характере встретишь своём.
Я впитала душой мудрость мира, а ты
Мирозданье постигнешь умом.
Убедись: на Земле притяжения нить
Всеми силами не разорвать.
Мне достаточно чар, чтоб тебя соблазнить –
А способен ли ты устоять?
От любовных непросто избавиться пут,
Постарайся понять и принять:
Я – ребро, близ которого крылья растут
У того, кто способен летать.
* * *
Если рюмочку к обеду
Под застольную беседу,
Под лосось, грибы в сметане,
Под привычный винегрет,
Под окрошку с русским квасом,
Расстегаи с сочным мясом,
То вселенское цунами
Не испортит вам обед.
А когда стоят закуски
Без бутылочки по-русски,
И огурчик малосольный
На зубах уже хрустит,
Холодец с горчицей дружен,
То блины с икрой белужьей
Даже тем, кто всем довольны,
Не улучшат аппетит.
2007
* * *
Есть у любви такой понятный вид,
Когда легко постичь её черты.
Ты заболел – и у меня болит,
Взгрустнулось мне – и стал печальным ты.
Когда слова, по сути, не нужны,
Поскольку можно обойтись без них.
Зато объятья – жарки и нежны,
Поделены все вздохи – на двоих.
Когда привычен звук твоих шагов,
Твоё дыханье рядом – благодать.
И не пугает тиканье часов,
А боязно друг друга потерять.
Ещё не поздно
В расплавленную платину реки,
Как в зеркало, глядятся звёзды, хмурясь.
Мониста фонарей совсем легки
На вытянуто-тонких шеях улиц.
А ночь снимает чёрное пальто
В прихожей городских микрорайонов,
Смешав морзянку мчащихся авто
Со светотенью беглого неона.
Уставший люд торопится домой,
В рельефные в оконных пятнах стены,
Где чуть дрожит встревоженный покой
На длинных рожках комнатной антенны.
И снова я завариваю чай,
Нарезав, как лимон, на дольки вечер,
И веря, что сегодня невзначай
Мой телефон от немоты излечишь.
И, глаз твоих представив огоньки,
Осознаю: ещё совсем не поздно,
Хотя в остывшей платине реки
Шипят с небес сорвавшиеся звёзды.
Жар нещадный сушит росы
Жар нещадный сушит росы,
Поседели тополя,
Золотистым абрикосом
Перекормлена земля.
А погода к листопаду
Поворачивает руль,
Хоть горячим шоколадом
На губах горчит июль.
И блаженство не испито,
И смущает впереди
Неба старое корыто,
Накопившее дожди.
Время требует проверки
В убегающих часах.
Звёзды, словно водомерки,
Заскользили в небесах.
На крыло встающий аист
Пьян от первой высоты.
И вот-вот уронит август
Календарные листы.
Жил весёлый барон
Жил весёлый барон. У него я училась отваге
Эту робкую жизнь скакуном поднимать на дыбы
И себя за вихры извлекать из любой передряги,
И вкушать, усмехаясь, любую перчину судьбы.
Говорили не раз, будто он сочинял небылицы,
Что ему без вранья и минуты прожить не дано.
Только байки его убеждали: нельзя покориться,
Если заперта дверь, значит, вырубить нужно окно.
Я смотрела, как он поднимался на небо повыше,
Со ступенек дивясь изобилью разинутых ртов,
Меж рогов у оленя срывала созревшую вишню,
И жалела иных, не способных отведать плодов.
* * *
Завывающий ветер – пронзительный голос беды.
Так звучала на сцене гроза в исполненье оркестра.
А в Неаполе люди той ночью смыкали ряды,
Провожая молчанием скорбным в бессмертье маэстро.
Только цокот копыт взрезал ночи саднящую тьму.
Даже гений, увы, не способен избавить от смерти.
Но и через века будет мир благодарен ему,
Потому что бессмертна великая музыка Верди.
Зажги фонарь, душа
Зажги фонарь, душа, смотря в чужие лица,
Пытаясь отделить в них истину от лжи.
Зажги фонарь, душа, чтоб впредь не заблудиться,
Чтоб с трудного пути не сбили миражи.
Зажги фонарь, душа, когда сжигает совесть,
Внутри и вне тебя всё обратив в золу.
Зажги фонарь, душа, когда, сомненьем полнясь,
В сто двадцать первый раз читаешь каббалу.
Ты не слепая, нет, хоть каждый шаг на ощупь,
И знаешь наизусть учебник и словарь.
Зажги фонарь, душа, хотя не станет проще.
Но в мире будет свет. Так зажигай фонарь.
Зарыдает гроза
Зарыдает гроза, пригрозит ли ненастьями небо,
Сквозь бинты облаков станут видимы молний рубцы −
Стоит солнцу блеснуть, эта боль превращается в небыль,
Да и ночь подсластят раскатившихся звёзд леденцы.
Потому и люблю неустойчивость летней погоды.
Мне капризы её, как ни странно звучит, по душе.
Знать, такою была и сама я в наивные годы.
Жаль, такою нельзя на сегодняшнем быть рубеже.
* * *
И первый взгляд, и первый зуб,
И первое родное «мама».
Ни разу в жизни не был груб,
Хоть на своём стоял упрямо.
Но повзрослел и перерос,
И стал единственной опорой.
И первый о любви вопрос,
И до утра о книгах споры,
В которых суждено понять,
Насколько он душою тонок.
И вот сегодня услыхать:
«Ах, мама! Ты совсем ребёнок!»
Иосиф
Неужели они? И, похоже, меня не узнали.
Робко жмутся в дверях и мешки разложили у стен.
Долог лет караван. С той поры, как меня продавали,
Постарели они. Да и я изменился совсем.
Как тогда я вопил, пробудить в них отчаявшись братство!
Как я был одинок! Сколько боли с тех пор превозмог!
Но страшила не смерть, а чужбина, предательство, рабство.
Хорошо, что в пути постоянно поддерживал Бог!
Как надменность тогда искажала родимые лица!
Но увиденный сон оказался реальным вполне.
Фараона слуге норовят до земли поклониться,
Чтоб от голода спас. А поклон их достанется мне.
Зло нельзя наказать, раскрывая при этом объятья.
Мне давно ни любовь, ни погибель семьи не нужна.
Но какие ни есть, а они – мои кровные братья!
Это выше, чем месть. Эй! Насыпьте пришедшим зерна!
Исконное наше
Исконное наше – копаться в себе и в других
От сложного атома до заурядной Вселенной,
А душу ломтями стругать и забрасывать в стих
Горяче-больной и восторженно-обыкновенный.
Исконное наше – себя потерять впопыхах,
Как старый насос проржавевшего велосипеда,
А после найти среди хлама в забытых стихах
И злиться на то, что с собой неприятна беседа.
Исконное наше – уже о любви не молить,
Чтить нерасторжимость понятий «вчера» и «сегодня»,
Тупым инструментом пилить ненадёжную нить,
Земля на которой висит, словно шар новогодний...
* * *
К словам пора бы относиться строго:
Ведь все они − какое ни возьми! −
Первоначально были в небе Богом,
А после замусолены людьми.
Но как бы ни сложилась наша сага,
Слова хранят присутствие Творца:
Напишешь их − оплавится бумага,
Произнесёшь − засветятся сердца.
* * *
Как безумно манит запах яблок Эдемского сада,
Их тугая хрустящая мякоть под розовой кожей.
Любознательность наша – проказа? А может, награда
С неуёмным желаньем понять и почувствовать тоже?
Нам познания смертью грозили уже изначально,
Но рвались мы вперёд, создавая науки и саги,
Чтобы детям своим под конец признаваться печально,
Что меняется мир, только люди по-прежнему наги.
