Людмила
Макеенко

Адам и Ева

Рассвет над морем бледно-жёлтый 

Раскинул сеть из облаков

И солнца диск тянул тяжёлый –

На удивление – легко.

Мы, скинув лишние одежды,

Ступили и пошли, пошли,

Оставив всё, что было прежде,

На самом краешке земли.

Был воздух свеж, и щекотался,

Слегка касаясь кожи, бриз.

И позади весь мир остался –

Мы от него оторвались.

Мы плыли, плыли, плыли, плыли...

Под нами бездны из воды

В прозрачности соединили

Восторг свободы – страх беды...

Лишь мы вдвоём – легко и просто!

И нескончаемый простор,

А впереди маячил остров

Морского чудища хвостом.

Бубнил прибой первоосновы,

Стирая свежие следы,

И кашу камешков перловых

Жевали судорожно рты

Рыбёшек, брошенных волнами

Под ноги обнажённым нам –

Уже с другими именами,

Быть может, Ева и Адам?

Акупунктура мозга

Сверхпоэт

выхватывал

слова

из потока

пробегавших

мыслей

для других

понятные

едва

звукоряды

строчками

зависли

Он ходил

часами

взад-вперёд

извлекал

из воздуха

сюжеты

Что писал

никто

не разберёт

но звучит

загадочно

при этом

Крошка-тень

прижившись

в уголке

отгрызала

тихие

минуты

Лично я

в полнейшем

тупике

но ведь это

нравится

кому-то

Несть числа

вояжам

по губам

многоточий

злой

акупунктуры

повторяла я

как попугай

ощутив

себя

полнейшей

дурой

Чушь лепила

правду

из кусков

разнесённых

вдребезги

наречий

Я в окно

уставилась

с тоской

на парящих

снегочеловечков

* * *

В две тысячи каком-нибудь году

я дом куплю в забытой деревеньке,

черешню соберу в своём саду,

сварю компот и сделаю вареники.

Я заведу корову и кота,

десяток кур и петуха драчливого...

И вот тогда, наверное, тогда

начнётся жизнь простая и счастливая.

Мне скажут: в захолустье нет врачей,

до магазина десять километров,

тебе, столичной, это всё зачем?

Полгода не протянешь – сдует ветром.

Не стану спорить – скептикам видней,

они всегда уверены, что правы.

Но я гоню измученных коней

до этой предпоследней переправы –

и будь что будет: разом ли на дно,

переплыву ли на заветный берег,

где бродит счастье в платьице льняном,

плетёт венки и в нашу встречу верит.

Внесезонное

я из мая выпадаю

белым пухом в декабри

повитаю над годами

и оттаю изнутри

будут яблони и груши

и туманы над рекой

и забудется «послушай

не пора ли на покой»

не повязанная ЗОЖем

дни и ночи отожгу 

и опять мороз по коже

про болячки  ни  гугу

дремлет старая кукушка

ей в часах и стол и дом

пересчитаны подушно

все кто  вспомнились с трудом

незатерянной иголкой

доржавеет день в стогу

тысяч дней таких же долгих

час настанет стог сожгу

зреет солнца помидорка

а тоска ползёт как сныть

я у лета на закорках 

въеду в осень может быть

Вы не в тренде

(ироническое)

Зачем вам ритм и рифмы? Нарратив?

Мейнстрим другой, вы от него отстали!

Кто по старинке пишет – нерадив.

Любовь-морковь, страдания, печали,

Измены, войны, тайны бытия,

Пейзажи, освоение вселенной

И поиски утраченного «я»

И истины... Хотите откровенно?

В глубинах подсознания – на дне –

Колония таких ассоциаций,

Которых хватит каждому вполне

На том стихов, но трудно докопаться

До них совком. Попробуйте лопатой.

И выползут, как миленькие, все,

На грозный окрик: «Я сказал – Горбатый!»

Затем снимите классики корсет,

Вдохните с облегченьем полной грудью,

В стихах сосредоточьтесь на одном:

Сокройте смысл, и пусть его добудет

Тот, кто, прочтя, не тронется умом.

* * *

Вытравливаю девочку в себе –

эгоистичную,

капризную,

непризнанную.

