Любовь
Никонова

* * *

He могу подтвердить я, что осень – в бреду,

Не могу я сказать, что она – в лихорадке.

Кто болезни в Божественном видит саду,

Бьётся сам зачастую в припадке.

А здоровье души – изливается вширь

Иль восходит в просторные выси,

Где бессмертные силы читают Псалтырь

И плывут абсолютные мысли.

И оттуда приходят дожди и снега

И меняют земное убранство.

Как лампады, в рябинах горят берега.

Свет покровский вступает в пространство.

И проникнуты свежим сознаньем миры.

Принимает природа с любовью

Этот пушкинский праздник осенней поры –

Русский холод, полезный здоровью.

Бабушка

Зимний снег с меня да не стаивал.

Летний дождь с меня да не ссыхал…

Русское причитание

Я вижу, как в апреле или в мае,

я вижу, как осеннею порой

c корзиною она

в сыром тумане

из лесу возвращается домой.

Как вязнет, задыхаясь, по сугробам

с охапкою соломы иль сенца.

И дождь, и снег горят огнём суровым

в морщинах её доброго лица.

Давно осиротели эти вёрсты.

Давно она устала от ходьбы.

Но превращаются все зимы и все вёсны,

как прежде,

в травы,

в ягоды,

в грибы…

И снег, и дождь верны ей, как и в прошлом.

Сменяясь, выбирая нужный срок,

они струятся преданно и просто

на тихий неприметный бугорок.

* * *

Был вечер на окраине страны.

Грачи летели в сторону Луны.

И мать следила старыми очами

За этими летящими грачами.

И было не светло и не темно.

И всё вокруг почти обнажено,

Поскольку осень поздняя хотела,

Чтобы пространство странно опустело.

Лишь стая птиц бестрепетно текла

Над кровлями пустынного села –

Расходуя намеченную силу,

К ночному шла холодному светилу.

И матушка стояла на крыльце

С невыразимой грустью на лице.

Её оставив осенью одну,

Летела птичья стая на Луну.

* * *

В вечернем воздухе так пристально

свеченье тихого сельца…

Там у заборчика на привязи

оставил кто-то жеребца.

Когда совсем сгустились сумерки

и скрыли дровни и коня,

пацан проказливый и умненький

вдруг выпрыгнул из-за плетня.

Не знаю, почему, но сразу же,

как соучастники, мы с ним

переглянулись понимающе

с лукавым замыслом одним.

В повозку сели мы – и тронули!

Село осталось позади.

Лишь вился узкий след за дровнями

да кто-то крикнул:

– Погоди!

Когда не привлекут внимания

ни лес, ни люди, ни река, –

волнуй меня, воспоминание

об этом беге рысака!

О вопиющем своеволии,

о похищении коня,

об этом мальчике, с любовью

глядевшем сбоку на меня!

* * *

В обожжённый степи – вечный запах полыни,

Если б тучке пролиться сюда молодой!

В обожжённый степи след барашка на глине

Напоил меня тёплой горьковатой водой.

С ощущеньем последнего поцелуя,

Ничего не прося у судьбы своей вновь,

Он потом засыхал, обнажённо пустуя,

Будто сердце, истратившее любовь.

* * *

В системе кризисных неравенств,

Несовместимых величин

Я Вам решительно не нравлюсь,

Не нравлюсь Вам не без причин.

Похожи встречи на подарки.

Но что претит Вам с давних пор? –

Быть может, скрытый дух бунтарки

Иль схимницы смиренный взор?

Летят кометы и болиды.

И ловят пепел их и пыль

Общественные пирамиды,

По грудь ушедшие в ковыль.

Все завтра зарастёт бурьяном.

Но вам и мне ещё дано

Духовное с материальным

Принять, как целое одно.

Утихнут наши несогласья.

И ровно зашумит в крови

Прилив неслыханного счастья,

Желанной, сбывшейся любви.

Велосипед

Едва сойдёт испарина снегов

с полей освобождающихся вешних

и пары предприимчивых скворцов

отыщут прошлогодний свой скворечник,

едва подсохнет на дорогах грунт

и расцветёт проснувшийся вербовник,

едва река, смиряя гнев и грусть,

немного успокоится в верховьях, –

я покачу беспечно по долам,

привычно нажимая на педали,

навстречу средневолжским деревням,

в зовуше-расцветающие дали.

И этот путь до лета дотяну –

до зноя,

до прополки,

до покоса.