Как больно бьём мы тех, кто нам всего родней
Как больно бьём мы тех, кто нам всего родней,
От глупости своей их не оберегая,
А время, подобрав ошибки прежних дней,
У дорогих могил нас памятью стегает.
И горько, что нельзя поворотить назад
Туда, где мир пророс нежнейшими словами,
Где тает вкус обид и согревает взгляд,
Умеющий прощать содеянное нами.
* * *
Какой чудак придумал рай?
Кто может дать ответ?
Там хоть со скуки помирай –
В раю работы нет.
Там ни создать, ни сотворить,
Преображая свет.
Там по душам поговорить –
И то желанья нет.
Легко прожить без дела день,
Чтя отдых и Творца.
Но как, скажите, холить лень,
Которой нет конца?
Как скуку рая не учесть?
Безделье – не халва.
В аду хотя бы дело есть –
Заготовлять дрова.
Как душу в праздности держать?
Ей тошен райский сад.
И очень хочется сбежать
От вечной скуки – в ад.
Каплица Святой Троицы в Люблине
Переплетение культур. И в католической каплице,
Средь фресок русских мастеров и византийского письма,
Вдруг обнажаются сердца, и проступает свет на лицах,
Преображая старый мир. Я это видела сама.
Здесь всё чужое и своё, объединённое навеки
В какой-то чувственный, большой, необъяснимый монолит,
Кристаллизуется в душе и остаётся в человеке,
И до конца его пути свечой заветною горит.
Переплетение культур сродни вливанью свежей крови:
И помогает исцелить, и силы новые даёт.
Переплетение культур – наиважнейшее в основе
Моей измученной страны. Иначе – обречён народ.
* * *
Когда беда ломилась в ставни,
Садилось горе у крыльца,
Старинным плачем Ярославны
До края полнились сердца,
С полумонгольскими глазами,
Надеждой сдабривая грусть,
В светёлках, перед образами
Молились истово за Русь
Подружки, бабоньки простые,
Строкой воспетые в веках,
Неиссякаемость России
Качающие на руках.
И не исчислить их примеров,
Чувств не постигнуть глубину,
И нет у нас наград за веру
В любимых, Бога и страну.
Когда верхом на сером волке
Когда верхом на сером волке
Скакали мы в густом лесу,
Когда вокруг седые ёлки
Качали темень на весу,
Меня от зла оберегая,
Ты удивлялся, не тая,
Что для меня желанней рая
Любовь волшебная твоя,
Что я легко и сумасбродно
Хлебец ломаю на куски,
Чтоб в небе стайку звёзд голодных
Кормить доверчиво с руки,
Что забываю о невзгодах,
Весьма суровых наяву,
Что скоро тридцать и три года
С тобою, сказочным, живу.
Когда уйдём в туман
Когда уйдём в туман – одни, другие, третьи –
На пыль былых дорог метнув прощальный взгляд,
То камни мостовых, впитавшие столетья,
На нашем языке легко заговорят.
И будут сыновья, узнавшие не сразу
Частички наших душ в рассыпанном песке,
Разгадывать слова и полнить смыслом фразы
На непонятном им забытом языке.
И будут лишь ветра гулять по циферблатам,
Да звёзды в небесах – восторженно тихи –
Начнут припоминать звучавшие когда-то
Любовью и войной прожжённые стихи.
Крамской «Христос в пустыне»
Мучительно сжатые руки, разбитые ноги,
А взгляд напряжённый в глубины души обращён.
Что ищет Спаситель на этой пустынной дороге?
С кем в споры вступает? Кому так противится Он?
Вопросы, вопросы… На них я не знаю ответа.
Но хочется верить, что в этот томительный час
Он ищет тропинку, которая выведет к свету
И, может быть, станет дорогой спасенья для нас.
Пусть выбор меж злом и добром на Голгофу приводит,
Спаситель решился, Он шаг этот сделать готов.
Рассвет за спиною, но солнце ещё не восходит.
А как бы хотелось, чтоб правила миром любовь!
Красива строгость формул? Не спеши
Красива строгость формул? Не спеши
Бранить искусство, возлюбив науку.
Есть память у воды, тепло у звука
И запах незабудок у души.
Пока науке формулы искать,
И объяснять нам дивные явленья,
Искусство создаёт стихотворенья –
И мир готов их истину признать.
Лилит
Господь из глины нас создал, и были мы равны.
И ты, Адам, тогда не знал желаннее жены.
Мы рай делили пополам, нас чувств поток кружил.
Так почему же ты, Адам, возвыситься решил
Не силой, славою, умом, желаньем мир познать?
Ты захотел построить дом, чтоб мною управлять.
Ты стал командовать, Адам. Ты так вершил дела,
Чтоб я, припав к твоим ногам, покорною была.
Да у тебя, любимый мой, амбиций – через край!
Я не смирюсь с такой судьбой! Я покидаю рай!
С тобою я порвать решусь, вернуться – не зови!
Я никогда не соглашусь с неравенством в любви!
Ты в жажде власти глуп, и груб в желанье – покорить.
Но вкус моих пьянящих губ тебе не позабыть!
Моих обид не расплести, не стоит ворожить!
Огонь не трудно развести, но сложно потушить.
Я – страсть, и жажда, и порыв, я таинству сродни.
Тебе, покой и сон забыв, страдать по мне все дни.
Во всём искать мои черты и вглядываться в ночь!
Я – тот соблазн, который ты не сможешь превозмочь!
Я – рана, что давно болит, а боль – не одолеть!
Огню, зажжённому Лилит, в душе твоей гореть!
Ломбард любви
То, что дорого мне, называлось «любовь».
Я сегодня её заложила в ломбард.
Средь старинных гравюр, бриллиантов и карт
Она смотрится скромно в фольге голубой.
А оценщик – пузатый, картавый, рябой –
Говорит мне с издевкой: «Скажите, мадам,
Разве это товар? Разве он ходовой?
Я вам больше десятки, поймите, не дам».
«Как – десятка?!» А впрочем, уже всё равно.
«Говорите, десятка всего? Ну и пусть.
Сколько в маркете стоит сегодня вино?
А дешевле? О господи, и не напьюсь!»
Я червонец замызганный прячу в карман
И квитанцию мятую рядом кладу,
Понимая отчетливо: самообман,
Я второй раз сюда никогда не приду.
Где-то там, на углу, звуки скрипки горчат.
И у ног музыканта – открытый футляр.
Я десятку бросаю ему сгоряча –
Безответной любви обжигающий дар.
Лорета
Восхитительная пражская Лорета
Так намолена, что воздух рядом вязок.
Сохраню ли в сердце выстраданность эту?
Сберегу ли в виде строчек или сказок?
Столько лет Ты наблюдаешь нас в поклонах:
Здесь мы просим, обязуемся, лукавим,
Чтобы сердце растворилось в мягких звонах
Под мелодию «Тысячекратно славим».
Почему ж я в людях радости не вижу?
Вот и Ты на этот мир глядишь с укором.
Почему мы опускаемся всё ниже,
Возводя при этом храмы и соборы?
Для чего рисуем фрески и иконы,
Божью милость получить при жизни силясь?
Нам давно даны Небесные Законы.
Почему мы жить по ним не научились?
Люблин
В сегодняшний Люблин нельзя не влюбиться:
Спокоен, комфортен, законопослушен.
В нём нет суеты и апломба столицы,
Зато он красив, работящ и радушен.
В нём «было» и «будет» сплелись воедино,
По Старому городу бродят студенты.
И радует то, что моя Украина
В любом уголочке представлена кем-то.
Здесь в душах не встретишь губительный холод,
Здесь люди добры и по-детски смеются.
А коль называют по имени город,
То Божьему миру в любви признаются.
Здесь время беременно солнечным светом,
А скверы на райские кущи похожи.
