Людмила
Макеенко

Адам и Ева

Рассвет над морем бледно-жёлтый 

Раскинул сеть из облаков

И солнца диск тянул тяжёлый –

На удивление – легко.

Мы, скинув лишние одежды,

Ступили и пошли, пошли,

Оставив всё, что было прежде,

На самом краешке земли.

Был воздух свеж, и щекотался,

Слегка касаясь кожи, бриз.

И позади весь мир остался –

Мы от него оторвались.

Мы плыли, плыли, плыли, плыли...

Под нами бездны из воды

В прозрачности соединили

Восторг свободы – страх беды...

Лишь мы вдвоём – легко и просто!

И нескончаемый простор,

А впереди маячил остров

Морского чудища хвостом.

Бубнил прибой первоосновы,

Стирая свежие следы,

И кашу камешков перловых

Жевали судорожно рты

Рыбёшек, брошенных волнами

Под ноги обнажённым нам –

Уже с другими именами,

Быть может, Ева и Адам?

Акупунктура мозга

Сверхпоэт

выхватывал

слова

из потока

пробегавших

мыслей

для других

понятные

едва

звукоряды

строчками

зависли

Он ходил

часами

взад-вперёд

извлекал

из воздуха

сюжеты

Что писал

никто

не разберёт

но звучит

загадочно

при этом

Крошка-тень

прижившись

в уголке

отгрызала

тихие

минуты

Лично я

в полнейшем

тупике

но ведь это

нравится

кому-то

Несть числа

вояжам

по губам

многоточий

злой

акупунктуры

повторяла я

как попугай

ощутив

себя

полнейшей

дурой

Чушь лепила

правду

из кусков

разнесённых

вдребезги

наречий

Я в окно

уставилась

с тоской

на парящих

снегочеловечков

На грани

Ты живёшь

на тёмной

стороне

Луны,

там, где

глазу

сразу

пятна

не видны,

там, где

тишь,

и холод

сковывает грудь,

поводок – не повод – сокращает путь.

Я – под ярким светом – вся, какая есть:

все мои ошибки хоть обмерь, хоть взвесь.

Повернуть

не в силах

время-глыбу

вспять,

я на грани тени

буду ожидать.

Осколочное

Осколки снов никак не склеятся.

Лепи, гончар, другой горшок –

Ускорь свой круг! На вечной мельнице

Меня смололи в порошок.

Поют ветра сладкоголосые,

Вращают лопасти шутя,

И тщетно борется с колоссами

Новорождённое дитя.

А донкихотово наследие

Пылится – даром не берут.

Неужто всё, чем раньше бредили,

Сошло на сытость и уют?

«Святые» делят ниву сжатую –

Звонят мне в дверь уже с утра:

То в ту, то в эту веру сватают

И деньги требуют – «на храм».

Подите прочь, вооружённые

Мечтой «об этом и о том» –

Мне истины уже разжёваны

Беззубым шамкающим ртом.

Реинкарнация

Mors immortālis

Я помню, уходил последний день в распластанный закат кровоточащий.

Казалось, небосклон слегка задень – в воронку раны вмиг тебя утащит.

Потом был сон: сплошная темнота – ни времени, ни звука, ни опоры,

ни страха, ни желания летать... Лишь осознание: проснусь теперь нескоро.

Я помню: воспалённая весна, прокашлявшись старательно вороной,

опять меня пробудит ото сна тюльпанов колокольным перезвоном.

В который раз очнётся старый мир в чужой и чуждой новой оболочке.

Последний шанс поманит – на, возьми! – не признавая чёрной жирной точки.

Сомнамбулой пойду на птичий зов, закрыв глаза, боясь увидеть правду,

и не расслышу детский голосок, беспомощно прошелестевший рядом.

Я помню затяжной бесцветный сплин.

Цыганский дождь снимает с почвы порчу.

Но почерк молний, пляшущих вдали,

для смертных, как и прежде, неразборчив.

Я помню... что не помню ничего

того, что было, и того, что будет.

Лишь вечности

нечаянный зевок

меж выдохов

и вдохов

полной

грудью.

