Людмила
Макеенко

Адам и Ева

Рассвет над морем бледно-жёлтый 

Раскинул сеть из облаков

И солнца диск тянул тяжёлый –

На удивление – легко.

Мы, скинув лишние одежды,

Ступили и пошли, пошли,

Оставив всё, что было прежде,

На самом краешке земли.

Был воздух свеж, и щекотался,

Слегка касаясь кожи, бриз.

И позади весь мир остался –

Мы от него оторвались.

Мы плыли, плыли, плыли, плыли...

Под нами бездны из воды

В прозрачности соединили

Восторг свободы – страх беды...

Лишь мы вдвоём – легко и просто!

И нескончаемый простор,

А впереди маячил остров

Морского чудища хвостом.

Бубнил прибой первоосновы,

Стирая свежие следы,

И кашу камешков перловых

Жевали судорожно рты

Рыбёшек, брошенных волнами

Под ноги обнажённым нам –

Уже с другими именами,

Быть может, Ева и Адам?

Акупунктура мозга

Сверхпоэт

выхватывал

слова

из потока

пробегавших

мыслей

для других

понятные

едва

звукоряды

строчками

зависли

Он ходил

часами

взад-вперёд

извлекал

из воздуха

сюжеты

Что писал

никто

не разберёт

но звучит

загадочно

при этом

Крошка-тень

прижившись

в уголке

отгрызала

тихие

минуты

Лично я

в полнейшем

тупике

но ведь это

нравится

кому-то

Несть числа

вояжам

по губам

многоточий

злой

акупунктуры

повторяла я

как попугай

ощутив

себя

полнейшей

дурой

Чушь лепила

правду

из кусков

разнесённых

вдребезги

наречий

Я в окно

уставилась

с тоской

на парящих

снегочеловечков

* * *

В две тысячи каком-нибудь году

я дом куплю в забытой деревеньке,

черешню соберу в своём саду,

сварю компот и сделаю вареники.

Я заведу корову и кота,

десяток кур и петуха драчливого...

И вот тогда, наверное, тогда

начнётся жизнь простая и счастливая.

Мне скажут: в захолустье нет врачей,

до магазина десять километров,

тебе, столичной, это всё зачем?

Полгода не протянешь – сдует ветром.

Не стану спорить – скептикам видней,

они всегда уверены, что правы.

Но я гоню измученных коней

до этой предпоследней переправы –

и будь что будет: разом ли на дно,

переплыву ли на заветный берег,

где бродит счастье в платьице льняном,

плетёт венки и в нашу встречу верит.

Вы не в тренде

(ироническое)

Зачем вам ритм и рифмы? Нарратив?

Мейнстрим другой, вы от него отстали!

Кто по старинке пишет – нерадив.

Любовь-морковь, страдания, печали,

Измены, войны, тайны бытия,

Пейзажи, освоение вселенной

И поиски утраченного «я»

И истины... Хотите откровенно?

В глубинах подсознания – на дне –

Колония таких ассоциаций,

Которых хватит каждому вполне

На том стихов, но трудно докопаться

До них совком. Попробуйте лопатой.

И выползут, как миленькие, все,

На грозный окрик: «Я сказал – Горбатый!»

Затем снимите классики корсет,

Вдохните с облегченьем полной грудью,

В стихах сосредоточьтесь на одном:

Сокройте смысл, и пусть его добудет

Тот, кто, прочтя, не тронется умом.

Две реальности

Лишь только сон тебя покинет,

оставив за собою шлейф

видений призрачных, и иней

узорный на окна стекле

напомнит смутно лес хрустальный,

в котором ночью ты бродил,

сомкнутся снова стены спальни,

и разум, из последних сил

цепляясь за осколки рая,

за уходящий чистый звук,

реальность всё же выбирает.

Одну из двух.

