Александрийская библиотека
Над городом висел зловещий дым.
Он был густым и горьким, и седым.
Большой пожар – огромные убытки.
Но варвары стояли пред огнём
И наслаждались тем, что тают в нём
Пергаменты, папирусы, и свитки.
Вандалов невозможно вразумить:
Огню, как зверю, жаждали скормить
Побольше книг – лихое развлеченье.
Не понимали дикие умы,
Что в книгах – отразившиеся мы,
Но лишь в ином – бумажном – воплощенье.
С тех пор горели книги много раз,
Как только варвар пробуждался в нас,
Как только в нас терялось человечье.
Сгорают книги? Будь настороже:
Быть может, рядом строятся уже
И для людей пылающие печи.
Лилит
Господь из глины нас создал, и были мы равны.
И ты, Адам, тогда не знал желаннее жены.
Мы рай делили пополам, нас чувств поток кружил.
Так почему же ты, Адам, возвыситься решил
Не силой, славою, умом, желаньем мир познать?
Ты захотел построить дом, чтоб мною управлять.
Ты стал командовать, Адам. Ты так вершил дела,
Чтоб я, припав к твоим ногам, покорною была.
Да у тебя, любимый мой, амбиций – через край!
Я не смирюсь с такой судьбой! Я покидаю рай!
С тобою я порвать решусь, вернуться – не зови!
Я никогда не соглашусь с неравенством в любви!
Ты в жажде власти глуп, и груб в желанье – покорить.
Но вкус моих пьянящих губ тебе не позабыть!
Моих обид не расплести, не стоит ворожить!
Огонь не трудно развести, но сложно потушить.
Я – страсть, и жажда, и порыв, я таинству сродни.
Тебе, покой и сон забыв, страдать по мне все дни.
Во всём искать мои черты и вглядываться в ночь!
Я – тот соблазн, который ты не сможешь превозмочь!
Я – рана, что давно болит, а боль – не одолеть!
Огню, зажжённому Лилит, в душе твоей гореть!
Третье письмо Горацию
Гораций, я давно хочу задать вопрос:
Как в Риме с воровством? Считают ли преступным?
А вот у нас, мой друг, лишь тот во власть пророс,
Чей краденый кусок явился самым крупным.
Я знаю, что у вас таскали кошельки.
Мы по масштабу вас давно опережаем.
У нас есть новый спорт: красть наперегонки.
И кто стащил быстрей, тот больше уважаем.
Гораций, а у вас с размахом воровать
Имел возможность тот, кто был поближе к трону?
У нас, чем выше пост, тем проще надувать,
И можно под себя переписать законы.
А правда, что у вас ждала злодея казнь,
И жадное ворьё боялось красть открыто?
У нынешних сильна особая боязнь:
Страшатся потерять местечко у корыта.
Ну как тебе прогресс? Смотри, не занедужь
От этого письма. А я пишу – и плачу.
Гораций, ясно мне, что нужно гнать чинуш!
Чем меньше их в стране, тем наша жизнь богаче.
* * *
Добро уже давно утратило права.
И правит светом ложь, подобная вампиру.
Но истина сильна, как вешняя трава,
И рвёт асфальт времён, себя являя миру.
Её не удержать. Её не запретить.
Стараться утаить – и это не поможет.
И не пытайтесь ложь правдивой объявить:
Её во все века от истины корёжит.
Но хочется понять, как застит ложь умы,
Куда бегут от нас сомненья и тревога.
Вы помните тот день? Простили вора мы
И, злом ослеплены, тотчас распяли Бога!
* * *
Ты нас изгнал из рая навсегда
И повелел забыть дорогу к дому.
Мы, плача, шли неведомо куда.
Был мир вокруг чужим и незнакомым.
Нам не хватало отчего тепла,
И мудрости отцовской, и заботы.
А Ева так напугана была,
Как перед кошкой птенчик желторотый.
Мы жаждали вернуться в отчий дом.
Но ангел, что врата стеречь остался,
Назад нас не пускал, грозил мечом,
В гордыне человечьей убеждался.
А мы пытались научиться жить,
Ещё не зная, что грядёт утрата.
Твою любовь стараясь заслужить,
Наш глупый сын убил родного брата.
Исполнив волю высшую Твою,
Мы перестали счёт вести потерям.