И в городе запросто встретить поэта
В любом из бегущих за счастьем прохожих...
Любовь, как заблудившаяся птица
Любовь, как заблудившаяся птица,
Настойчиво в мою стучится грудь.
А я стою, боясь пошевелиться
И это чувство нежное спугнуть.
И, кажется, впервые в жизни каюсь
За каждый миг, что прожит мною до...
И радуюсь, когда любовь, как аист,
Так по-хозяйски вьёт в душе гнездо.
Магдалина
Ты говорил, что есть любовь иная:
Высокая и чистая вполне.
И та любовь, какую я не знаю,
Под твой рассказ стучалась в сердце мне.
Ты говорил о вере и о Боге,
Но вспомнила я, прошлое кляня,
Как ты один у старой синагоги
Среди толпы вступился за меня.
И с этих пор мне ежедневно снится,
Что и в веках не избегу молвы.
Но для тебя я только ученица
Не самая хорошая, увы.
А вот сегодня снилось мне иное.
Как горько исполняется мечта:
Я назовусь на миг твоей женою,
Чтоб разрешили снять тебя с креста.
Мадонна
Белый мрамор моей души
Отогрев теплотой ладони,
Лёгким трепетом нежных рук
Обозначив овал лица,
Ты ваять меня не спеши,
Придавая черты мадонны,
Дай прочувствовать сладость мук,
Мук рожденья из-под резца.
Ты создашь меня на века,
Ты подаришь мне бесконечность,
Чтобы время игривым псом
Где-то рядом у ног легло.
Но, прошу, не спеши пока
И подумай: зачем мне вечность?
Мне ведь нужен обычный дом
И любовь, и твоё тепло.
Май то нежен, то зол
Май то нежен, то зол, будто чувства проснулись в подростке.
Вот и я заблудилась средь жизненно важных опор,
И трамвай-старикашка запыхался на перекрёстке,
Где глаза воспалённые пялит на мир светофор.
Что-то в этом не так. Потерялась гармония света.
Расспросить бы о ней, но забылись простые слова.
Только небо моё. Ослепительно чистого цвета.
До чего же высокая майская в нем синева!
* * *
Мечтали храм для Бога возвести,
Все купола покрыть чистейшим златом.
Чтоб захотел Творец в него войти,
Храм должен быть просторным и богатым,
Над миром возвышаться не в глуши...
Но вдруг прозрели: скромно и безвестно
Живёт Господь в каморочке души.
И там Ему не бедно и не тесно.
* * *
Б.А.
Мне нравилось, как он о ней говорил.
Такой теплотою пронизана речь,
Как будто он женщину боготворил,
От горечи мира хотел уберечь.
А ныне слова холодны и сухи,
Бездонного горя несносен накал.
Уходит поэт – остаются стихи.
Но он свой божественный мир потерял.
Утешить спешу теплотою звонка,
О ней говорю, о бессмертных стихах.
А он мне – как с трепетом ищет рука
Её вдохновенье на мятых листках.
Мне осталось недолго
Мне осталось недолго. Я скоро умру от любви.
Это нежность в душе переходит в прощальную фазу.
Доктор был удивлен уплотнением чувства в крови.
Он с таким проявленьем ещё не встречался ни разу.
Ты – лекарство моё, что действительно может помочь.
Принимать ежедневно, пожизненно, внутрь и наружно…
Но напрасно с рецептом по городу мечется ночь,
Ведь аптеки закрыты, а всё остальное – не нужно.
* * *
Мне так хотелось в молодые годы
Мир изменить, но не хватало сил,
Хоть не боялся никакой работы
И Небеса о помощи просил.
Не потому ли, поражая мощью,
Твоё веленье сотрясло эфир:
«Юнец! Займись-ка чем-нибудь попроще!
Оставь в покое этот бренный мир!»
Я старше стал. В моей душе горело
Желанье изменить свой ближний круг.
Но Ты велел: «Найди другое дело!
Их изменить тебе не хватит рук!»
Теперь я стар. Прошу Тебя устало:
«Дай изменить себя! Поставь печать!» –
«Ты не успеешь. Дней осталось мало.
А следовало с этого начать!»
* * *
Мой проснувшийся город разнежился в первых лучах,
После долгой зимы потянулся проспектами к солнцу,
Он до самых костей черным тающим снегом пропах,
И смущенно весна улыбается в каждом оконце.
Мой чарующий город, даривший цвета и цветы,
Где мостов, как стрекоз, над рекой удивительно много,
Где нельзя не принять самобытной его красоты -
Безупречный аккорд анфилады Днепровских порогов.
Мой безумнейший город в грядущее ищет пути,
Отключив тормоза, обгоняя секундную стрелку.
Он безудержно юн и еще продолжает расти,
В океанах веков для него, словно в лужице, мелко.
Величавый мой город не знает нелепых границ,
В нем душа нараспашку, но не разгадаешь с наскока
Бесконечное счастье приветствовать тысячи лиц.
Ненаглядный мой город, в котором я так одинока...
* * *
Мы возвращались с фестиваля
И были счастливы вполне,
Что там свои стихи читали
И пели песни о войне,
Что чтила и живых, и павших
Вся многоликая страна,
И стала жизнь гораздо краше,
Когда окончилась война.
И вот на киевском вокзале,
Где густ перемещенья дух,
Мы вдруг, опешив, увидали
Мальчишку лет примерно двух.
В рубахе грязной, как в тулупе,
Но сконцентрировано зло
В том, что, казалось, он наступит
Босой ногою на стекло.
И горечь в дворнике убогом,
Всё объяснившем без затей:
«Вы, господа, идите с Богом!
Здесь много брошенных детей!»
И сразу стала очевидна
Изнанка нашей тишины,
И до противного обидно
За не вернувшихся с войны,
За тех, кто пережили гетто,
За узников концлагерей.
Страна моя! Да ты ли это
Бросаешь собственных детей?!
И сжало горло от удушья,
И боль держала, как в плену:
Когда мы к детям равнодушны –
Мы проиграли ту войну!
Мыс Рока
Видишь, Атлантикой я пьяна.
Опровергать нелепо.
Нежится стонущая волна
В жарких объятьях неба.
Там, где вскипает у скал вода,
Манят ветра далёко...
Что же меня привело сюда,
К славному мысу Рока?
Здесь, где не знает душа тоски,
Рвётся в просторы смело,
Запросто – птиц покормить с руки,
Птиц вдохновенья белых.
На клавишах судьбы
Чтоб добром, как лицом,
каждый стал на Земле узнаваем,
Чтоб себя мы сумели понять
и принять без борьбы,
Мы в четыре руки постоянно
с тобою играем
Пьесу жизни и смерти
на клавишах нашей судьбы.
На подходе сирень
На подходе сирень. Пряный воздух насыщен победой
Над снегами и льдом, над всесильем свирепой зимы.
Ах, как хочется жить! Посмотри: воробьи-непоседы
Возле лужиц снуют и теплу напевают псалмы.
Всё ещё впереди: и трава, и листва, и цветенье,
И жужжание пчёл в аромате черешен густом.
Ах, такою весной надышаться бы до опьяненья!
Но карету к дверям подают с медицинским крестом.
* * *
Наберу в ведро перезвон дождя,
Вскипячу грозой молодой июнь,
Заварю траву и, тебя щадя,
Не вложу в питьё горьковатый вьюн,
Поднесу тебе дорогой бальзам,
Чашу редкостной пряной сладости.
Убедишься сам: в наслажденье нам
Зацвели вокруг травы радости.
Ты таких цветов прежде не встречал,
Чтоб взошли они – счастье надобно.
Позвони друзьям, пригласи на чай,
И поделимся нашим снадобьем.