Она бросается мне под ноги,

цепляется,

канючит:

«Не дай меня в обиду,

не выдавай – и я тебя не выдам»,

размазывает слёзы по паркету.

И вдруг,

умолкнув и калачиком свернувшись,

лежит безжизненна,

нелепа и хрупка,

белее белого над нею потолка.

Мой циник говорит –

Наплюй и разотри.

Я набираю в панике «103»,

кричу в неотвечающую трубку:

скорее помогите,

всё отдам

за пару всхлипов

истерички этой!

Но

завтра

всё расставит

по годам.

Две реальности

Лишь только сон тебя покинет,

оставив за собою шлейф

видений призрачных, и иней

узорный на окна стекле

напомнит смутно лес хрустальный,

в котором ночью ты бродил,

сомкнутся снова стены спальни,

и разум, из последних сил

цепляясь за осколки рая,

за уходящий чистый звук,

реальность всё же выбирает.

Одну из двух.

Дожить до мая

Идёшь себе по лужам, топчешь небо,

выплёскиваешь солнце на асфальт.

Тебя послали вроде бы за хлебом,

В действительности же – на ля-ля-фа.

Весна морочит голову. И печень

Расширилась от тех, кто в ней сидит.

Хроническую хрень поправить нечем,

Исчерпан доверительный кредит.

Чадит листва, дожившая до марта,

И вспыхнув, догорает со стыда.

Идут навстречу люди, в чьи дома ты

Не будешь приглашённым никогда.

У мусорного бака остановка –

Оставил кто-то рядом сапоги.

Своей клюкой подхватываешь ловко

Обноски с респектабельной ноги.

О прошлой жизни редко вспоминая,

Не упрекаешь ни детей, ни жён.

И у тебя есть план – дожить до мая,

А летом и бездомным хорошо.

Дуо

Сам себя назначишь  корифеем

И давай о вечности звонить:

Кто из вас двоих аутодафее,

Чья прочнее тоненькая нить.

С нежностью милашки-крокодила

Судишь тех, кого не проглотил,

И шипят они «судью на мыло»

В беспросветной святости кадил.

А давно ли кроликом невинным

прятался в нещипанной траве,

Думал, сверху вечности не видно

Тараканьих скачек в голове?

Мылом, мылом, мылом электронным

Поутру промытые мозги

Тронулись  вагончиком с перрона

Станции с названием «Ни зги».

Пялишься в окно заворожённо –

Горизонт иконками оброс –

И корчуешь из себя пижона

Под наркоз мелькающих берёз.

Егорка

Вещество не виновато,

Что стабильно до поры.

Распадётся мирный атом

На отдельные миры.

С горки катится Егорка,

А под горкой рак лежит.

Пиво, пенисто и горько,

По дороге вдаль бежит.

Там, вдали за речкой сотня

Необученных бойцов.

Жгут костры, глядят в сегодня,

Отвечают за отцов.

Завтра чёрное нагрянет

Ожидаемо вполне.

Не курить бы на ночь дряни,

Если истина в войне.

Вот и выпита касторка.

Водка. Скальпель. Полный мрак.

Простынёй накрыт Егорка.

Рак свистит: пора, пора!

Жертвоприношение

Горчица, перец, карри, мёд –

Пикантный соус, под ним на блюде

Распластан прерванный полёт,

Его сегодня выносят в люди:

Прожарен в меру, яркий вкус.

Вот нож и вилка – отрежь кусочек!

Что скажут – знаю наизусть:

Ах, как он нежен, как он сочен!

С хрустящей корочкой бока

Ласкают взгляды гурманов местных,

И чья-то тянется рука

К столу поближе придвинуть кресло.

Но мне и крошка – комом в рот,

И комплименты – пилой по нерву...

Внезапно прерванный полёт

Мной принесён был напрасно в жертву.

* * *

Как важно неожиданно уйти.

Важнее, чем не вовремя вернуться.

Лети, моя беспечная, лети

На вечный зов ромашек и настурций!

Беги от неизбежности подруг,

По выгоде, но не по духу близких,

Запомни неприятия испуг

И лести, лжи и зависти изыски.

А может, зло – не помнить вовсе зла?

И наступать опять на те же грабли,

Идти, куда кривая повела,

Уверовав в надёжность «крибле-крабле»?