Но, изначально жившие в раю,
Уже и сами в этот рай не верим.
Жалел ли Ты о том, что слишком строг?
И правда ли, что зябкими ночами
На небе плачет одинокий Бог,
Изгнавший нас и позабытый нами?
* * *
Мечтали храм для Бога возвести,
Все купола покрыть чистейшим златом.
Чтоб захотел Творец в него войти,
Храм должен быть просторным и богатым,
Над миром возвышаться не в глуши...
Но вдруг прозрели: скромно и безвестно
Живёт Господь в каморочке души.
И там Ему не бедно и не тесно.
* * *
У одного царя слуга хороший был.
Что в жизни – к счастью всё, частенько говорил.
Охотничий азарт в душе царя играл,
Помощника-слугу он на охоту брал.
Но, видимо, в тот день царь Небо прогневил:
В оленя не попал и палец отстрелил.
Слуга был тут как тут: царя перевязал,
Что в жизни – к счастью всё, монарху рассказал.
Но царь вскричал, что боль не нравится ему.
И своего слугу отправил он в тюрьму.
С тех пор монарх один охотиться ходил.
И к людоедам он однажды угодил,
Когда в густом лесу дорогу потерял.
Там каннибал его сожрать пообещал.
Простился с жизнью царь: придётся умереть.
Но людоед решил монарха осмотреть.
Взглянул и закричал, что плох его обед:
На царственной руке большого пальца нет.
Ущербного нельзя ни жарить, ни варить.
И потому царя придётся отпустить.
Вернулся царь домой, не в силах счастье скрыть,
И приказал слугу на волю отпустить,
Сказав ему: «Прости за то, что был не прав.
Я жизнь сумел спасти, лишь палец потеряв.
Ты направлял меня, а я бродил во тьме.
Но разве к счастью то, что ты сидел в тюрьме?»
И отвечал слуга: «Я, царь, счастливым стал.
Когда бы не тюрьма, с тобой бы в плен попал.
А там бы довелось сполна изведать страх,
Поскольку у меня все пальцы на руках…»
* * *
В одной семье отец имел трёх дочерей.
На старших посмотри – и сердце затрепещет.
А младшая проста. И внешностью своей
Не привлекает взгляд, и разумом не блещет.
Но вот пришёл жених и оглядел невест,
И указал отцу на младшую: «Вот этой
Я лучше не встречал средь девушек окрест.
Я сто баранов дам и заплачу монетой,
Когда позволишь ты ей стать моей женой».
Но возразил отец: «Цена несправедлива.
За старших – в самый раз. За младшую одной
Достаточно овцы, коль дева некрасива».
Но настоял жених и сто баранов дал.
А через год отец и старших смог устроить.
С тех пор он жил один и очень тосковал.
И, наконец, решил, чтоб душу успокоить –
Проведать дочерей. Две старших – хороши.
На младшую глядит – и сердце замирает:
Она красива так, что хоть портрет пиши.
И полной чашей дом, и внуки в нём играют.
«О, дочка! От тебя и глаз не оторвать!
Как изменилась ты? Поведай без обмана…»
«Я расцвела, отец, когда смогла понять,
Что я – прекрасней всех, и стою ста баранов!»
* * *
Рассказывали мне, что как-то раз
Один еврей нашёл большой алмаз
И прежде, чем продать его, решил,
Чтоб ювелир тот камень огранил.
Носился он с алмазом по дворам,
Надеясь дать работу мастерам.
Смотрели ювелиры на алмаз –
И за отказом следовал отказ:
Вдруг при огранке задрожит рука?
Боязнь испортить камень велика.
Устал еврей, в походе ноги стёр.
Один остался ювелирный двор,
Где не был он. Вошёл туда – и сник:
Работы выполняет ученик.
А мастер оглядел алмаз и вот
Небрежно бросил в ящик для работ,
Сказав ученику: «Ты не тяни,
А сразу этот камень ограни».
Еврей опешил: «Вы же знать должны,
Что этому алмазу нет цены!»
Но мастер улыбнулся: «Ученик
Пока что ценность камня не постиг.
Волненья не испытывает он.
Алмаз ваш будет славно огранён».
Поэзия, возьми в ученики!
Чтоб, не боясь надломленной строки,
Ты подарила шанс хотя бы раз
Мне огранить сверкающий алмаз!