Не буди непокой
Не буди непокой. В чудеса я давненько не верю.
Мне милее размеренность мыслей, спокойствие книг.
В ампутации чувств я привыкла не видеть потерю.
Для чего ж ты звездой на моём горизонте возник?
Для чего будоражишь остывшие недра вулкана,
Не внимая рассудку, не чувствуя в этом беды?
Звёздный призрачный свет состоит из надежд и обмана,
И цунами любви только буря в стакане воды.
* * *
Не объяснить, не передать густую серость межсезонья,
Когда туманом по утрам упрямо окна моет март,
По тонкой кожице земли стекая пряным благовоньем,
Белёсым ластиком дождя стирая точность зимних карт,
Озябшим хмурым воробьём с недоуменьем наблюдая,
Как высыпает на асфальт неисчислимых луж гурьба,
Среди которых заплутал продрогший червячок трамвая,
Ползущий в стылую весну неотвратимо, как судьба.
* * *
Не родню изводить, извиваясь от боли,
Не стихами закидывать письменный стол, –
Я хочу умереть на ромашковом поле
Под прощальное сладкое пение пчёл.
Певчей птице души предлагая свободу,
Понимаешь яснее, в чем прав и не прав.
Жизнь – лишь капелька мёда с горчинкой ухода
И щемящею негой неведомых трав.
Незнакомка
В продрогших нервных небесах видна осенняя усталость,
С отяжелевшей высоты летит прощальный птичий звон,
И так мучительно щемит листва, что кое-где осталась,
И важно в сердце накопить тепло на пасмурный сезон.
Ещё предложит листопад глоток серебряной печали,
И слух смутит внезапный хруст хрустальных луж под каблуком…
Мы столь горчащей красоты порой осенней не встречали.
Она готовностью к слезам напоминает о Крамском.
Несказанность моя
Несказанность моя, неслучайность моя, неслучимость,
Неизбывная нежность моя, неизбежность и неизлечимость.
Вновь июньские дни, и столица стихами торгует.
Помнишь, губы мои пахли мёдом твоих поцелуев?
И созревшие строки в Подол, как черешня, ссыпались.
Помнишь, мы целовались, стихи собирали, опять целовались?
Я бреду как в бреду сквозь любви стихотворной туманность.
Неизбежность моя, неслучайность моя, несказанность...
Ницца
По улицам Ниццы гуляя,
В хмелю от заморских красот,
Увидишь собор Николая –
И сердце в груди запоёт.
Как будто средь долгого круга
Скитаний, которых не счесть,
Встречаешь надёжного друга
И слышишь хорошую весть.
Так что же в душе происходит?
Запутаны нити в узле,
Где крылья стремятся к свободе,
А корни – к родимой земле.
И в этом легко убедиться.
Вселенную исколеси –
Почувствуешь: нравится Ницца,
Но невмоготу без Руси.
Нотр-Дам де Пари
Нотр-Дам де Пари! Если станет немного потише
Гомон пёстрой толпы у седой Галереи Царей,
На мгновенье замри. И тогда непременно услышишь
Эсмеральды шаги у твоих отворённых дверей,
Где в красавца – любовь без труда превращала урода.
Чувство столь велико, что нельзя его перебороть.
Помнишь, там наверху, у горгулий стоял Квазимодо
И звонил так, что звук разрывал колокольную плоть.
Нотр-Дам де Пари! Эти стены пропитаны болью.
Нет героев Гюго, но о них не смолкает молва.
Нотр-Дам де Пари! Вспоминая их, перед тобою
Для молитв о любви подбираю простые слова.
* * *
Ночь осторожно извлекает сны
Из дальних закоулков подсознанья
И выбирает лучшие. Важны
Такие, где заветное желанье
Вот-вот осуществится, где спеша
За ним, находим тропку, что не зрима
При свете дня. На ней одной душа
Соприкоснется с неосуществимым.
И зазвучат родные голоса,
И оживут ушедшие навечно.
Но промелькнут мгновеньем полчаса,
Поскольку ночь, как жизнь, увы, конечна.
А все же повстречаться удалось!..
И тщетные старанья до рассвета
Успеть задать мучительный вопрос,
В который раз не выслушав ответа.
Озеро Гарда
Хоть я Италии дорог уже немало исходила,
И столько видела всего, что пресыщенья мучит страх,
Но это озеро меня своим безбрежьем поразило,
И тем, что тридцать городов хранят покой его в веках.
Здесь так рельефны времена, что ощутимы их основы,
И сформулировать дано простые принципы основ:
Чтоб приподнять и вознести, чтоб обессмертить – нужно слово,
А для того, чтоб опустить и растоптать, не нужно слов.
Здесь так доступна высота, что я почувствовать сумела:
Способен каждый человек свою мечту осуществить.
Чтоб приподнять и вознести, чтоб обессмертить – нужно дело,
Зато безделия вполне хватает, чтобы умертвить.
Здесь так обычна красота, что породниться с нею просто.
И нужно только разрешить душе возвыситься и сметь,
Когда поймёшь, что жизнь и смерть по существу – родные сёстры,
Но чем прельстительнее жизнь, тем отвратительнее смерть.
Здесь столько хочется постичь, что я, исполнена азарта,
Пытаю взглядом глубину и, широко раскрыв глаза,
Смотрю на дымку вдалеке, где голубые воды Гарды
Так удивительно легко перетекают в небеса.
* * *
Он создал Тьму и Свет, и Землю,
И звуки сочные нашёл.
И сотворённое приемля,
Решил, что это – хорошо.
На жизни пёстром карнавале
И мы, не ведая стыда,
Всё время что-то создавали:
Сонаты, книги, города,
Чтоб где-то на изломе судеб
Постичь измученной душой,
Что ничего уже не будет,
А всё, что было – хорошо!
* * *
Опять глазам прозренья хочется,
Чтоб чистоту небес впитать,
И звёзд высокое пророчество
По книге Космоса читать,
Живописать земное, бренное...
Но лишь слова в строку сложи −
И потеряется Вселенная
В необозримости души.
Ориентир
Мы пообвыкли, притерпелись
К коллапсу совести не вдруг.
Мы долго впитывали ересь
О чистоте сверхловких рук
И заблудились в межсезонье:
В душе – туман, в глазах – дожди.
Лишь бомж, увядший на газоне, –
Ориентиром впереди.
Осторожной змеёй подползёт тишина, поцелует
Осторожной змеёй подползёт тишина, поцелует.
И почудится мягкое жженье на левом виске.
И увидишь, как сумрак прикрыл высоту голубую,
Обнажённые звёзды купаться спустились к реке.
И внезапно поймёшь, почему погрузиться хотелось
В это таинство ночи. Его откровения ждёшь.
А в живом серебре, отражающем лунную спелость,
Словно стайка мальков, зарождается завтрашний дождь.
Перед «Большой одалиской» Жана-Огюста Энгра
Что мне линии Энгра, которые он удлинил,
Что мне верность пропорций, которую дерзко нарушил,
Если фоновый бархат пролитых им чёрных чернил
Помогает сквозь тело разглядывать женскую душу.
И её красота очевидна без жестов и слов,
А попытка представить гармонию в цифрах – наивна.
По спине одалиски мой взгляд опускается вновь,
Вызывая желанье смотреть на неё непрерывно.
* * *
Пока к чему-нибудь стремлюсь, я словно птица, что взлетела:
Покуда крыльями машу, возьму любую высоту.
А коль сложу их – рухну вниз под весом собственного тела.
И не достигну ничего, и ничего не обрету.
Так дай же, Господи, мне сил, не зная страха, вверх стремиться,
Неуспокоенности дай, желаньем одари благим
Не знать усталости, когда я рассекаю небо птицей,
И быть счастливою, когда подняться помогу другим.
