Циля
Циля – бабушка своенравная,
любит, чтоб в доме была чистота.
Врач про неё говорит: «сохранная»,
но всё-таки сила уже не та.
Вот если бы дальше жить, не старея
(бывают же крепкие старики)...
Циля тайком влюблена в Андрея –
доктора из поликлиники.
Поздние чувства – отнюдь не безделка,
нахлынут – не спросишь их, почему.
Поэтому Таня, сестра-сиделка,
часто водит Цилю к нему.
Где-то кольнуло, а Циля и рада,
маленькая радость-пигалица.
Пара кварталов – и вот он, рядом,
с Таней по-доброму перемигивается.
Так жаль, что почаще ходить непросто,
Таня – третья лишняя, но других вариантов нет.
Циле вчера исполнилось девяносто –
до ста двадцати ей ещё тридцать лет!
Берта и Миша
Берта и Миша не очень ещё и старые:
какой это возраст – всего-то по семьдесят четыре.
Трапезничают на кухне вместе дружной парою,
а потом разбредаются по квартире.
В квартире красивый ковёр и миленькие обои,
светло и чисто, нигде никакой пыли.
Так случилось, что с разницей в год инсульт подкосил обоих,
теперь получше, но двигаться трудно и много чего забыли.
Утром их посещает сиделка Алла,
убирает, ходит на рынок, потом затевает печиво.
Берта смотрит по телеку сериалы,
Миша – футбол.
Вторая сиделка, Катя, приходит вечером.
Дни похожи, как близнецы, но каждый – жизнь, попробуй вырви-ка,
поэтому надо, хочешь-не хочешь, вставать с кровати.
Берте и Мише нравятся нежные сырники,
особенно, если их приготовит Катя.
Большой фотоснимок на стенке у Берты в спаленке,
там на природе Миша с цветами, а Берта босая.
На фото они молодые, и дети маленькие,
а нынче выросли, живут отдельно, но родителей не бросают.
Соня, дочка, в Штатах, раз в месяц примерно звонит по скайпу,
Саша, сын, иногда заходит, занят по горло и выше.
Дети хорошие, очень любят маму и папу,
то есть маму Берту и папу Мишу.
Саша пишет докторскую диссертацию,
у него семья и большая зарплата.
Но рвётся в Женеву, и родители не просят его остаться,
иначе им будет казаться, что виноваты.
Так и живут, незаметные, в доме многоэтажном,
Берта засыпает у телевизора, а Миша весёлый, смеётся, шутит.
Конечно, одним в стране им будет немного страшно,
но это никак не меняет сути.
Гербарий неисполненных желаний
Пылится в заколоченном чулане,
а может быть, на старом чердаке
гербарий неисполненных желаний
и грезит о заботливой руке.
Забытые, отправленные в небыль,
листы, где нет ни времени, ни дат,
а только бледный цвет, засохший стебель,
сожжённый лес и вырубленный сад.
Гербарию загаданное снится,
он дремлет и не ведает пока,
что время копит новые страницы,
свисая паутиной с потолка.
Горечь
Столько горечи, столько горечи,
никогда всю её не вычерпать.
Под руками сломались поручни,
время тихо итожит вычеты.
Выпускаю слова весёлые,
пусть свободно гуляют в полночи,
а они, беззащитно голые,
покрываются слоем горечи.
Вычищаю её украдкою,
всё равно проступает пятнами...
Снова к чаю готовлю сладкое,
что ж оно так горчит, проклятое?
Тревожное
– Время повисло на стрелках часов,
страхи ползут из притихших лесов.
Двери и окна запри на засов,
мой любый.
Вдаль не смотри, отойди от окна,
может осколком поранить луна.
Чуешь, как мелко дрожат
тишина
и губы.
Видишь, как низко висят у воды
острые звёзды из тонкой слюды,
знаешь, кровавые в небе следы
остались.
Не поднимай к ним, любимый, лица,
стоны от неба слышны без конца.
Это приметы войны и свинца,
и стали.