Увижу золотую желтизну,

покрывшую пшеничные колосья.

Увижу рыжий,

лисий отсвет ржи,

молочные початки кукурузы,

горох зелёный,

дыни близ межи

и толстые и крупные арбузы…

Но ещё дальше повлечёт меня

велосипед, мой странник неуёмный.

И пожелтеет тихо конопля,

и перестанет быть она зелёной…

И там, где рожь волнами шла, слепя

своею нестерпимой, рыжей рябью,

раскинется холодная земля,

недаром называемая зябью.

И вот зазимок лёгкий и скупой

к зиме прижмётся, проникая в почву.

Не ездить мне по тропочке сухой,

по глинке,

по землице,

по песочку.

Велосипед за печкой на стене

пускай висит со смазанною цепью,

пока не разнесётся по весне

горячий пар над разморённой степью.

* * *

Вот мир. Вот жизнь обычного созданья:

Ты вечно на пределе, на краю…

Волна блаженства и волна страданья

По очереди входят в жизнь твою.

Но в редкий миг (быть может, в кои веки)

Откатится шумящая волна –

И Божья мысль о грешном человеке

Вдруг станет ослепительно видна…

Она – светла. В ней нет ожесточенья…

Но тут же вновь сомкнутся над тобой

Волна блаженства и волна мученья –

И все заполнят новою борьбой.

Гора Нерукосечная в период смуты

Стремясь физически преодолеть простор,

Прошли мы много ровных мест и гор.

Но, совершая путь небесконечный,

Приблизились к Горе Нерукосечной.

И здесь утратили само понятье «даль» –

Была пред нами только вертикаль.

В её столпе стояла Матерь Божья.

И бедный люд молился у подножья.

Вздымалась гарь с ближайших пепелищ.

Народ был жалок, голоден и нищ.

Измученный, обобранный до нитки,

Спастись он делал слабые попытки.

Воителей, учёных и вождей

Он не имел в сплошной среде своей.

Все те, кого вскормил он и вспоил,

Давно ушли под сень чужих светил.

Царило горе в плачущей толпе.

Лишь Богородица, стоящая в столпе,

Пронизанная высшими лучами,

Смотрела вниз скорбящими очами.

Могла ли что-то предпринять Она?

Не знаем. Но Она была верна

Печальному народу-сироте,

Взывавшему к небесной высоте…

Всё это длилось несколько минут.

Потом открылся снова наш маршрут.

И друг сказал почти без изумленья:

«Зачем такие странные виденья?»

Дочки-матери

Твой поезд уходит в Россию всё глубже.

И пристально долго вослед

Смотрю я глазами внимательной дружбы

И вижу мерцающий свет.

Всё ближе святыни, всё ближе твой Север,

И там, в Вологодском краю,

К иконке прильнув нескудеющим сердцем,

Ждёт матушка дочку свою.

Как чисто пространство, как строго и ясно...

Блистает, мерцает страна,

Любовью дочерней светла и прекрасна,

Молитв материнских полна.

А поезд мелькает под сводами радуг,

Минуя столицы и глушь...

И царствует в мире незримый порядок,

Открытый для любящих душ.

* * *

Ещё немного по тропе коровьей,

Протоптанной среди травы суровой,

Средь выжженной, средь пепельной полыни,

Растущей на растресканной равнине...

Как соль земли повсюду обнажилась

На каменном суглинке отложилась!..

Не то смысл жизни здесь я постигаю,

Не то в пути безвестном погибаю...

Но всё равно свой знак хочу подать я

С дороги сёстрам ласковым и братьям.

Хотя бы бабочку вам пыльную отправить,

Под цвет полыни, серую. на память..

* * *

Из крапивного семени, видно, взошла,

в час урочный душа,

и с тех пор уже столько годов напролёт

по окраинам мира живёт.

И никак не приучишь её к теремам,

не приучишь к высотным домам.

Просто корни сермяжные слишком сильны –

ни достоинства в том, ни вины.

По Форштадту, по скромной слободке плетусь.

Знаю, знаю давно наизусть,

где репейник цепляется к платью, шаля,

где растёт до сих пор конопля.

* * *

Иней теплится бисерно,

Сахарно,

Мелко,

Умывается снегом

Красивая белка.

Оснеженная пихточка,

Девочка в шубке,

Свет январский приемлет

Душою голубки.

Ожиданья прозрачны.

Предчувствия сладки.