После дождя
Мы позабыли дома боты.
И плач небес не переждём.
Черно высокое болото
И переполнено дождём.
Семь дней Потопа пробежали −
Для шашлыка не сыщешь дров.
Вот ёлки выползли ежами,
На иглы дождик наколов.
Но с неба пасмурную пену
Сдувает ветер поутру.
Луна бледнеет постепенно
И мечет звёздную икру.
Верхушка леса золотая
Под пробудившимся лучом.
И птиц взволнованная стая
Полощет горла хрусталём.
Постигая под вечер молчанье миров Мураками
Постигая под вечер молчанье миров Мураками,
С приземлённых желаний срываясь в бездонную высь,
Непрерывное время дискретными выпью глотками,
Чтобы лучше понять парадокс под названием жизнь.
Распахнув темноту предрассветной обугленной ночи,
Обжигаясь душой о Вселенских ветров круговерть,
Захочу разгадать смысл стоящих в строке многоточий
И найти в уравненье: чему же равняется смерть.
Прадо
Шла на цыпочках, чуть дыша,
И была несказанно рада,
Что успела моя душа
Пропитаться красою Прадо.
Что текла тишина, звеня,
В каждой комнате, в каждой зале,
Словно люди вокруг меня
Не расхаживали – летали,
Попадая к полотнам в плен.
Я с волнением замечала,
Как взирали на нас со стен
Неуёмная боль Начала,
Череда бесконечных лет,
Груз ошибок, свершённых прежде.
Но горел на картинах свет –
Удивительный свет надежды.
Будто там, посреди дорог,
В вечном поиске вечных истин,
Помогал живописцам Бог,
В красоту окуная кисти.
Прилетела птица под окошко
Прилетела птица под окошко,
Предсказала горькую дорожку:
В разнотравье праздничного мая
У тебя зазнобушка другая.
Милый мой соколик ясноглазый,
Я не верю птичьему рассказу,
Видимо, вещунья (эка жалость!)
Вдоволь зимних ягод наклевалась.
Помнишь, как ты нежен был и страстен,
Как пообещал, что встретим счастье
И, не дожидаясь урожая,
Свадьбу развесёлую сыграем?
Разве не цвести сирени белой?
Отчего же птица грустно пела?
Пела слёзно, будто отпевала,
Чтобы о тебе я забывала.
* * *
Просто домик в горах у седого, как лунь, водопада,
Где алмазные брызги украсили бархат листвы,
Где из кубка небес восхитительно пьётся прохлада
И нельзя надышаться коктейлем пахучей травы.
Просто домик в горах, что обласкан лозой винограда,
Где дано наблюдать, как скользит стрекоза по лучу.
И, быть может, для счастья вам что-то существенней надо,
Мне бы – радугу в небе, а большего я не хочу.
Прочитано, осмыслено, известно
Прочитано, осмыслено, известно,
Но обожжёт прозренье глубиной,
И видишь святость Матери небесной
В простом обличье женщины земной.
И чувствуешь, что всё неразделимо,
Как плотный узел с множеством дорог,
Ведь женщина, рождающая сына
Уверена всегда, что мальчик – Бог.
Её любовь приводит к заблужденью,
Но в счастье мать не ведает стыда
И верит, что зажжётся в миг рожденья
Над сыном Вифлеемская звезда.
Прошение
Государь-император! Я Вас на коленях молю:
Разрешите отправиться вслед за любимым в Сибирь!
Все ошибки, свершённые прежде, я там искуплю.
Я готова пешком одолеть всю российскую ширь.
Я готова отречься навек от Отчизны своей,
Испытать унижения каторги, гнёт кабалы,
Жить под горькое звяканье ржавых тяжёлых цепей
И в слезах целовать окровавленные кандалы.
Государь-император! Лишь он моим сердцем храним.
Я уверена в том, что увижу добро Ваших глаз.
Дайте мне дозволенье отправиться следом за ним,
Обещаю всегда пред Всевышним молиться о Вас.
Государь-император! Взываю: услышьте рабу!
Гёбль Полина могла бы вращаться в блестящем кругу,
Но смиренно прошу разрешить разделить с ним судьбу,
Я признаться должна в том, что жить без него не могу.
Государь-император! Позвольте счастливою быть!
Мне и в ссылке с ним рай. И в суровых условиях – юг.
Никому не подвластно заставить меня разлюбить.
Никакую Сибирь не сравнить с холодами разлук!
Государь-император!..
Пьета
Ты и Муж и Отец. Это больше, чем просто родня.
Потому-то, Всевышний, я горечью слух Твой тревожу.
Из бесчисленных чад за смиренье Ты выбрал меня.
Но жена ль я Тебе? Нет, орудие замыслов Божьих.
Я судьбу приняла, ибо Сыну Создателя – Мать.
Но впервые с Тобою беду разделить захотела.
Ты почувствуй, Отец, как немыслимо больно держать
На дрожащих коленях сыновнее мёртвое тело.
Не дитя отобрали – о счастье святую мечту,
А ведь Сын, не колеблясь, за них Свою кровушку пролил.
Как смириться, скажи, признавая Его правоту?
Как молиться за мир вопреки не стихающей боли?
* * *
Расплавился август, как солнечный слиток,
И светом горячим на землю стекает.
А ветер ‒ листвы прохудившийся свиток
С посланием лета неспешно читает.
Прочтёт до конца – и порвёт его в клочья,
Добавив пространству осенней печали.
И мир закружит золотым многоточьем –
Постскриптумом к Слову, что было вначале.
* * *
Рассказывали мне, что как-то раз
Один еврей нашёл большой алмаз
И прежде, чем продать его, решил,
Чтоб ювелир тот камень огранил.
Носился он с алмазом по дворам,
Надеясь дать работу мастерам.
Смотрели ювелиры на алмаз –
И за отказом следовал отказ:
Вдруг при огранке задрожит рука?
Боязнь испортить камень велика.
Устал еврей, в походе ноги стёр.
Один остался ювелирный двор,
Где не был он. Вошёл туда – и сник:
Работы выполняет ученик.
А мастер оглядел алмаз и вот
Небрежно бросил в ящик для работ,
Сказав ученику: «Ты не тяни,
А сразу этот камень ограни».
Еврей опешил: «Вы же знать должны,
Что этому алмазу нет цены!»
Но мастер улыбнулся: «Ученик
Пока что ценность камня не постиг.
Волненья не испытывает он.
Алмаз ваш будет славно огранён».
Поэзия, возьми в ученики!
Чтоб, не боясь надломленной строки,
Ты подарила шанс хотя бы раз
Мне огранить сверкающий алмаз!
Редакторский секач и цензорские вилы
Редакторский секач и цензорские вилы
Науськаны на слог и на бросок легки,
Вгрызаясь до крови, вытягивали жилы
Из раненых словес натруженной строки.
В ней выхолостив смысл, отправив стих на муки,
Стараясь извести поэтики геном,
Спешили палачи умыть скорее руки
И вытирали их кровавым полотном.
То Богу, то царю, то партии в угоду
Причёсывали суть, губили естество.
Но жив поэт, пока жива его свобода,
Ведь стих на поводке не стоит ничего.
Рим
Ты издавна пленял величием своим,
Надменностью церквей, помпезностью строений.
Обилие красот людской явило гений.
Какой из городов с тобой сравнится, Рим?
Стремлением царить ты и доныне полн,
Хоть выдержал веков томительное бремя.
И потому теперь на попранное время
С достоинством глядит Капитолийский холм.
Куда ни посмотри – взлетает к небу храм,
Виктории крыла простёрли в бронзе серой.
Ты христиан казнил, но захлебнулся верой,
Смиренно принеся себя к Его ногам.
Но и былым богам ты верен до конца.