* * *
Мне так хотелось в молодые годы
Мир изменить, но не хватало сил,
Хоть не боялся никакой работы
И Небеса о помощи просил.
Не потому ли, поражая мощью,
Твоё веленье сотрясло эфир:
«Юнец! Займись-ка чем-нибудь попроще!
Оставь в покое этот бренный мир!»
Я старше стал. В моей душе горело
Желанье изменить свой ближний круг.
Но Ты велел: «Найди другое дело!
Их изменить тебе не хватит рук!»
Теперь я стар. Прошу Тебя устало:
«Дай изменить себя! Поставь печать!» –
«Ты не успеешь. Дней осталось мало.
А следовало с этого начать!»
* * *
В купе сидели четверо: отец
И сын лет двадцати на вид, а рядом
Супружеская пара, чьи глаза
На юношу смотрели непрерывно
Со страхом и сочувствием, ведь он
Рассказывал восторженно и громко
Про всё, что видел, будто сам он был
Не взрослым человеком, а ребёнком.
«Отец, взгляни: вдали блестит река!
Деревья выбегают нам навстречу!
За поездом несутся облака!
Дождём сегодня светлый день отмечен!»
Отец вздыхал, следы дождя со щёк
С улыбкой вытирал: «Всё так, сынок!»
А женщина отцу сказала тихо:
«Похоже, сын ваш не совсем здоров.
Его бы показать специалистам...»
«А мы как раз из клиники. Врачи
Ему помочь сумели. И впервые
Сегодня сын мой смог увидеть мир!
Простим же парню свежесть восприятья.
Жаль, мы её утратили давно...»
* * *
Завывающий ветер – пронзительный голос беды.
Так звучала на сцене гроза в исполненье оркестра.
А в Неаполе люди той ночью смыкали ряды,
Провожая молчанием скорбным в бессмертье маэстро.
Только цокот копыт взрезал ночи саднящую тьму.
Даже гений, увы, не способен избавить от смерти.
Но и через века будет мир благодарен ему,
Потому что бессмертна великая музыка Верди.
Крамской «Христос в пустыне»
Мучительно сжатые руки, разбитые ноги,
А взгляд напряжённый в глубины души обращён.
Что ищет Спаситель на этой пустынной дороге?
С кем в споры вступает? Кому так противится Он?
Вопросы, вопросы… На них я не знаю ответа.
Но хочется верить, что в этот томительный час
Он ищет тропинку, которая выведет к свету
И, может быть, станет дорогой спасенья для нас.
Пусть выбор меж злом и добром на Голгофу приводит,
Спаситель решился, Он шаг этот сделать готов.
Рассвет за спиною, но солнце ещё не восходит.
А как бы хотелось, чтоб правила миром любовь!
* * *
Сегодня слушала Пиаф –
И вновь душа больна Парижем.
А город весел и лукав,
И я его гарсоном вижу.
И снова хочется пройтись
По гулкой набережной Сены
И, неба впитывая высь,
Раскрепоститься постепенно.
С восторгом, будто подшофе,
Бродить, не чувствуя нагрузки.
В уютном маленьком кафе
Взять кофе с солью по-французски.
И радоваться, что пьянит
В любых красотах бездна смысла,
И радужное коромысло
Над башней Эйфеля висит.
Незнакомка
В продрогших нервных небесах видна осенняя усталость,
С отяжелевшей высоты летит прощальный птичий звон,
И так мучительно щемит листва, что кое-где осталась,
И важно в сердце накопить тепло на пасмурный сезон.
Ещё предложит листопад глоток серебряной печали,
И слух смутит внезапный хруст хрустальных луж под каблуком…
Мы столь горчащей красоты порой осенней не встречали.
Она готовностью к слезам напоминает о Крамском.
* * *
Просто домик в горах у седого, как лунь, водопада,
Где алмазные брызги украсили бархат листвы,
Где из кубка небес восхитительно пьётся прохлада
И нельзя надышаться коктейлем пахучей травы.
Просто домик в горах, что обласкан лозой винограда,
Где дано наблюдать, как скользит стрекоза по лучу.
И, быть может, для счастья вам что-то существенней надо,
Мне бы – радугу в небе, а большего я не хочу.
* * *
Расплавился август, как солнечный слиток,
И светом горячим на землю стекает.