Не помнить мелких пакостей и ссор,

И верить бесконечно, слепо верить,

Что не приклеится чужой позор,

И дружба с негодяем – не потеря

Самой себя? Пожалуйста, лети!

Всё ближе обжигающее солнце.

А юность так не вовремя вернётся,

Чтоб снова неожиданно уйти.

Когда варила кофе поутру

Когда варила кофе поутру,

Я думала, что без тебя умру.

Но день прошёл, и вечер наступил,

И мне накрыть на стол хватило сил.

... и вечер был, но не было тебя...

... и ужин ждал: его употребят...

Бродила средь экранных новостей,

Не торопилась постелить постель.

... и слёзно снег просился в тёплый дом,

но ветром был по улице ведом.

Молчал мобильный, таяла свеча,

Краснел бокал отпитым сгоряча

Pinot noir, и каждый шум и звук

Давал надежду призрачную – вдруг...

Но таял снег, и таяла свеча,

И телефон по-прежнему молчал,

И таяли надежды, и вино

На прозябание в стекле обречено.

...Когда варила кофе поутру,

Я думала, что без тебя умру.

Но день прошёл, и вечер наступил,

И мне накрыть на стол хватило сил.

Леи

К лиловым леям ластятся лучи,

им предзакатный впрыскивают допинг –

и стадо мчит без видимых причин

по горным склонам, по знакомым тропам.

И я в пустой погоне за тобой

карабкаюсь на мнимые вершины,

но кажется неверным шаг любой

в глазах невосхвалённого мужчины.

Сто раз твержу: ты гений, ты герой,

ты справишься с поставленной задачей!

Но понимаю, как пусты порой

слова, и разговор напрасно начат.

А где-то там, куда нам не дано

добраться и покоем насладиться,

гуляют леи – козам всё равно:

они жуют, у них добреют лица.

Лета маленькая смерть

нет на вспышку ни намёка

извивается туннель 

размазня и неумёха 

чем слабее тем сильней

подбирай по цвету пазлы

побирайся на ходу

подлецы голубоглазы

хоть хвали хоть негодуй

как ни фоткай миг короткий

бесконечный сюр во щах

жизни жалкие ошмётки 

соболезнуй и прощай

солнце жжёт на дне колодца

утопиться и  взлететь

будет перьями колоться

лета маленькая смерть

на один случайный выстрел

неслучайных стопицот 

смех умрёт легко и быстро

маска

белое лицо

Мой добрый век

Ты дал понять: не моего ума

огромный мир, а ближний круг – тюрьма.

Историю творил и разрушал,

за души не давая ни гроша,

ты кровью умывался молодой,

надежды щедро сдабривал бедой.

Ты так несправедлив, ты так жесток.

Стекает время в ржавый водосток.

И стать бы на крыло давно пора,

да не хватает лёгкости пера, –

Всё в пух и прах, в сигнальный едкий дым, –

вовсю горят вишнёвые сады.

Мой новый Вертер потерял покой 

И мучается выспренной строкой,

Пытаясь уложить в неё рядком

Всё то, с чем белый свет давно знаком.

Его приходом смену возвестив,

Себе не оставляю перспектив.

Но бесконечно правит свысока

Предел мучений добрая рука.

На грани

Ты живёшь

на тёмной

стороне

Луны,

там, где

глазу

сразу

пятна

не видны,

там, где

тишь,

и холод

сковывает грудь,

поводок – не повод – сокращает путь.

Я – под ярким светом – вся, какая есть:

все мои ошибки хоть обмерь, хоть взвесь.

Повернуть

не в силах

время-глыбу

вспять,

я на грани тени

буду ожидать.

* * *

На осень налагается запрет –

ни слова, ни полслова, ни намёка –

пусть дело происходит в октябре,

и от дождя тетрадь слегка намокла.

Сезон меланхолических стихов

мной вдоль и поперёк давно исхожен.

Мошенник-сплин польстил, да был таков:

сбежал к тем, кто наивней и моложе.

То валом валит рыжий листопад,

рыдают тучи, ветер подвывает,

то звёзды шепчут что-то невпопад

Луне, что в стылой луже как живая.

А мысли так прозрачны и тонки,

что их не рассмотреть на пёстром фоне.