Твой услаждают слух Лукреций и Овидий.
И мне до боли жаль тех, кто ещё не видел
Умение твоё притягивать сердца.
Русская речь
За красоту её глагола,
Живущего в сердцах людей,
Наш киевский Савонарола
Грозит анафемой своей.
С ожесточеньем, исступлённо,
Чтоб и звучание пресечь,
Трактует адские законы,
Искореняя нашу речь.
Что нам истории уроки?
О, как Флоренция давно
Сжигала дантовские строки
И Боттичелли полотно.
Картины Липпи, стих Петрарки
Под отупевшей черни вой,
Огнём облизанные жарким,
Взмывали пеплом над толпой.
Так и сегодня в нашей жизни
Языкознанья роскошь – срам.
И русский – главный враг Отчизны –
Из школьных исключён программ.
Заботясь о судьбе народа,
Для тех, кто к Пушкину привык,
Его бездарно переводят
На государственный язык.
А те, кто Украину славил
Нетленной русскою строкой,
Отнесены к иной державе.
Понять бы, Господи, к какой!
У глупости свои оттенки.
В патриотической тоске
И злобе вырвут из Шевченко
Всё, что на русском языке.
Но аналогии не ищут,
Да и примеры не нужны.
Не плакать бы над пепелищем
Своей сгорающей страны.
* * *
С чем мне себя соотнести?
С лучом? С зерном? С ночной прохладой?
Или с мгновеньем вечности,
Текущим в рай из бездны ада?
В чём суть того, что стало мной –
Случайным сгустком сжатых знаний?
Зачем надмирной глубиной
Болеет мысль, что правит нами?
Самсон
Наступившая тьма словно ширмою мир отделила.
И один на один остаюсь я с бедою своей.
А моя слепота – это дар твой последний, Далила.
Отвергая народ, я влюблялся в его дочерей.
Понимал: предала, знал и чувствовал, что не любила,
Ненавидел себя, но с тобою расстаться не мог.
Всем пожертвовать рад, даже Богом дарованной силой,
Чтобы вновь целовать твой, горящий в лучах, завиток.
Среди красок любви много тёмных, но я не в обиде.
Что-то рвётся в груди, изначальную ясность губя.
Как, скажи мне, любить, если я твой народ ненавидел?
Как сражаться с врагом, если в стан свой он принял тебя?
Мне понятно теперь, что судьба объяснить захотела.
Но возможно ль прожить безошибочно и не спеша?
Ведь глаза нам даны для того, чтобы видело тело.
А вот зрячие мы, лишь когда прозревает душа.
* * *
Сегодня слушала Пиаф –
И вновь душа больна Парижем.
А город весел и лукав,
И я его гарсоном вижу.
И снова хочется пройтись
По гулкой набережной Сены
И, неба впитывая высь,
Раскрепоститься постепенно.
С восторгом, будто подшофе,
Бродить, не чувствуя нагрузки.
В уютном маленьком кафе
Взять кофе с солью по-французски.
И радоваться, что пьянит
В любых красотах бездна смысла,
И радужное коромысло
Над башней Эйфеля висит.
Сердце дышит предчувствием встречи
Сердце дышит предчувствием встречи,
Но не радости, – боли.
О любви ничего не отвечу,
Словно двоечник в школе.
Твоего не утратить вниманья –
Вот и всё, что хочу я.
Но всплывает из подсознанья
Ожог поцелуя...
Сикстинская Мадонна
Много ль нужно моей натуре,
Коль пьянили, как добрый эль,
Тициан, Каналетто, Дюрер,
А особенно – Рафаэль.
В стенах Дрезденской галереи,
Где Мадонна спускалась в зал,
Прямо в душу мою смотрели,
Обжигая, её глаза.
Как показаны чувства тонко!
Сколь правдив материнский вид!
Как же людям отдать ребёнка,
Зная, что Ему предстоит!
Столь грядущее ужаснуло,
Что, в желанье спасти проста,
Вместо сына сама б шагнула
В нестерпимую боль креста.
Но сомнение сердце гложет:
Защищая от всех обид,
Мать сберечь для себя не может
То, что миру принадлежит.
Отойду я к полотнам прочим,
Где не столь солона слеза,
И отныне частенько ночью
Будут сниться её глаза.
Синтра
Это – роскошь побережья: пальмы, парки, замки, пляжи,
Колкий ветер океана, вкус трески, изыск приправ.
Это – светлый дух свободы: вдохновение и даже
Счастье просто прогуляться по смарагдам редких трав.
Это – путанные тропы: долгий поиск пониманья,
Не скрывающие тягу к слову русскому глаза.
Это гложет ностальгия по родимой глухомани,
Где над золотом пшеницы вызревают небеса.
* * *
Скороговорка летнего дождя
С приятною картавинкою грома…
Я, бочку подходящую найдя,
Спешу её поставить возле дома
И дождевой водицы запасти,
В которой ночью звёзд увижу стаю.
И если ты надумаешь прийти,
Руками для тебя звезду поймаю.
Снова снилась тайга
Снова снились тайга, сахалинские пёстрые сопки,
Кисло-сладкая щедрость кровавых брусничных полян
И гурман-медвежонок, икру добывавший не робко
Там, где в реки, как в банки, кету прессовал океан.
В сентябре берега опьяняли грибным ароматом,
Но ушли сейнера на путину, волну теребя.
Здравствуй, детство моё в островных бирюзовых закатах.
Здравствуй, каторжный край, ибо каторга – жить без тебя.
Соль
– Завершенье пути. Но осмыслить хватило бы сил
Революций беду и войны бесконечный разгул...
Так скажи мне, Всевышний, зачем же я всё-таки жил,
Восходил на вершины и в чёрных пучинах тонул?
Почему я покоя не знал, отправляясь в поход?
Почему мне ни разу не выпал счастливый билет?
Для чего, не скупясь, Ты отмерил мне бездну невзгод?
Для чего наделил невозможным количеством бед?
– Люди знать не должны, для чего появились на свет.
– Но, Всевышний, прошу, до того, как я буду в раю,
Дай уверенность мне, дай услышать Господний ответ,
Убедиться позволь, что исполнил я волю Твою.
– Хорошо. Вспоминай: в годы юности в горы ходил,
Поднимался весь день, а под вечер устроил привал...
– Нет, не помню, Отец. О таких мелочах позабыл.
Ну, ходил. Ну и что?
– Ты девчушку в горах повстречал.
– Повстречал? Ну и что? Ты о главном сказать соизволь:
Что деянья мои и каков предстоящий финал?
А девчушка...
– Она попросила насыпать ей соль.
– Дать ей соль? Ну и что?
– Ты ей запросто соль передал.
– Хоть убей, не дошло. Ты дарил мне немало идей.
Я сражался, любил, одолел и сомненья, и боль...
– Говорил: не поймёшь. Божьи замыслы не для людей.
Ты родился затем, чтоб вручить этой девочке соль.
Не приписывай Мне постоянство своих неудач.
Если цель укажу, то достигнуть умение дам.
Дал ей соль – это всё, что исполнил из Божьих задач.
Остальные задачи, болезный, ты выдумал сам.
Средь бесконечной лжи, бесчестья и ругательств
Средь бесконечной лжи, бесчестья и ругательств
Хочу себя сберечь для будущих времён,
В которых можно жить без боли от предательств,
Где день приносит свет, а ночь – покой и сон.
Проклюнется любовь и расцветёт под вечер,
Оттенком доброты насытив нашу речь.
Ты, сняв с небес, зарю накинешь мне на плечи,
Меня от хлада звёзд стараясь уберечь.
И будет в радость труд и по душе искусство,
Разнежится струна, смычку себя даря.
В расплавленной строке застынут наши чувства,
Чтоб пережить века, как в капле янтаря.