Соблазн

Когда беломраморный диск без изъяна

Зависнет в полночном окне, 

Как дьявол морской из глубин океана,

Твой образ всплывает во мне.

И свита твоя из трепещущих теней

Меня окружает кольцом, 

И в твой аромат из соблазна и лени

Опять погружаю лицо...

Старательно я воздвигала свой тОлос – 

Колонны, конический свод –

И слышала вдруг, как таинственный голос

Печальную песню поёт...

Я строила храм, а воздвигла гробницу,

Для всех, кто был мною любим,

Богам и Героям, рабыням и жрицам,

И прочим, и разным другим, –

Тебе одному не хватило в ней места, 

Но камень остался один:

Чтоб ты никогда никому неизвестный

Из тёмных не выплыл глубин!

Сойти

Твой поезд в неизвестность укатил,

и ты здесь – опоздавший, посторонний –

стоишь, другим мешая, на перроне.

Ты прибыл, а они – на полпути.

Особая граница – небеса:

свои не вспомнят, но чужой, быть может,

стихи твои однажды растаможит,

поняв, что он и есть их адресат.

Приятеля попросит: «Вслух прочти.

Ты лучше разберёшь неровный почерк».

И круг замкнётся парой старых строчек,

чтоб с круга мог читающий сойти.

Сумерки

Отсырели серые сумерки,

Проникают вовнутрь капельно,

Все оттенки цветного умерли

Под небесной кривой сабелькой.

Оботрут облака лезвие,

Ночь его зачехлит в ноженки.

До чего ж мы с тобой трезвые

И чужие – до невозможного.

Ушелец

Ни веселья, ни злости, ни грусти.

Отступные последние брось

В реку вечности, в мнимое устье.

Ни слуга, ни хозяин, ни гость.

Неприкаянный правдоискатель,

Избежавший сумы и тюрьмы.

Не снискал, не скопил, не растратил.

Не ссужал и не клянчил взаймы.

Вне любых группировок и братий,

Вне влияний минутных утех.

Сколько всякого перелопатил

У философов этих и тех.

Одичал средь толпы разномастной,

Избегая друзей и врагов.

Не податливый, но и не властный.

Не кремень, не вода, не огонь.

Как пришелец неловкий и странный,

И не мазаный миром одним.

Во вселенной большого дивана

Бесконечны последние дни...

Хакер

Халдей всегда молчал, смотрел и слушал.

И подливал спиртное понемногу.

Казалось, Яше становилось лучше

от каждого такого монолога.

Он по ночам во сне делился главным

с придуманным халдеем – днём-то не с кем:

смотри в экран, стучи по кнопкам «клавы».

И вдруг заговорил на арамейском.

Но смысл не понимал – его бесили

слова чужие и чужие звуки,

что лились из гортани без усилий.

Халдей смотрел и мух считал от скуки:

в деталях помнил Якова рассказы

и точно знал о том, что с Яшей будет –

нельзя исправить ни единой фразы,

записанной однажды в книге судеб.

...он так устал от страха и скитаний,

он так хотел, чтоб и его простили...

Была тверда подушка, словно камень.

И простынь раскалилась, как пустыня.

В поту проснулся: надо же, приснится

такая чушь. 

...засаленные кнопки,

черствеет хлеб, набрякла чечевица

для неизбежной чёртовой похлёбки.

* * *

Чертило солнце полукруг

Согласно некой теореме.

Лилось немереное время

Меж пальцев двух сплетённых рук.

Я помню: день перетекал

Из неземного в постоянство,

И чей-то крик издалека

Вторгался в близкое пространство

И резал тело тишины

На две неравных половины,

Но обе были неважны,

Поскольку не были едины.

Эзотерическая чушь

Есть долгий звук у тишины –

Гудящий и густой.

За ним другие не слышны –

Хоть ляг, хоть сядь, хоть стой.

Река течёт, и мяч плывёт,

А Тани больше нет,

И даже дочки нет её

В гудящей тишине.

Дурак ударит по мячу,

Меня задев чуть-чуть,

В эзотерическую чушь

С разбегу улечу. 

Дурак забудет о мяче,

Не вспомнит про меня.

И будет долго мяч ничей

Волну к волне гонять.