Жертвоприношение

Горчица, перец, карри, мёд –

Пикантный соус, под ним на блюде

Распластан прерванный полёт,

Его сегодня выносят в люди:

Прожарен в меру, яркий вкус.

Вот нож и вилка – отрежь кусочек!

Что скажут – знаю наизусть:

Ах, как он нежен, как он сочен!

С хрустящей корочкой бока

Ласкают взгляды гурманов местных,

И чья-то тянется рука

К столу поближе придвинуть кресло.

Но мне и крошка – комом в рот,

И комплименты – пилой по нерву...

Внезапно прерванный полёт

Мной принесён был напрасно в жертву.

* * *

Как важно неожиданно уйти.

Важнее, чем не вовремя вернуться.

Лети, моя беспечная, лети

На вечный зов ромашек и настурций!

Беги от неизбежности подруг,

По выгоде, но не по духу близких,

Запомни неприятия испуг

И лести, лжи и зависти изыски.

А может, зло – не помнить вовсе зла?

И наступать опять на те же грабли,

Идти, куда кривая повела,

Уверовав в надёжность «крибле-крабле»?

Не помнить мелких пакостей и ссор,

И верить бесконечно, слепо верить,

Что не приклеится чужой позор,

И дружба с негодяем – не потеря

Самой себя? Пожалуйста, лети!

Всё ближе обжигающее солнце.

А юность так не вовремя вернётся,

Чтоб снова неожиданно уйти.

Когда варила кофе поутру

Когда варила кофе поутру,

Я думала, что без тебя умру.

Но день прошёл, и вечер наступил,

И мне накрыть на стол хватило сил.

... и вечер был, но не было тебя...

... и ужин ждал: его употребят...

Бродила средь экранных новостей,

Не торопилась постелить постель.

... и слёзно снег просился в тёплый дом,

но ветром был по улице ведом.

Молчал мобильный, таяла свеча,

Краснел бокал отпитым сгоряча

Pinot noir, и каждый шум и звук

Давал надежду призрачную – вдруг...

Но таял снег, и таяла свеча,

И телефон по-прежнему молчал,

И таяли надежды, и вино

На прозябание в стекле обречено.

...Когда варила кофе поутру,

Я думала, что без тебя умру.

Но день прошёл, и вечер наступил,

И мне накрыть на стол хватило сил.

Леи

К лиловым леям ластятся лучи,

им предзакатный впрыскивают допинг –

и стадо мчит без видимых причин

по горным склонам, по знакомым тропам.

И я в пустой погоне за тобой

карабкаюсь на мнимые вершины,

но кажется неверным шаг любой

в глазах невосхвалённого мужчины.

Сто раз твержу: ты гений, ты герой,

ты справишься с поставленной задачей!

Но понимаю, как пусты порой

слова, и разговор напрасно начат.

А где-то там, куда нам не дано

добраться и покоем насладиться,

гуляют леи – козам всё равно:

они жуют, у них добреют лица.

На грани

Ты живёшь

на тёмной

стороне

Луны,

там, где

глазу

сразу

пятна

не видны,

там, где

тишь,

и холод

сковывает грудь,

поводок – не повод – сокращает путь.

Я – под ярким светом – вся, какая есть:

все мои ошибки хоть обмерь, хоть взвесь.

Повернуть

не в силах

время-глыбу

вспять,

я на грани тени

буду ожидать.

* * *

На осень налагается запрет –

ни слова, ни полслова, ни намёка –

пусть дело происходит в октябре,

и от дождя тетрадь слегка намокла.

Сезон меланхолических стихов

мной вдоль и поперёк давно исхожен.

Мошенник-сплин польстил, да был таков:

сбежал к тем, кто наивней и моложе.

То валом валит рыжий листопад,

рыдают тучи, ветер подвывает,

то звёзды шепчут что-то невпопад

Луне, что в стылой луже как живая.

А мысли так прозрачны и тонки,

что их не рассмотреть на пёстром фоне.