Стучат на стыках слов порожняки.

Я еду зайцем в прицепном вагоне.

Неесенинское

Белая роза, чёрная жаба,

Жухлый терновый венец.

Сколько теперь ни ласкай, ни карябай –

Ближе и ближе конец.

Звёзды ли гаснут, солнце ли чахнет

В плотных слоях облаков –

Небо речёт, но в небесных речах мне

Знак отыскать нелегко.

Стук по карнизу – капельный вызов,

Чётко чеканящий шаг.

Стих дождевыми иктами вызрел,

Прежние ритмы круша.

Белая роза, чёрная жаба –

Ни повенчать, ни избыть.

Капля за каплей входит ноябрь

В чёрную вену судьбы.

О гранях тишины

Февраль неразговорчив, неприветлив, 

позёмками выписывает петли. 

Грядущее крадётся, словно тать: 

отнять надежду, веру испытать. 

Я умолкаю среди сотен тысяч, 

где каждый может и обнять, и высечь, 

и проявить недюжинную прыть, 

чтобы собой полмира одарить.

Я леденею и опять пасую. 

Весной прозрачным щупальцам сосулек 

никак не дотянуться до земли. 

Стихи на мёрзлой почве не взошли.

И колокол звонит – по тишине,

что больше не

заговорит во мне.

Вначале было слово не о том,

как больно к горлу подступают звуки,

не изданные неоткрытым ртом,

как мысли разбегаются в испуге

быть вслух произнесёнными

не там 

и не для тех, 

и не ко времени,

и гибнут, гибнут, гибнут... а спасённые

так далеки ещё от озарения.

Но мыслям тоже свойственно старение.

Иных уж нет, другие далеко,

а с новыми свыкаешься не сразу –

изгнать пытаешься и лечишь, как заразу,

прописываешь сам себе покой.

И понимаешь: не сняло рукой,

которая – ни помощь, ни опора –

держатель для столового прибора.

Идёшь к реке, притихшей подо льдом –

там яблоня врастает в отчий дом,

покинутый, заброшенный, забытый.

Вдоль берега – согбенные ракиты,

несущие свой снежный скарб с трудом.

Там, в чреве тишины, мой эмбрион

впадает в сон, спокойный и глубокий,

через плаценту неба тянет соки.

А время-врач подсчитывает сроки,

прикладывает ухо к животу

и слушает, как я внутри расту.

Осколочное

Осколки снов никак не склеятся.

Лепи, гончар, другой горшок –

Ускорь свой круг! На вечной мельнице

Меня смололи в порошок.

Поют ветра сладкоголосые,

Вращают лопасти шутя,

И тщетно борется с колоссами

Новорождённое дитя.

А донкихотово наследие

Пылится – даром не берут.

Неужто всё, чем раньше бредили,

Сошло на сытость и уют?

«Святые» делят ниву сжатую –

Звонят мне в дверь уже с утра:

То в ту, то в эту веру сватают

И деньги требуют – «на храм».

Подите прочь, вооружённые

Мечтой «об этом и о том» –

Мне истины уже разжёваны

Беззубым шамкающим ртом.

* * *

Осталось дел немного в декабре:

Доесть-допить спонтанные запасы,

Допеть-довзять второй октавы ре

И доточить несточенные лясы.

А дальше будем просто посмотреть,

Послушать президентов и куранты,

Подумать ежегодное «харе»,

Давясь лапшой, навешанной гарантом.

Стрельнуть в гипсокартонный потолок

Поспешно пробкой – люстру не задеть бы –

И вновь подумать: нет, я не пророк –

Обычная стареющая ведьма.

Не всё, что наколдовано, сбылось,

А что сбылось – нужнее было, значит.

Под Новый год всесильное авось

Опять даёт надежду на удачу.

Кому-то подфартит попасть в струю,

Подстроившись под время и запросы.

А мне неплохо в собственном раю. 

Клюю мечтой пророщенное просо,

Почищу перья и опять пою

О том, что жизнь не так уж горемычна,

Когда летишь по ней от а до ю,

Притормозив на я самокритично.

И посылаешь к чёрту зеркала –

Они не отражают верно сути:

Я столько долгих лет себя ждала –

И дождалась. На главном перепутье.