Любит пихточка думать

Про Божьи загадки,

Каждой клеточкой юною

Знает своею:

Кто-то видит её

И любуется ею.

Кто-то дал ей наряд

И в блистанье особом

Посетил этот лес

И прошёл по сугробам,

И сказал: «Эта местность

Не будет унылой –

Я старался для маленькой

Девочки милой».

* * *

К тебе летят сияющие птицы.

Их обгоняют сказочные ветры.

Меж небом и землёю, на границе,

Цветут, как свечи, золотые вербы.

Вокруг тебя, пронизанные светом,

Сидят зверьки с янтарными глазами.

Они, подобно эльфам и поэтам,

От счастья плачут нежными слезами.

Не помня дней недобрых или мрачных,

Желая петь, ликуя, словно птица,

Войду я в круг существ светопрозрачных

И попрошу немного потесниться.

И, проникаясь светлым приобщеньем,

Твой образ буду созерцать я долго

И жить одним глубоким ощущеньем –

Смиреньем, доведённым до восторга.

* * *

Кто-то о ком-то задумался вечером,

Кто-то, не сжёгший мосты…

Это не ты ли, любовь моя вечная?

Как бы хотелось, чтоб ты!..

Плавно сгущаются сумерки синие.

Сквозь светотень узнаю

Знаки твои золотые и символы,

Чувствую близость твою.

Ради тебя всё бы в мире оставила.

Всё бы в тебе обрела.

Что мне чужие запреты и правила,

Скудного века дела?

Я твоего бы сокрытого, личного

Нежно коснулась огня…

Что же ты шепчешь из сумерек сбивчиво –

Так далеко от меня?

* * *

Лежу в степи – шумит трава,

под ветром наклоняется…

Причина жизни на земле

ничем не объясняется.

Полынью пахнет на сто вёрст,

землёю пахнет терпкою.

Жизнь прорастает вкруг меня

пыреем и сурепкою.

Жизнь рассыпает семена,

разносит споры жгучие;

как одержимая, творит

свои дела дремучие.

Я знаю этот матерьял –

единый, чистый, огненный,

и муравьиной кислоты

вкус уксусный,

особенный.

Я с конским щавелем – одно,

и с заячьей капустою…

И если в этот миг умру –

я смерти не почувствую.

* * *

На победы твои, на блистание

то враждебно смотрю, то с мольбой…

Каждый раз для меня испытание

даже краткая встреча с тобой.

Трудно сладить с любовью безмерною,

быть спокойной в движеньях, в речах…

Стать бы песней без слов эфемерною –

и растаять в небесных лучах…

Надо ж было так сильно пораниться,

с болью свыкнуться так глубоко…

Стать бы вечною бедною странницей –

И уйти далеко-далеко…

Но привязанность давняя пламенно

управляет моею судьбой –

и готовлюсь опять, как к экзамену,

к новой встрече короткой с тобой.

* * *

Отоспела степная полынь.

Стал прозрачным былинный ковыль.

На развалинах древних твердынь

Золотится несметная пыль.

Здесь не слышно щебечущих птиц.

Только ветер с травой говорит.

Только свет вне времён и границ

В поднебесье узоры творит.

И струятся потоки веществ,

Формирующих тонкий эфир

Для присутствия высших существ,

Полюбивших затерянный мир.

Прощание с 90-ми

Раскололась огромная льдина.

Мы плывём на отдельных обломках.

Вот великой реки середина –

Здесь мы вспомним о наших потомках.

Здесь решится судьба не прибывших,

Не зачатых ещё, не готовых,

Наших будущих маленьких нищих,

Наших русских, по-своему новых.

Между тем стопроцентное зренье

Наблюдает за этим исходом –

И, не веря себе, в отдаленье

Видит нимб над плывущим народом…

* * *

Сердце ловит намёки на чудо,

И сознанья касается зов,

Приходящий почти ниоткуда,

Уходящий в глубины миров.

Или это в серебряной неге

Изливают волнующий свет

Камни, вечно живущие в небе,

За грядой нерастраченных лет?

Или это мелодия только? –

В незапамятном отчем краю

Летней ночью свистит перепёлка:

«Фить-пирю, фить-пирю, фить-пирю...»

Или память, собравшись в комочек,

Смутно слышит, как где-то вдали

«Однозвучно гремит колокольчик»

Над равнинами Русской земли?..