А ветер ‒ листвы прохудившийся свиток
С посланием лета неспешно читает.
Прочтёт до конца – и порвёт его в клочья,
Добавив пространству осенней печали.
И мир закружит золотым многоточьем –
Постскриптумом к Слову, что было вначале.
* * *
А лето истаяло, словно пломбир:
Работа, заботы, семь пятниц недели…
Мы дольше теплом насладиться хотели,
Но осень уже постучалась в наш мир.
Нет, с летом ещё не разорвана связь,
Хоть копится в листьях сусальное злато.
Но время, как будто оно виновато,
Сбегает от нас, наказанья боясь.
Вернётся ли? Глупо об этом молить.
И странная мысль посещает однажды,
Что жить – это значит: испытывать жажду,
Которую нам не дано утолить.
* * *
Скороговорка летнего дождя
С приятною картавинкою грома…
Я, бочку подходящую найдя,
Спешу её поставить возле дома
И дождевой водицы запасти,
В которой ночью звёзд увижу стаю.
И если ты надумаешь прийти,
Руками для тебя звезду поймаю.
Апрельский снегопад
Он был красив, апрельский снегопад,
Обрушенный большими облаками.
Снег налипал тяжёлыми комками
На первую листву. Весенний сад
Преображался в зимний. Белизной
Притягивал, будил воображенье.
Казалось, шар земной прервал движенье,
И снег насыщен вязкой тишиной.
И вдруг ветвей ломающихся стон,
Деревьев повсеместное паденье,
Расколотых стволов нагроможденье,
Куда ни посмотри – со всех сторон...
Слепое время усмиряло бег
И, замирая, ёжилось от страха.
И выглядел смирительной рубахой
Связавший сад и город белый снег.
Не узнаю знакомые места.
Гляжу вокруг и думаю с тревогой:
Какой неописуемо жестокой,
Убийственной бывает красота.
* * *
Так поздней осенью щемит предощущение ухода,
Такою горечью полны и вдохновенье, и порыв,
Что не пугает серый цвет бездонных высей небосвода,
К ним устремляется душа, про тело бренное забыв.
Пусть увлекательны кадриль сменяющих друг друга красок,
Летящих листьев и дождей необозримый хоровод,
Пускай последний тёплый день, как убегающий подпасок,
Светло играет на рожке и вдаль загадочно влечёт –
Унылость осени, друзья, я принимаю изначально.
Её слезливость и хандру я с детства знаю наизусть.
Но отзывается душа такой возвышенной печалью,
Что я готова каждый год пить эту сладостную грусть.
* * *
В саду на ветке яблоко росло.
А по ночам оно смотрело в небо
И видело хрустальную звезду,
С высот на мир взирающую тихо.
И яблоку хотелось стать звездой,
Такой недосягаемой, парящей
В бескрайнем небе. Но себе оно
День ото дня казалось тяжелее,
Как если бы не соком налилось,
А горечью не сбывшихся мечтаний.
Но вот однажды ветер налетел,
Сорвал звезду с небес и кинул наземь.
И яблоко рванулось вслед за ней
И тоже полетело... Сладкий миг!
Недостижимый прежде миг полёта!
Ему казалось, что оно – звезда!
* * *
Какой чудак придумал рай?
Кто может дать ответ?
Там хоть со скуки помирай –
В раю работы нет.
Там ни создать, ни сотворить,
Преображая свет.
Там по душам поговорить –
И то желанья нет.
Легко прожить без дела день,
Чтя отдых и Творца.
Но как, скажите, холить лень,
Которой нет конца?
Как скуку рая не учесть?
Безделье – не халва.
В аду хотя бы дело есть –
Заготовлять дрова.
Как душу в праздности держать?
Ей тошен райский сад.
И очень хочется сбежать
От вечной скуки – в ад.
* * *
Есть у любви такой понятный вид,
Когда легко постичь её черты.
Ты заболел – и у меня болит,
Взгрустнулось мне – и стал печальным ты.
Когда слова, по сути, не нужны,
Поскольку можно обойтись без них.
Зато объятья – жарки и нежны,
Поделены все вздохи – на двоих.
Когда привычен звук твоих шагов,
Твоё дыханье рядом – благодать.
И не пугает тиканье часов,
А боязно друг друга потерять.
© Людмила Некрасовская, 2018.
© 45-я параллель, 2019.