Пробуждение

Гляну в окно спросонья –

Держат деревья высь,

Бабочка на газоне

Просит цветок – проснись!

Что-то щебечет утро

облачным кружевам.

Утро светло и мудро –

Слушай и не зевай.

Утром вывозят мусор.

Чисто и  в голове.

Пахнет вишнёвым муссом

летний густой рассвет.

Чиркнет пичуга звонко

Солнцу – гори, гори!

И золотой иконкой

явится лик зари.

Программа

Две кнопочки: рождение и смерть.

А между ними – чёткая программа:

вот это можно, а того — не сметь.

...напра-налево, остальные – прямо.

Но хочется всегда наперекор –

бежать, нырять, летать, воспламеняться.

Всё вздор – и оговор, и приговор,

когда тебе не более, чем двадцать.

И в двадцать видишь розовые сны.

Вселенная – таинственна, маняща,

застёгнута на фибулу луны –

слегка приоткрывает звёздный плащ, но

ты, пуп Земли, в себе и о себе,

никто другой тобой не признаётся:

навозный шарик лепит скарабей

и мнит его неуязвимым солнцем.

И так живёшь беспечно до поры,

не понимая: поздно или рано

вдруг лопнет себялюбия нарыв.  

Тогда, как в сети загнанный подранок,

упрёшься в беспощадные глаза

охотника по имени Так Надо

и разглядишь в них призрачный квазар,

мерцающий у самой кромки ада.

Пугало

Истина где-то рядом

Разбегаются дороги.

В точке сходятся пути.

Мыши, львы, единороги –

Вам ли истину найти?

Небо голо, нивы сжаты,

Зёрна сохнут в закромах.

Где мой верный провожатый?

Всё – сама, сама, сама...

Извиваются дороги.

Горизонт утоп в лесу.

И владею пусть немногим,

До него не донесу.

На поляне – перепутье,

Время путает следы.

Всё равно куда свернуть, но

Не попасть бы в след беды.

Что ни доля – доля риска,

Риской мечен каждый ствол.

Солнце грузит жёстким диском

Мой истрёпанный подол.

Не сменить наряд неброский.

На потеху воронью

Я одна на перекрёстке

вечным пугалом стою.

Реинкарнация

Mors immortālis

Я помню, уходил последний день в распластанный закат кровоточащий.

Казалось, небосклон слегка задень – в воронку раны вмиг тебя утащит.

Потом был сон: сплошная темнота – ни времени, ни звука, ни опоры,

ни страха, ни желания летать... Лишь осознание: проснусь теперь нескоро.

Я помню: воспалённая весна, прокашлявшись старательно вороной,

опять меня пробудит ото сна тюльпанов колокольным перезвоном.

В который раз очнётся старый мир в чужой и чуждой новой оболочке.

Последний шанс поманит – на, возьми! – не признавая чёрной жирной точки.

Сомнамбулой пойду на птичий зов, закрыв глаза, боясь увидеть правду,

и не расслышу детский голосок, беспомощно прошелестевший рядом.

Я помню затяжной бесцветный сплин.

Цыганский дождь снимает с почвы порчу.

Но почерк молний, пляшущих вдали,

для смертных, как и прежде, неразборчив.

Я помню... что не помню ничего

того, что было, и того, что будет.

Лишь вечности

нечаянный зевок

меж выдохов

и вдохов

полной

грудью.

Рыба-самолёт

пальцем в небо ткнёшь проверить 

спелость облаков

и в дыру увидишь перья

пену молоко

солнце клюква в птичьем клюве

рыба самолёт

под хвостом внизу  везувий

и залив – петлёй 

креном дыбом синей кручей

лодочки вразброс 

рыба влёт таранит тучи

задирая нос

ждут икринки в брюхе рыбьем

нерест недалёк 

рыба грезит о карибах

снова недолёт

С/ хождение

Спустите мне, спустите сходни,

Пойду искать пути Господни.