Стучат на стыках слов порожняки.

Я еду зайцем в прицепном вагоне.

Неесенинское

Белая роза, чёрная жаба,

Жухлый терновый венец.

Сколько теперь ни ласкай, ни карябай –

Ближе и ближе конец.

Звёзды ли гаснут, солнце ли чахнет

В плотных слоях облаков –

Небо речёт, но в небесных речах мне

Знак отыскать нелегко.

Стук по карнизу – капельный вызов,

Чётко чеканящий шаг.

Стих дождевыми иктами вызрел,

Прежние ритмы круша.

Белая роза, чёрная жаба –

Ни повенчать, ни избыть.

Капля за каплей входит ноябрь

В чёрную вену судьбы.

О гранях тишины

Февраль неразговорчив, неприветлив, 

позёмками выписывает петли. 

Грядущее крадётся, словно тать: 

отнять надежду, веру испытать. 

Я умолкаю среди сотен тысяч, 

где каждый может и обнять, и высечь, 

и проявить недюжинную прыть, 

чтобы собой полмира одарить.

Я леденею и опять пасую. 

Весной прозрачным щупальцам сосулек 

никак не дотянуться до земли. 

Стихи на мёрзлой почве не взошли.

И колокол звонит – по тишине,

что больше не

заговорит во мне.

Вначале было слово не о том,

как больно к горлу подступают звуки,

не изданные неоткрытым ртом,

как мысли разбегаются в испуге

быть вслух произнесёнными

не там 

и не для тех, 

и не ко времени,

и гибнут, гибнут, гибнут... а спасённые

так далеки ещё от озарения.

Но мыслям тоже свойственно старение.

Иных уж нет, другие далеко,

а с новыми свыкаешься не сразу –

изгнать пытаешься и лечишь, как заразу,

прописываешь сам себе покой.

И понимаешь: не сняло рукой,

которая – ни помощь, ни опора –

держатель для столового прибора.

Идёшь к реке, притихшей подо льдом –

там яблоня врастает в отчий дом,

покинутый, заброшенный, забытый.

Вдоль берега – согбенные ракиты,

несущие свой снежный скарб с трудом.

Там, в чреве тишины, мой эмбрион

впадает в сон, спокойный и глубокий,

через плаценту неба тянет соки.

А время-врач подсчитывает сроки,

прикладывает ухо к животу

и слушает, как я внутри расту.

Осколочное

Осколки снов никак не склеятся.

Лепи, гончар, другой горшок –

Ускорь свой круг! На вечной мельнице

Меня смололи в порошок.

Поют ветра сладкоголосые,

Вращают лопасти шутя,

И тщетно борется с колоссами

Новорождённое дитя.

А донкихотово наследие

Пылится – даром не берут.

Неужто всё, чем раньше бредили,

Сошло на сытость и уют?

«Святые» делят ниву сжатую –

Звонят мне в дверь уже с утра:

То в ту, то в эту веру сватают

И деньги требуют – «на храм».

Подите прочь, вооружённые

Мечтой «об этом и о том» –

Мне истины уже разжёваны

Беззубым шамкающим ртом.

* * *

Осталось дел немного в декабре:

Доесть-допить спонтанные запасы,

Допеть-довзять второй октавы ре

И доточить несточенные лясы.

А дальше будем просто посмотреть,

Послушать президентов и куранты,

Подумать ежегодное «харе»,

Давясь лапшой, навешанной гарантом.

Стрельнуть в гипсокартонный потолок

Поспешно пробкой – люстру не задеть бы –

И вновь подумать: нет, я не пророк –

Обычная стареющая ведьма.

Не всё, что наколдовано, сбылось,

А что сбылось – нужнее было, значит.

Под Новый год всесильное авось

Опять даёт надежду на удачу.

Кому-то подфартит попасть в струю,

Подстроившись под время и запросы.

А мне неплохо в собственном раю. 

