Адам и Ева
Рассвет над морем бледно-жёлтый
Раскинул сеть из облаков
И солнца диск тянул тяжёлый –
На удивление – легко.
Мы, скинув лишние одежды,
Ступили и пошли, пошли,
Оставив всё, что было прежде,
На самом краешке земли.
Был воздух свеж, и щекотался,
Слегка касаясь кожи, бриз.
И позади весь мир остался –
Мы от него оторвались.
Мы плыли, плыли, плыли, плыли...
Под нами бездны из воды
В прозрачности соединили
Восторг свободы – страх беды...
Лишь мы вдвоём – легко и просто!
И нескончаемый простор,
А впереди маячил остров
Морского чудища хвостом.
Бубнил прибой первоосновы,
Стирая свежие следы,
И кашу камешков перловых
Жевали судорожно рты
Рыбёшек, брошенных волнами
Под ноги обнажённым нам –
Уже с другими именами,
Быть может, Ева и Адам?
Акупунктура мозга
Сверхпоэт
выхватывал
слова
из потока
пробегавших
мыслей
для других
понятные
едва
звукоряды
строчками
зависли
Он ходил
часами
взад-вперёд
извлекал
из воздуха
сюжеты
Что писал
никто
не разберёт
но звучит
загадочно
при этом
Крошка-тень
прижившись
в уголке
отгрызала
тихие
минуты
Лично я
в полнейшем
тупике
но ведь это
нравится
кому-то
Несть числа
вояжам
по губам
многоточий
злой
акупунктуры
повторяла я
как попугай
ощутив
себя
полнейшей
дурой
Чушь лепила
правду
из кусков
разнесённых
вдребезги
наречий
Я в окно
уставилась
с тоской
на парящих
снегочеловечков
На грани
Ты живёшь
на тёмной
стороне
Луны,
там, где
глазу
сразу
пятна
не видны,
там, где
тишь,
и холод
сковывает грудь,
поводок – не повод – сокращает путь.
Я – под ярким светом – вся, какая есть:
все мои ошибки хоть обмерь, хоть взвесь.
Повернуть
не в силах
время-глыбу
вспять,
я на грани тени
буду ожидать.
Осколочное
Осколки снов никак не склеятся.
Лепи, гончар, другой горшок –
Ускорь свой круг! На вечной мельнице
Меня смололи в порошок.
Поют ветра сладкоголосые,
Вращают лопасти шутя,
И тщетно борется с колоссами
Новорождённое дитя.
А донкихотово наследие
Пылится – даром не берут.
Неужто всё, чем раньше бредили,
Сошло на сытость и уют?
«Святые» делят ниву сжатую –
Звонят мне в дверь уже с утра:
То в ту, то в эту веру сватают
И деньги требуют – «на храм».
Подите прочь, вооружённые
Мечтой «об этом и о том» –
Мне истины уже разжёваны
Беззубым шамкающим ртом.
Реинкарнация
Mors immortālis
Я помню, уходил последний день в распластанный закат кровоточащий.
Казалось, небосклон слегка задень – в воронку раны вмиг тебя утащит.
Потом был сон: сплошная темнота – ни времени, ни звука, ни опоры,
ни страха, ни желания летать... Лишь осознание: проснусь теперь нескоро.
Я помню: воспалённая весна, прокашлявшись старательно вороной,
опять меня пробудит ото сна тюльпанов колокольным перезвоном.
В который раз очнётся старый мир в чужой и чуждой новой оболочке.
Последний шанс поманит – на, возьми! – не признавая чёрной жирной точки.
Сомнамбулой пойду на птичий зов, закрыв глаза, боясь увидеть правду,
и не расслышу детский голосок, беспомощно прошелестевший рядом.
Я помню затяжной бесцветный сплин.
Цыганский дождь снимает с почвы порчу.
Но почерк молний, пляшущих вдали,
для смертных, как и прежде, неразборчив.
Я помню... что не помню ничего
того, что было, и того, что будет.
Лишь вечности
нечаянный зевок
меж выдохов
и вдохов
полной
грудью.