Старый Ной
– Вот и день отгорел. Видишь, Боже, измученный Ной
В утомлённом ковчеге упавшие звёзды качает.
И слезится душа. И над горькой, постылой волной
Кроме Ноя молитвой никто Тебе не докучает.
Позабыть бы о днях, когда рос этот мрачный ковчег,
О соседях, друзьях и родне, ребятишках и прочем.
Я доподлинно знал, что уже обречён человек,
Но без воли Твоей разве мог я хоть чем-то помочь им?
А когда напирала, с высот низвергаясь, вода,
И в отчаянье люди бежали под прорванным небом,
Я за них не молил, малодушно боявшись тогда
На себе ощутить отголоски великого гнева.
Помнишь, юную мать заливало холодной водой,
А она мне тянула бутон верещавших пелёнок
И молила: «Спаси! Помоги ему! Смилуйся, Ной!
Ведь ни в чём не виновен родившийся этот ребёнок!»
Я до смерти своей этим криком, как грязью, облит.
И устала душа принимать эту горечь без меры.
Потому-то, наверное, старое сердце болит,
Что придавлена совесть моей стопудовою верой.
Что мне делать, Господь? Я давно потерял аппетит
И смотреть не могу на сынов помрачневшие лица...
– Успокойся, старик. Видишь: голубь назад не летит.
Значит, будет весна. И Земля для любви возродится.
Счастье
Ах, где мы только счастья не искали,
Какие только дали не прошли.
Ведь мы за ним гоняемся едва ли
Не с мига сотворения Земли.
Летаем к звёздам, бороздим планету
И килем режем толщу водных масс,
Не понимая, что оно не где-то,
Не рядом даже, а внутри у нас,
Когда бредём знакомою дорожкой
Вдвоём к привычным радостям земным,
Когда ты просто жаришь мне картошку.
Обычную.
С лучком.
По выходным.
Сыграть!
Сыграть! Да так, чтоб зал рукоплескал!
Цветы в корзинах, шоколад, букеты,
Улыбки, крики «Браво!», вспышки света
И пенного шампанского бокал.
Потом в уборной протереть лицо,
Салфеткой промокнуть остатки грима,
Одеться, не спеша, и выйти в зиму,
В колючий снег, на скользкое крыльцо.
Поймать такси, доехать, а потом,
Ключи нащупав в темноте кармана,
Войти и сесть на краешек дивана.
И только после расстегнуть пальто.
И, приготовив вазу для цветов,
Усталым взглядом обвести квартиру.
И знать, что любят все мужчины мира.
А лучше бы один. Весь мир – ничто.
* * *
Так поздней осенью щемит предощущение ухода,
Такою горечью полны и вдохновенье, и порыв,
Что не пугает серый цвет бездонных высей небосвода,
К ним устремляется душа, про тело бренное забыв.
Пусть увлекательны кадриль сменяющих друг друга красок,
Летящих листьев и дождей необозримый хоровод,
Пускай последний тёплый день, как убегающий подпасок,
Светло играет на рожке и вдаль загадочно влечёт –
Унылость осени, друзья, я принимаю изначально.
Её слезливость и хандру я с детства знаю наизусть.
Но отзывается душа такой возвышенной печалью,
Что я готова каждый год пить эту сладостную грусть.
Так хочется, давно вникая в суть
Так хочется, давно вникая в суть
Того, зачем вращается планета,
Устало на плече твоём уснуть
В прохладно-взбитом молоке рассвета,
Себя доверив твоему авто.
Ты за рулём, и потому не важно:
Куда, откуда, почему, за что,
На долго ли. И всё-таки мне страшно.
Притормози и отдохни со мной,
И ощути, как медленно и странно
Ворочается утром шар Земной,
Как в гамаке, в сети меридианов,
Как бесконечно труден долгий путь
В любви и понимания обитель.
Давай приобретём какой-нибудь
На общем языке путеводитель.
* * *
Типичен кризис затяжной, очерченный понятьем «осень»,
Когда с простуженных небес легко стекает наземь грусть.
От лихорадки золотой ни трав, ни снадобий не просим,
Хоть с ветки жизни год слетел, как лист, нечаянно. И пусть...
То коньяк, то бальзам подливаю себе понемножку
То коньяк, то бальзам подливаю себе понемножку,
Потускневшее фото в альбоме опять тереблю,
О пузатый кофейник озябшие грею ладошки,
Но к чему прислонить бы промёрзшую душу мою?
За окошком октябрь философствует, словно Гораций,
Отзвеневшим дождём об ушедшем июне скорбя,
Под горчащую взвесь угасающих ревербераций
Во Вселенной души, где давно не хватает тебя.
Третье письмо Горацию
Гораций, я давно хочу задать вопрос:
Как в Риме с воровством? Считают ли преступным?
А вот у нас, мой друг, лишь тот во власть пророс,
Чей краденый кусок явился самым крупным.
Я знаю, что у вас таскали кошельки.
Мы по масштабу вас давно опережаем.
У нас есть новый спорт: красть наперегонки.
И кто стащил быстрей, тот больше уважаем.
Гораций, а у вас с размахом воровать
Имел возможность тот, кто был поближе к трону?
У нас, чем выше пост, тем проще надувать,
И можно под себя переписать законы.
А правда, что у вас ждала злодея казнь,
И жадное ворьё боялось красть открыто?
У нынешних сильна особая боязнь:
Страшатся потерять местечко у корыта.
Ну как тебе прогресс? Смотри, не занедужь
От этого письма. А я пишу – и плачу.
Гораций, ясно мне, что нужно гнать чинуш!
Чем меньше их в стране, тем наша жизнь богаче.
Ты заметил, что я перестала писать о любви?
Ты заметил, что я перестала писать о любви?
Не ищу, не звоню, избегаю любых пересудов,
Но мечтаю ночами и робко прошу: «Позови!»
А под утро себе обещаю, что всё позабуду.
Мне б уехать туда, где царит нескончаемый день,
Чтоб не видеть, не слышать, не знать, не желать и не верить,
Чтоб ушло ощущенье, что я – это зыбкая тень,
От тебя отсечённая ветром захлопнутой дверью,
Чтоб душа обнажилась, как дно пересохшей реки,
Той, в которую мы безрассудно по-детски ныряли,
Чтоб себя отыскать малой точкой последней строки.
Только б эту строку о любви иногда повторяли.
Ты нас изгнал из рая навсегда
И повелел забыть дорогу к дому.
Мы, плача, шли неведомо куда.
Был мир вокруг чужим и незнакомым.
Нам не хватало отчего тепла,
И мудрости отцовской, и заботы.
А Ева так напугана была,
Как перед кошкой птенчик желторотый.
Мы жаждали вернуться в отчий дом.
Но ангел, что врата стеречь остался,
Назад нас не пускал, грозил мечом,
В гордыне человечьей убеждался.
А мы пытались научиться жить,
Ещё не зная, что грядёт утрата.
Твою любовь стараясь заслужить,
Наш глупый сын убил родного брата.
Исполнив волю высшую Твою,
Мы перестали счёт вести потерям.
Но, изначально жившие в раю,
Уже и сами в этот рай не верим.
Жалел ли Ты о том, что слишком строг?
И правда ли, что зябкими ночами
На небе плачет одинокий Бог,
Изгнавший нас и позабытый нами?
* * *
У любовной реки с каждым часом опасней теченье,
Перепады размолвок – и ссор плодороднее ил.
Я запуталась в гласных: прощанье, а может, прощенье?
Насладил ты мне душу иль в сердце моём наследил?
* * *
У одного царя слуга хороший был.
Что в жизни – к счастью всё, частенько говорил.
Охотничий азарт в душе царя играл,
Помощника-слугу он на охоту брал.