А. Введенский

твой первый ком

как будто ни о ком

второй о том что курица

не птица

с небес по веткам

до корней спуститься

копать тревожа дней

минувших лом

к привычной лжи

о чём ни расскажи

сведут релиз так подленько

так нагло

ты превратишься

вмиг

из бога в бага

в чужой программе сбой

букашка shit

на каждый чих

спроворить новый стих

окажется так мелочно

так мелко

сансарой вертит 

загнанная белка

затаптывая всё

чего достиг

стучись в миры

доказывай ори

обменивая бублики

на бейглы

не стать своим

быть

отовсюду беглым

но всех понять

и с прошлым

примирить

Снег в городе

Лёгким тюлем колышется в окнах

Невесомая белая взвесь,

И стучится берёзовый локон

О стекло, измочаленный весь.

Город в светлый укутался кокон,

Побелели прохожих пальто,

И бегут белокрышим потоком

По белёсой дороге авто.

Обречённо лопатой махая,

Белый дворник сугробы творит,

Ну, а снег всё кружит не стихая,

И внутри него город парит.

Соблазн

Когда беломраморный диск без изъяна

Зависнет в полночном окне, 

Как дьявол морской из глубин океана,

Твой образ всплывает во мне.

И свита твоя из трепещущих теней

Меня окружает кольцом, 

И в твой аромат из соблазна и лени

Опять погружаю лицо...

Старательно я воздвигала свой тОлос – 

Колонны, конический свод –

И слышала вдруг, как таинственный голос

Печальную песню поёт...

Я строила храм, а воздвигла гробницу,

Для всех, кто был мною любим,

Богам и Героям, рабыням и жрицам,

И прочим, и разным другим, –

Тебе одному не хватило в ней места, 

Но камень остался один:

Чтоб ты никогда никому неизвестный

Из тёмных не выплыл глубин!

Сойти

Твой поезд в неизвестность укатил,

и ты здесь – опоздавший, посторонний –

стоишь, другим мешая, на перроне.

Ты прибыл, а они – на полпути.

Особая граница – небеса:

свои не вспомнят, но чужой, быть может,

стихи твои однажды растаможит,

поняв, что он и есть их адресат.

Приятеля попросит: «Вслух прочти.

Ты лучше разберёшь неровный почерк».

И круг замкнётся парой старых строчек,

чтоб с круга мог читающий сойти.

Солнце

Солнце-счастье, солнце-разум,

Солнце-властелин.

Всяк своё светило празднуй,

Своему молись.

Не ломись – в окно и в двери –

Завтра рухнет всё.

Мы потерпим, мы поверим,

Мы себя спасём.

Птицы выучатся плакать,

Плакальщицы – петь,

Превращать земную слякоть

В золото и медь.

Мерой мира время сверим

С вечной суетой.

Солнце-бездна, солнце-берег,

Солнце-звук пустой.

Сумерки

Отсырели серые сумерки,

Проникают вовнутрь капельно,

Все оттенки цветного умерли

Под небесной кривой сабелькой.

Оботрут облака лезвие,

Ночь его зачехлит в ноженки.

До чего ж мы с тобой трезвые

И чужие – до невозможного.

* * *

Тебя не было и не будет.

Остаётся принять на веру всё, 

что до,

и представить, что после случится.

Ты и сам – дело случая.

Три расплывчатых фотографии –

доказательство детства,

но кажется, что родился больным стариком.

Столько тщетных усилий,

а в итоге один на один с бессонницей

в непролазной тоске по несбывшейся жизни.

Ты пришёл  и уйдёшь беспомощным.

Одолев свой путь – короткий ли, долгий ли –

от воды до огня,

ты исчезнешь навек.

И некому будет вспомнить меня.

Сеть кого-то да принесёт.

Пламя бабочек, синее в синеве, различимо едва.

Птица синяя  ищет рыбу и бьётся об лёд.

Холодно, холодно, холодно. 

Сеть пуста.

Рыба, выйдя на берег, ищет ловцов.

Всё так сложно, что проще махнуть рукой.

Сердце-маятник, время – дамоклов меч.

У озера

Солнце сквозь облако щурится. Замерло всё. Безветренно.

Время сгорело дочиста – пылью легла зола.

Береговая линия осью зеркальной симметрии

Мнимое и реальное делит напополам.

Длительное равновесие бабочками нарушено:

Нет, в животе не место им – кончился их сезон,

Неосторожное слово и – крыльев цветное кружево

Радужно рассыпается, высветлив горизонт:

Хочешь – пытайся, угадывай, что там ещё припрятано,

Хочешь – вперёд настойчиво двигайся, напролом.