* * *

Она опустилась пред ним

на колена, тут же на улице…

Ф. М. Достоевский

Сколько скрытый огонь ни таи,

Он проявится сложно и нежно.

Я согласна на все выраженья любви,

Если это уже неизбежно.

Чуть охвачены жаром уста.

В сердце плещется светлое море.

Ах, какая стоит теплота

В золотистом сияющем взоре!

Путь к признанью расчищен уже,

Отступили ненужные тени.

И подсказка мелькает в душе:

«Опустись, опустись на колени…»

Холм

Жили так близко! Но виделись робко.

Время бежало, диктуя своё.

Он запаял в жестяную коробку

нежные письма – признанья её.

Странствия жизнь озарили, как вспышки.

Смутные слухи оставил молве,

матери – слезы, зависть – братишке,

ну, а коробку зарыл на холме.

Холм и не знал, что бывает такое:

стало тревожить его день и ночь,

стало томить его горькой тоскою

чувство, которого не превозмочь.

Слышал, как в тесной закрытой коробке

солнечный дождь изливался с куста,

как, побледнев, долгожданны и кротки,

вечное слово шептали уста.

Всею своею землёю дремучей

впитывал этого чувства поток

и обжигался слезою горючей,

делая слишком глубокий глоток.

Тлела коробка сильней и сильнее:

холм разрушал постепенно металл,

небо в холме становилось синее,

солнечный дождик уже не смолкал.

Пахло сиренью сырой под землёю,

пели, забыв обо всем, соловьи.

Письма сгорали, но жизнью живою

тут же вставали из пепла любви.

Что-то заставило блудного сына

годы спустя возвратиться домой.

И повела его странная сила

прямо на памятный холм дорогой.

Пал в чернобыльник, прислушался чутко:

что там теперь, в перегное, во мгле?

И закричал сумасшедше и жутко:

сердце живое стучало в холме.

Цветные волны вдохновения

Меняя живо формы знания,

Листая лучших дней мгновения,

Прихлынут к берегу сознания

Цветные волны вдохновения.

Осмыслишь отраженья радуги,

Секреты красного, зелёного,

Явленья живоносной радости

И духа, всюду растворённого.

Постигнешь синее, лиловое…

И, красками обуреваемый,

Вдруг превратится в нечто новое

Знакомый мир неузнаваемый…

Школьный сад

Каким бы я был в сорок первом году?

Я рос бы, как деревце в школьном саду.

Я был бы наивен, как в речке вода,

И в девочку Свету влюблён навсегда.

И были б для чувств моих даже тесны

Цветущие дни предвоенной весны.

Каким бы я был в сорок третьем году?

Я знал бы, за что я сражаться иду.

И школьного сада живительный шум

Пред первой атакой пришёл бы на ум.

И девочки Светы распахнутый взгляд

Смотрел бы мне в душу и вёл через ад.

Каким бы я был в сорок пятом году?

Я вновь оказался бы в школьном саду.

Отвыкший от мирных созвучий солдат,

Я долго бы слушал лепечущий сад.

И робко бы трогала Света, жена,

Добытые в пекле войны ордена.

* * *

Я ехала в ночном купе одна.

Свою дорогу наизусть я знала.

И все равно сидела у окна

и взгляда от луны не отрывала.

Луна извечная – начищенный пятак –

катилась меж землёй и небесами:

то застревала в вспаханных полях,

то плавно возносилась над лесами.

To, умудрившись строго замереть,

сквозь облачко светила, как сквозь ситец,

предоставляя мне смотреть, смотреть –

и око зреньем так и не насытить…

И чувства были свежести полны.

И в общем, много ль человеку надо?

Порой ему достаточно луны,

с которой он всю ночь не сводит взгляда.

* * *

Я слушала «Квартет» Бородина.

Как музыки таинственно устройство!

Нахлынувшая вечная весна

Имела невещественные свойства.

Она – совсем не то, что видим мы

Усталым, ко всему привыкшим взглядом, –

Она явилась посреди зимы

И нежно расцвела под снегопадом.

Её цветы погибнуть не могли

В кружении и холоде метели.

Она отогревала мир земли

Для достиженья светозарной цели.

И тысячи звучащих лепестков,

Подсвеченных любовью золотою,

Пространство от земли до облаков

Заполнили скрипичной теплотою.

Так воцарялась вечная весна

В непостижимых переливах света.

И это был «Квартет» Бородина,

Но проступало что-то сверх «Квартета»...