– Полно, от ветра дрожит тишина,
прочно приклеена к небу луна,
нас не достанет, не тронет война,
я знаю.
Дом устоит против злобы и лжи.
Только от ветра стекло дребезжит.
Чай вскипяти и детей уложи,
родная.
Август уходит, печальный добряк.
Воздух не кровью – закатом набряк.
Вышили звёзды платок сентября
всего лишь.
Сонной травой зарастает быльё,
осень стучится, мы примем её.
Что же ты зябкое сердце своё
неволишь?
С летом прощается ветер в лесу,
листья, не пули, держа на весу,
стонет, жалея их цвет и красу.
Их много!
Сложит к порогу ковром поутру,
хочешь – красивый букет соберу,
осень впущу. И со стёкол сотру
тревогу.
Я бы…
Клочья на чёрном гребне скал – ты тоже пряха, гора?
Сшила бы платье ему, чтоб не мёрз в объятьях твоих.
Группа «Мельница»
Затерявшийся, словно скит,
дом его обступили кряжи.
(Я б связала ему носки, да боюсь, что не хватит пряжи).
Дождь польёт, будет снег потом,
вьюга взвоет бродячим зверем.
(Я бы сшила ему пальто, да боюсь – ошибусь в размере).
Дверь сорвётся с тугих петель,
небо скуксится виновато.
(Застелила б ему постель, да она до утра не смята).
Горы, схваченные каймой
облаков – шерстяные комья.
(Я послала б ему письмо, если имя моё он вспомнит).
Позаботься о нём, гора,
защити, не грози обвалом.
(Я б забыла его... вчера, да «вчера» уже миновало).
Она всегда его ждала
Он забегал к ней на ходу – на час-другой, вздыхал: «Дела.
Ты жди. На днях опять зайду».
Она кивала и ждала.
Он уезжал. И не звонил. Терялся в резвой скачке дат.
Она ждала. Считала дни. Ей было даже сладко ждать.
Когда и вовсе он исчез, ночная стражница луна
шепнула вкрадчиво с небес: «Представь, что ты его жена».
Его красивое лицо ей улыбалось со стены.
Купила скромное кольцо как признак статуса жены.
В бреду блаженном, как в дыму, не помня лет и бед своих,
рубашки гладила ему, постель стелила для двоих.
И ночь – не тьма, и дом – не клеть, не огорчали зеркала,
ей было некогда стареть: она всегда его ждала.
Мечта печатала курсив совместных планов, общих дел,
в мечте он был ещё красив и лишь немного поседел.
Во сне сплетались их тела, она ласкала мягкий шёлк
его волос, а днём ждала, всегда ждала.
И он пришёл.
Взорвался в ней беззвучный крик.
Слова щербатым ртом жуя,
плешивый сгорбленный старик
спросил: «Ждала? Ну вот и я».
Единство противоположностей, или Каждому своё
Иногда он звал её в очередную диковинную страну,
правда, потом выяснялось, что не её одну.
Но всё равно не пускали работа, семья, дела –
как же всё-таки скучно она жила!
Он сплавлялся по бурным рекам, лазил по непокорным горам –
покорял вершины, в сеть выкладывал снимки удивительных панорам,
изучал пещеры, нырял на опасную глубину.
И пешком, с рюкзаком, какую только не обошёл страну.
А она порой не была спокойна, рвалась душой
даже не столько к нему,
сколько к той жизни, в которой, казалось, так вольно и хорошо.
... и он: просветлённый, красивый, такой большой…
Но одёргивала себя: мечтать ни к чему.
Он износил немало кроссовок и рюкзаков,
знал с десяток малоизученных языков,
заводил недолгие связи: насладился экзотикой – да и был таков:
маленькие эрзацы любви без любовных драм.
Не был скован семьёй ли, страной, вообще не носил оков,
не боялся вулканов, сходящих селей и ледников
и совсем не помнил чужих обид и своих грехов,
посещая какой-нибудь древний индийский храм.