Клюю мечтой пророщенное просо,

Почищу перья и опять пою

О том, что жизнь не так уж горемычна,

Когда летишь по ней от а до ю,

Притормозив на я самокритично.

И посылаешь к чёрту зеркала –

Они не отражают верно сути:

Я столько долгих лет себя ждала –

И дождалась. На главном перепутье.

Реинкарнация

Mors immortālis

Я помню, уходил последний день в распластанный закат кровоточащий.

Казалось, небосклон слегка задень – в воронку раны вмиг тебя утащит.

Потом был сон: сплошная темнота – ни времени, ни звука, ни опоры,

ни страха, ни желания летать... Лишь осознание: проснусь теперь нескоро.

Я помню: воспалённая весна, прокашлявшись старательно вороной,

опять меня пробудит ото сна тюльпанов колокольным перезвоном.

В который раз очнётся старый мир в чужой и чуждой новой оболочке.

Последний шанс поманит – на, возьми! – не признавая чёрной жирной точки.

Сомнамбулой пойду на птичий зов, закрыв глаза, боясь увидеть правду,

и не расслышу детский голосок, беспомощно прошелестевший рядом.

Я помню затяжной бесцветный сплин.

Цыганский дождь снимает с почвы порчу.

Но почерк молний, пляшущих вдали,

для смертных, как и прежде, неразборчив.

Я помню... что не помню ничего

того, что было, и того, что будет.

Лишь вечности

нечаянный зевок

меж выдохов

и вдохов

полной

грудью.

Снег в городе

Лёгким тюлем колышется в окнах

Невесомая белая взвесь,

И стучится берёзовый локон

О стекло, измочаленный весь.

Город в светлый укутался кокон,

Побелели прохожих пальто,

И бегут белокрышим потоком

По белёсой дороге авто.

Обречённо лопатой махая,

Белый дворник сугробы творит,

Ну, а снег всё кружит не стихая,

И внутри него город парит.

Соблазн

Когда беломраморный диск без изъяна

Зависнет в полночном окне, 

Как дьявол морской из глубин океана,

Твой образ всплывает во мне.

И свита твоя из трепещущих теней

Меня окружает кольцом, 

И в твой аромат из соблазна и лени

Опять погружаю лицо...

Старательно я воздвигала свой тОлос – 

Колонны, конический свод –

И слышала вдруг, как таинственный голос

Печальную песню поёт...

Я строила храм, а воздвигла гробницу,

Для всех, кто был мною любим,

Богам и Героям, рабыням и жрицам,

И прочим, и разным другим, –

Тебе одному не хватило в ней места, 

Но камень остался один:

Чтоб ты никогда никому неизвестный

Из тёмных не выплыл глубин!

Сойти

Твой поезд в неизвестность укатил,

и ты здесь – опоздавший, посторонний –

стоишь, другим мешая, на перроне.

Ты прибыл, а они – на полпути.

Особая граница – небеса:

свои не вспомнят, но чужой, быть может,

стихи твои однажды растаможит,

поняв, что он и есть их адресат.

Приятеля попросит: «Вслух прочти.

Ты лучше разберёшь неровный почерк».

И круг замкнётся парой старых строчек,

чтоб с круга мог читающий сойти.

Сумерки

Отсырели серые сумерки,

Проникают вовнутрь капельно,

Все оттенки цветного умерли

Под небесной кривой сабелькой.

Оботрут облака лезвие,

Ночь его зачехлит в ноженки.

До чего ж мы с тобой трезвые

И чужие – до невозможного.

У озера

Солнце сквозь облако щурится. Замерло всё. Безветренно.

Время сгорело дочиста – пылью легла зола.

Береговая линия осью зеркальной симметрии

Мнимое и реальное делит напополам.