Соблазн
Когда беломраморный диск без изъяна
Зависнет в полночном окне,
Как дьявол морской из глубин океана,
Твой образ всплывает во мне.
И свита твоя из трепещущих теней
Меня окружает кольцом,
И в твой аромат из соблазна и лени
Опять погружаю лицо...
Старательно я воздвигала свой тОлос –
Колонны, конический свод –
И слышала вдруг, как таинственный голос
Печальную песню поёт...
Я строила храм, а воздвигла гробницу,
Для всех, кто был мною любим,
Богам и Героям, рабыням и жрицам,
И прочим, и разным другим, –
Тебе одному не хватило в ней места,
Но камень остался один:
Чтоб ты никогда никому неизвестный
Из тёмных не выплыл глубин!
Сойти
Твой поезд в неизвестность укатил,
и ты здесь – опоздавший, посторонний –
стоишь, другим мешая, на перроне.
Ты прибыл, а они – на полпути.
Особая граница – небеса:
свои не вспомнят, но чужой, быть может,
стихи твои однажды растаможит,
поняв, что он и есть их адресат.
Приятеля попросит: «Вслух прочти.
Ты лучше разберёшь неровный почерк».
И круг замкнётся парой старых строчек,
чтоб с круга мог читающий сойти.
Сумерки
Отсырели серые сумерки,
Проникают вовнутрь капельно,
Все оттенки цветного умерли
Под небесной кривой сабелькой.
Оботрут облака лезвие,
Ночь его зачехлит в ноженки.
До чего ж мы с тобой трезвые
И чужие – до невозможного.
Ушелец
Ни веселья, ни злости, ни грусти.
Отступные последние брось
В реку вечности, в мнимое устье.
Ни слуга, ни хозяин, ни гость.
Неприкаянный правдоискатель,
Избежавший сумы и тюрьмы.
Не снискал, не скопил, не растратил.
Не ссужал и не клянчил взаймы.
Вне любых группировок и братий,
Вне влияний минутных утех.
Сколько всякого перелопатил
У философов этих и тех.
Одичал средь толпы разномастной,
Избегая друзей и врагов.
Не податливый, но и не властный.
Не кремень, не вода, не огонь.
Как пришелец неловкий и странный,
И не мазаный миром одним.
Во вселенной большого дивана
Бесконечны последние дни...
Хакер
Халдей всегда молчал, смотрел и слушал.
И подливал спиртное понемногу.
Казалось, Яше становилось лучше
от каждого такого монолога.
Он по ночам во сне делился главным
с придуманным халдеем – днём-то не с кем:
смотри в экран, стучи по кнопкам «клавы».
И вдруг заговорил на арамейском.
Но смысл не понимал – его бесили
слова чужие и чужие звуки,
что лились из гортани без усилий.
Халдей смотрел и мух считал от скуки:
в деталях помнил Якова рассказы
и точно знал о том, что с Яшей будет –
нельзя исправить ни единой фразы,
записанной однажды в книге судеб.
...он так устал от страха и скитаний,
он так хотел, чтоб и его простили...
Была тверда подушка, словно камень.
И простынь раскалилась, как пустыня.
В поту проснулся: надо же, приснится
такая чушь.
...засаленные кнопки,
черствеет хлеб, набрякла чечевица
для неизбежной чёртовой похлёбки.
* * *
Чертило солнце полукруг
Согласно некой теореме.
Лилось немереное время
Меж пальцев двух сплетённых рук.
Я помню: день перетекал
Из неземного в постоянство,
И чей-то крик издалека
Вторгался в близкое пространство
И резал тело тишины
На две неравных половины,
Но обе были неважны,
Поскольку не были едины.
Эзотерическая чушь
Есть долгий звук у тишины –
Гудящий и густой.
За ним другие не слышны –
Хоть ляг, хоть сядь, хоть стой.
Река течёт, и мяч плывёт,
А Тани больше нет,
И даже дочки нет её
В гудящей тишине.
Дурак ударит по мячу,
Меня задев чуть-чуть,
В эзотерическую чушь
С разбегу улечу.
Дурак забудет о мяче,
Не вспомнит про меня.
И будет долго мяч ничей
Волну к волне гонять.