Сойти
Твой поезд в неизвестность укатил,
и ты здесь – опоздавший, посторонний –
стоишь, другим мешая, на перроне.
Ты прибыл, а они – на полпути.
Особая граница – небеса:
свои не вспомнят, но чужой, быть может,
стихи твои однажды растаможит,
поняв, что он и есть их адресат.
Приятеля попросит: «Вслух прочти.
Ты лучше разберёшь неровный почерк».
И круг замкнётся парой старых строчек,
чтоб с круга мог читающий сойти.
Эзотерическая чушь
Есть долгий звук у тишины –
Гудящий и густой.
За ним другие не слышны –
Хоть ляг, хоть сядь, хоть стой.
Река течёт, и мяч плывёт,
А Тани больше нет,
И даже дочки нет её
В гудящей тишине.
Дурак ударит по мячу,
Меня задев чуть-чуть,
В эзотерическую чушь
С разбегу улечу.
Дурак забудет о мяче,
Не вспомнит про меня.
И будет долго мяч ничей
Волну к волне гонять.
Хакер
Халдей всегда молчал, смотрел и слушал.
И подливал спиртное понемногу.
Казалось, Яше становилось лучше
от каждого такого монолога.
Он по ночам во сне делился главным
с придуманным халдеем – днём-то не с кем:
смотри в экран, стучи по кнопкам «клавы».
И вдруг заговорил на арамейском.
Но смысл не понимал – его бесили
слова чужие и чужие звуки,
что лились из гортани без усилий.
Халдей смотрел и мух считал от скуки:
в деталях помнил Якова рассказы
и точно знал о том, что с Яшей будет –
нельзя исправить ни единой фразы,
записанной однажды в книге судеб.
...он так устал от страха и скитаний,
он так хотел, чтоб и его простили...
Была тверда подушка, словно камень.
И простынь раскалилась, как пустыня.
В поту проснулся: надо же, приснится
такая чушь.
...засаленные кнопки,
черствеет хлеб, набрякла чечевица
для неизбежной чёртовой похлёбки.
Акупунктура мозга
Сверхпоэт
выхватывал
слова
из потока
пробегавших
мыслей
для других
понятные
едва
звукоряды
строчками
зависли
Он ходил
часами
взад-вперёд
извлекал
из воздуха
сюжеты
Что писал
никто
не разберёт
но звучит
загадочно
при этом
Крошка-тень
прижившись
в уголке
отгрызала
тихие
минуты
Лично я
в полнейшем
тупике
но ведь это
нравится
кому-то
Несть числа
вояжам
по губам
многоточий
злой
акупунктуры
повторяла я
как попугай
ощутив
себя
полнейшей
дурой
Чушь лепила
правду
из кусков
разнесённых
вдребезги
наречий
Я в окно
уставилась
с тоской
на парящих
снегочеловечков
Соблазн
Когда беломраморный диск без изъяна
Зависнет в полночном окне,
Как дьявол морской из глубин океана,
Твой образ всплывает во мне.
И свита твоя из трепещущих теней
Меня окружает кольцом,
И в твой аромат из соблазна и лени
Опять погружаю лицо...
Старательно я воздвигала свой тОлос –
Колонны, конический свод –
И слышала вдруг, как таинственный голос
Печальную песню поёт...
Я строила храм, а воздвигла гробницу,
Для всех, кто был мною любим,
Богам и Героям, рабыням и жрицам,
И прочим, и разным другим, –
Тебе одному не хватило в ней места,
Но камень остался один:
Чтоб ты никогда никому неизвестный
Из тёмных не выплыл глубин!
Адам и Ева
Рассвет над морем бледно-жёлтый
Раскинул сеть из облаков
И солнца диск тянул тяжёлый –
На удивление – легко.
Мы, скинув лишние одежды,
Ступили и пошли, пошли,
Оставив всё, что было прежде,
На самом краешке земли.
Был воздух свеж, и щекотался,
Слегка касаясь кожи, бриз.
И позади весь мир остался –
Мы от него оторвались.
Мы плыли, плыли, плыли, плыли...
Под нами бездны из воды
В прозрачности соединили
Восторг свободы – страх беды...