Длительное равновесие бабочками нарушено:

Нет, в животе не место им – кончился их сезон,

Неосторожное слово и – крыльев цветное кружево

Радужно рассыпается, высветлив горизонт:

Хочешь – пытайся, угадывай, что там ещё припрятано,

Хочешь – вперёд настойчиво двигайся, напролом.

Знаю, запечатлеется трепетное и приятное

Прикосновение бабочки, выпроставшей крыло.

Ушелец

Ни веселья, ни злости, ни грусти.

Отступные последние брось

В реку вечности, в мнимое устье.

Ни слуга, ни хозяин, ни гость.

Неприкаянный правдоискатель,

Избежавший сумы и тюрьмы.

Не снискал, не скопил, не растратил.

Не ссужал и не клянчил взаймы.

Вне любых группировок и братий,

Вне влияний минутных утех.

Сколько всякого перелопатил

У философов этих и тех.

Одичал средь толпы разномастной,

Избегая друзей и врагов.

Не податливый, но и не властный.

Не кремень, не вода, не огонь.

Как пришелец неловкий и странный,

И не мазаный миром одним.

Во вселенной большого дивана

Бесконечны последние дни...

Хакер

Халдей всегда молчал, смотрел и слушал.

И подливал спиртное понемногу.

Казалось, Яше становилось лучше

от каждого такого монолога.

Он по ночам во сне делился главным

с придуманным халдеем – днём-то не с кем:

смотри в экран, стучи по кнопкам «клавы».

И вдруг заговорил на арамейском.

Но смысл не понимал – его бесили

слова чужие и чужие звуки,

что лились из гортани без усилий.

Халдей смотрел и мух считал от скуки:

в деталях помнил Якова рассказы

и точно знал о том, что с Яшей будет –

нельзя исправить ни единой фразы,

записанной однажды в книге судеб.

...он так устал от страха и скитаний,

он так хотел, чтоб и его простили...

Была тверда подушка, словно камень.

И простынь раскалилась, как пустыня.

В поту проснулся: надо же, приснится

такая чушь. 

...засаленные кнопки,

черствеет хлеб, набрякла чечевица

для неизбежной чёртовой похлёбки.

* * *

Чертило солнце полукруг

Согласно некой теореме.

Лилось немереное время

Меж пальцев двух сплетённых рук.

Я помню: день перетекал

Из неземного в постоянство,

И чей-то крик издалека

Вторгался в близкое пространство

И резал тело тишины

На две неравных половины,

Но обе были неважны,

Поскольку не были едины.

Эзотерическая чушь

Есть долгий звук у тишины –

Гудящий и густой.

За ним другие не слышны –

Хоть ляг, хоть сядь, хоть стой.

Река течёт, и мяч плывёт,

А Тани больше нет,

И даже дочки нет её

В гудящей тишине.

Дурак ударит по мячу,

Меня задев чуть-чуть,

В эзотерическую чушь

С разбегу улечу. 

Дурак забудет о мяче,

Не вспомнит про меня.

И будет долго мяч ничей

Волну к волне гонять.

* * *

Я знаю, после смерти жизнь другая –

Идёшь по ней, людей не избегая,

Приветственно киваешь головой.

Лишь номинально числишься живой.

Всё, всё вокруг мертво, окаменело,

А мёртвому до умерших нет дела.

Небесное пронзительней и выше,

Но солнечный лимон до корки выжат,

До черноты, до полной пустоты,

В которой взглядом увязаешь – ты,

Блуждающий в несбывшемся фантомно.

Молчим друг с другом снова не о том мы.

Пусть будет ночь – длиннее всех ночей,

Отчаяннее, солнца горячей.

В другой возникнет жизнь – и новый плод

Всё лучшее от вас двоих возьмёт.

Представь, как за спиной через порог

Переступает пара быстрых ног,

Как маленькие детские ладони

Глаза тебе прикроют, тьму разгонят.

Смешливый шёпот: «Кто я? Угадай!»

И смерть отступит. Раз и навсегда.