Знаю, запечатлеется трепетное и приятное

Прикосновение бабочки, выпроставшей крыло.

Ушелец

Ни веселья, ни злости, ни грусти.

Отступные последние брось

В реку вечности, в мнимое устье.

Ни слуга, ни хозяин, ни гость.

Неприкаянный правдоискатель,

Избежавший сумы и тюрьмы.

Не снискал, не скопил, не растратил.

Не ссужал и не клянчил взаймы.

Вне любых группировок и братий,

Вне влияний минутных утех.

Сколько всякого перелопатил

У философов этих и тех.

Одичал средь толпы разномастной,

Избегая друзей и врагов.

Не податливый, но и не властный.

Не кремень, не вода, не огонь.

Как пришелец неловкий и странный,

И не мазаный миром одним.

Во вселенной большого дивана

Бесконечны последние дни...

Хакер

Халдей всегда молчал, смотрел и слушал.

И подливал спиртное понемногу.

Казалось, Яше становилось лучше

от каждого такого монолога.

Он по ночам во сне делился главным

с придуманным халдеем – днём-то не с кем:

смотри в экран, стучи по кнопкам «клавы».

И вдруг заговорил на арамейском.

Но смысл не понимал – его бесили

слова чужие и чужие звуки,

что лились из гортани без усилий.

Халдей смотрел и мух считал от скуки:

в деталях помнил Якова рассказы

и точно знал о том, что с Яшей будет –

нельзя исправить ни единой фразы,

записанной однажды в книге судеб.

...он так устал от страха и скитаний,

он так хотел, чтоб и его простили...

Была тверда подушка, словно камень.

И простынь раскалилась, как пустыня.

В поту проснулся: надо же, приснится

такая чушь. 

...засаленные кнопки,

черствеет хлеб, набрякла чечевица

для неизбежной чёртовой похлёбки.

* * *

Чертило солнце полукруг

Согласно некой теореме.

Лилось немереное время

Меж пальцев двух сплетённых рук.

Я помню: день перетекал

Из неземного в постоянство,

И чей-то крик издалека

Вторгался в близкое пространство

И резал тело тишины

На две неравных половины,

Но обе были неважны,

Поскольку не были едины.

Эзотерическая чушь

Есть долгий звук у тишины –

Гудящий и густой.

За ним другие не слышны –

Хоть ляг, хоть сядь, хоть стой.

Река течёт, и мяч плывёт,

А Тани больше нет,

И даже дочки нет её

В гудящей тишине.

Дурак ударит по мячу,

Меня задев чуть-чуть,

В эзотерическую чушь

С разбегу улечу. 

Дурак забудет о мяче,

Не вспомнит про меня.

И будет долго мяч ничей

Волну к волне гонять.

* * *

экранам синим пламенем гореть

а вместе с ними планам и привычкам

курсирует  невидимая смерть

по улицам  домам умам столичным

теперь трясись пока не грянул гром

считай часы считай что всё пропало

монетки прячет мальчик под ковром

на завтрак много на подарок мало

а за окном пугливы облака

и март ещё холодный и морозный

влюблённый мальчик воду льёт в стакан

для так и не подаренной мимозы

* * *

Я знаю, после смерти жизнь другая –

Идёшь по ней, людей не избегая,

Приветственно киваешь головой.

Лишь номинально числишься живой.

Всё, всё вокруг мертво, окаменело,

А мёртвому до умерших нет дела.

Небесное пронзительней и выше,

Но солнечный лимон до корки выжат,

До черноты, до полной пустоты,

В которой взглядом увязаешь – ты,

Блуждающий в несбывшемся фантомно.

Молчим друг с другом снова не о том мы.

Пусть будет ночь – длиннее всех ночей,

Отчаяннее, солнца горячей.

В другой возникнет жизнь – и новый плод

Всё лучшее от вас двоих возьмёт.

Представь, как за спиной через порог

Переступает пара быстрых ног,

Как маленькие детские ладони

Глаза тебе прикроют, тьму разгонят.

Смешливый шёпот: «Кто я? Угадай!»

И смерть отступит. Раз и навсегда.