Лишь мы вдвоём – легко и просто!
И нескончаемый простор,
А впереди маячил остров
Морского чудища хвостом.
Бубнил прибой первоосновы,
Стирая свежие следы,
И кашу камешков перловых
Жевали судорожно рты
Рыбёшек, брошенных волнами
Под ноги обнажённым нам –
Уже с другими именами,
Быть может, Ева и Адам?
Сумерки
Отсырели серые сумерки,
Проникают вовнутрь капельно,
Все оттенки цветного умерли
Под небесной кривой сабелькой.
Оботрут облака лезвие,
Ночь его зачехлит в ноженки.
До чего ж мы с тобой трезвые
И чужие – до невозможного.
* * *
Чертило солнце полукруг
Согласно некой теореме.
Лилось немереное время
Меж пальцев двух сплетённых рук.
Я помню: день перетекал
Из неземного в постоянство,
И чей-то крик издалека
Вторгался в близкое пространство
И резал тело тишины
На две неравных половины,
Но обе были неважны,
Поскольку не были едины.
Реинкарнация
Mors immortālis
Я помню, уходил последний день в распластанный закат кровоточащий.
Казалось, небосклон слегка задень – в воронку раны вмиг тебя утащит.
Потом был сон: сплошная темнота – ни времени, ни звука, ни опоры,
ни страха, ни желания летать... Лишь осознание: проснусь теперь нескоро.
Я помню: воспалённая весна, прокашлявшись старательно вороной,
опять меня пробудит ото сна тюльпанов колокольным перезвоном.
В который раз очнётся старый мир в чужой и чуждой новой оболочке.
Последний шанс поманит – на, возьми! – не признавая чёрной жирной точки. Сомнамбулой пойду на птичий зов, закрыв глаза, боясь увидеть правду,
и не расслышу детский голосок, беспомощно прошелестевший рядом.
Я помню затяжной бесцветный сплин.
Цыганский дождь снимает с почвы порчу.
Но почерк молний, пляшущих вдали,
для смертных, как и прежде, неразборчив.
Я помню... что не помню ничего
того, что было, и того, что будет.
Лишь вечности
нечаянный зевок
меж выдохов
и вдохов
полной
грудью.
Осколочное
Осколки снов никак не склеятся.
Лепи, гончар, другой горшок –
Ускорь свой круг! На вечной мельнице
Меня смололи в порошок.
Поют ветра сладкоголосые,
Вращают лопасти шутя,
И тщетно борется с колоссами
Новорождённое дитя.
А донкихотово наследие
Пылится – даром не берут.
Неужто всё, чем раньше бредили,
Сошло на сытость и уют?
«Святые» делят ниву сжатую –
Звонят мне в дверь уже с утра:
То в ту, то в эту веру сватают
И деньги требуют – «на храм».
Подите прочь, вооружённые
Мечтой «об этом и о том» –
Мне истины уже разжёваны
Беззубым шамкающим ртом.
На грани
Ты живёшь
на тёмной
стороне
Луны,
там, где
глазу
сразу
пятна
не видны,
там, где
тишь,
и холод
сковывает грудь,
поводок – не повод – сокращает путь.
Я – под ярким светом – вся, какая есть:
все мои ошибки хоть обмерь, хоть взвесь.
Повернуть
не в силах
время-глыбу
вспять,
я на грани тени
буду ожидать.
Ушелец
Ни веселья, ни злости, ни грусти.
Отступные последние брось
В реку вечности, в мнимое устье.
Ни слуга, ни хозяин, ни гость.
Неприкаянный правдоискатель,
Избежавший сумы и тюрьмы.
Не снискал, не скопил, не растратил.
Не ссужал и не клянчил взаймы.
Вне любых группировок и братий,
Вне влияний минутных утех.
Сколько всякого перелопатил
У философов этих и тех.
Одичал средь толпы разномастной,
Избегая друзей и врагов.
Не податливый, но и не властный.
Не кремень, не вода, не огонь.
Как пришелец неловкий и странный,
И не мазаный миром одним.
Во вселенной большого дивана
Бесконечны последние дни...
© Людмила Макеенко, 2008–2019.
© 45-я параллель, 2019.