Но, видимо, в тот день царь Небо прогневил:
В оленя не попал и палец отстрелил.
Слуга был тут как тут: царя перевязал,
Что в жизни – к счастью всё, монарху рассказал.
Но царь вскричал, что боль не нравится ему.
И своего слугу отправил он в тюрьму.
С тех пор монарх один охотиться ходил.
И к людоедам он однажды угодил,
Когда в густом лесу дорогу потерял.
Там каннибал его сожрать пообещал.
Простился с жизнью царь: придётся умереть.
Но людоед решил монарха осмотреть.
Взглянул и закричал, что плох его обед:
На царственной руке большого пальца нет.
Ущербного нельзя ни жарить, ни варить.
И потому царя придётся отпустить.
Вернулся царь домой, не в силах счастье скрыть,
И приказал слугу на волю отпустить,
Сказав ему: «Прости за то, что был не прав.
Я жизнь сумел спасти, лишь палец потеряв.
Ты направлял меня, а я бродил во тьме.
Но разве к счастью то, что ты сидел в тюрьме?»
И отвечал слуга: «Я, царь, счастливым стал.
Когда бы не тюрьма, с тобой бы в плен попал.
А там бы довелось сполна изведать страх,
Поскольку у меня все пальцы на руках…»
У памятника Мендельсону в Лейпциге
Толпа кипела: «Слушать Баха сложно!»
Толпа орала: «Бах чрезмерно длинен!
Такое построенье невозможно!
Такие сочиненья мы не примем!»
Лишь Мендельсон толпе перечил строго:
«Не всё, что непонятно, значит − плохо.
Бах не случайно поцелован Богом,
Ведь в музыке грядёт его эпоха.
Утерян камень, что стоял над прахом.
Кто скажет, где покоится Маэстро?
Я памятник в честь Иоганна Баха
Сооружу на собственные средства».
Воспринял Лейпциг музыкальность фразы,
Но радоваться не было резона:
За то, что гений Баха понял сразу,
Припомнили истоки Мендельсону.
Кто пояснит идущее с размахом
Из века в век одно и то же действо:
Ты миру открываешь гений Баха,
А мир тебе пеняет за еврейство?
Храм
Архитекторам
Августу Сикарду фон Сикардсбургу
и Эдуарду Ван дер Нелю
I
Построить храм для музыки. Вложить
В него души несметные богатства.
Но слова одобренья не дождаться
И не увидеть смысла дальше жить.
Творцы ушли, а музыка жива.
Она царит в подаренном ей храме.
Она грустит и радуется с нами,
Сопровождая скорбь и торжества.
И чтобы не повадно было нам
Великое считать обыкновенным,
Она гуляет улочками Вены
И славит тех, кто ей построил храм.
II
А город не принял подаренный музыке храм.
Цинично злословил, что тот некрасив и безвкусен,
Что сам архитектор, похоже, весьма безыскусен,
И в Вене такие театры – воистину срам.
И город травил методично, нахраписто, зло.
А путь архитектора стал постоянен и ясен,
Ходил он к театру, вздыхал там: «Ты, милый, прекрасен!
И Вене, бесспорно, с театром таким повезло.
В любую деталь удавалось мне душу вложить.
Здесь будет уютно и зрителям, и музыкантам.
Но раз говорят, что Всевышний не дал мне таланта,
То как же бездарному мне и работать, и жить?!»
Он с жизнью покончил, земные оставил дела.
А всё, что им создано, жалящей Вене досталось.
И вдруг, к удивлению всех горожан, оказалось,
Что музыка лучшего дома себе не нашла.
III
Ах, как мы в оценках поспешны, нелепы и злы!
С течением лет мы нисколько мудрее не стали.
Немало великого мы б на планете создали,
Когда б не старались друг другу добавить хулы.
Чем ближе март
Чем ближе март, тем сумрачней в душе.
И тем сильней предчувствие утраты.
Пожалуй, я открою Бомарше
И улыбнусь строке его крылатой.
И погружусь в счастливый мир любви,
Смешных интриг, весёлого коварства.
Поэзии всесильное лекарство
Настаиваю на своей крови,
Чтоб встретить март и, может быть, тебя,
Твоих стихов в источнике напиться
И, безответно этот мир любя,
В его пространстве светлом раствориться.
Читаешь? Я не потревожу
Читаешь? Я не потревожу,
Но, если хочешь, подойду...
Вот жемчуг розоватой кожи,
Как будто персики в меду.
Взмахну ресниц тяжёлым шёлком,
Чтоб ты ко мне навек прирос.
И ливень расплетённых кос
Внезапно хлынет из заколки.
Узнаешь ты, что значит рай
С его блаженством наслажденья
От нежности прикосновенья.
Газета свежая?! Читай...
Что жизнь, в которой нет любви твоей!
Что жизнь, в которой нет любви твоей!
Зачем дана? Я в ней не вижу смысла.
Вокруг противно, серо, скупо, кисло
И с каждым днём нелепей и скучней.
Что жизнь, в которой солнце не взойдёт,
И длится ночь неизмеримо долго,
И счастья нет, а есть лишь чувство долга,
Всё остальное не беру в расчёт.
Такое вот расхожее клише.
Но, может, я не те читала книги,
Раз эти добровольные вериги
Ношу всю жизнь на собственной душе?
И скинуть бы, да нет на это сил.
Но знаю, что и ты свои не сбросишь.
И быть с тобою рядом не попросишь.
А было б счастье, если б попросил.
Что-то холодно мне
Что-то холодно мне. Превозмочь не сумела волненье.
Почему же боюсь, ведь была на подмостках не раз?
Дивный вечер... Париж... Нужно людям создать настроенье...
Вот и зал, что согрет добротой предвкушающих глаз.
Одолею себя, чуть поправлю воланы на блузке,
А на сцене замру, продлевая волнующий миг.
И стихи о любви не спеша прочитаю по-русски.
Если б знал ты, Париж, как к лицу тебе русский язык!
Чувство страны
Это чувство страны прорастало сквозь строфы,
Загрудинною болью рождаясь внутри,
Словно гибельный, тягостный путь на Голгофу
Шёл по самому краешку русской земли
С бесконечной борьбою, раздольем и пьянством,
Но умением свет обнаружить во мгле,
И с завидным и горьким её постоянством,
Обожая стихи, их душить на земле.
Это привкус утраты себя
Этот привкус утраты себя
Средь любви, что смешна и нелепа...
И растёт ощущение склепа,
На корню всё живое губя,
Оставляя рубцы от потерь
В безграничности мрака дневного.
А заря разгорается снова.
Для чего?! Нет ответа теперь.
* * *
Я – зеркало. Я возвращаю свет,
А вместе с ним улыбки и кривлянья.
Смешно смотреть на то, как с резвых лет
Вы силитесь привлечь моё вниманье
И чаще отражаться. Вы горды
Своею красотой и юным веком,
И верою в бессмертье человека,
И в то, что можно с зеркалом на ты.
Потом вы реже ищете во мне
Себя. И начинает мне казаться,
Что вы уже устали отражаться,
Охотнее стоите в стороне.
Вы стали шаркать мимо и бочком.
Я покажу, кто вы на самом деле.
Ну, что, мой ненаглядный, поглядели?
Ну, где же вы? Мне душно под платком...
* * *
Я – странница в престранном этом мире,
Где, развлекаясь, Бог в небесном тире
Сбивает не один десяток звёзд;
Пейзаж ноябрьский выхолощен, прост;
Столкнувшихся пространств привычен скрежет;
А поезд на полоски время режет,
Стремясь в края, где сбитая звезда
Летит из ниоткуда в никуда.
Восторженно спешу звезде вослед,
Как будто мне всего семнадцать лет...