Но как странно: всё чаще хотелось что-то иметь своё,
и когда с осторожностью рядом он представлял её,
разливалось внутри тепло и цвело добро.
А она по утрам уходила в конструкторское бюро,
вечерами – домой возвращалась. Привычный круговорот.
И вздыхала о том, как скучно она живёт.
Это лучше…
Мы не знали друг друга, старели досрочно,
наши будни делила вода.
Я была неказистым комочком песочным,
ты был слеплен из снега и льда.
В мутном небе моём суховеи застыли,
оценив твой подарок сполна:
горстку белого снега в прозрачной бутыли
принесла мне морская волна.
От жестокого солнца послание пряча,
вытирая осевшую пыль,
знак зимы я песком заменила горячим
и тебе возвратила бутыль.
Жар и холод под пробкой менялись дарами,
и, к мечте прикоснувшись почти,
мы хотели обняться, но море меж нами
от воды отражало «Прости!»
Неусыпные волны стояли в дозоре.
Только стал небосвод голубей,
подобрело и сжалилось вечное море,
и пустило для встречи к себе.
Знаю, ты растворишься в обманчивой сини,
я с придонным смешаюсь песком.
Это лучше, чем сгусток бесплодной пустыни
или снежный бесформенный ком.
Не жалко
Закончилось придуманное счастье,
цена ему – в базарный день пятак.
Не жалко, что приходится прощаться,
а жалко, что приходится вот так.
Уходишь с непреклонностью солдата,
готовит память воду в решето.
Не жалко, что припомнится когда-то,
а жалко, что припомнится не то.
Закат всплывает медно-красной рыбой –
удачный, но потерянный улов.
Не жалко слов, что мы найти могли бы,
а жалко, что не ищем этих слов.
Кино немое. В долгом эпизоде
ты, я и третьей – скука, а не грусть.
Не жалко, что в финале ты уходишь,
а жалко, что и я не остаюсь.
Нищенка
На площади, сутулая, хромая,
из равнодушных пальцев принимая
монетки – метки вех календаря,
сквозь лица смотрит, не благодаря.
Порой под нудный гул автомобилей
плывёт в потёртый лаковый обман
запретных тем, где так её любили.
И жизнь свою листает, как роман.
Трава и небо – те же, только те ли?
Её всегда настойчиво хотели.
Пожалуй, покупали. Но она
гордилась, что достойная цена.
Бежали дни (ей было их не жаль) и,
сгущаясь в годы, падая в провал,
бесцеремонно цену понижали:
любой и покупал, и продавал.
...Светило тонет в озере заката,
но гасят пламя дробные стаккато
непрошенного крупного дождя,
и тот, не различая, не судя,
людей смывает с площади толпою.
Толкая в бок, изрядно пьян и зол,
зовёт в любовь былую, с перепою,
знакомый ей по прошлому «козёл».
Послав подальше выпившего фавна,
не нужная ему, себе – подавно,
поскольку для любви уже стара,
уходит в нишу тёмного двора.
А завтра вновь, со страстью наркомана
сложив грехи в заплечную суму,
прочтёт главу печального романа,
не нужного, по сути, никому.
Чужой
Гладко выбрит, ухожен и держится прямо,
образец – от очков до штанов,
никогда не испортит собой панораму
господин Летунов.
Оставляет следы, как любой из прохожих,
но никто не идёт по следам.
Аккуратен в работе, не глуп, не тревожен
и не смотрит на дам.
Мужики ни за что не поймут Летунова:
тот ни водку не пьёт, ни коньяк.
Иногда принимают его за больного –
может, скрытый маньяк?
Подымить в коллективе – отравится, что ли?
Поучиться у них, казанов…
Но не курит и вовсе не любит застолий
странный тип Летунов.
Избегает конфликтов и слов непотребных,
не мужик, а какой-то дебил.
...Каждый вечер он смотрит в знакомое небо,
словно что-то забыл.
Всё привычно и даже комфортно притом, но
будто кто-то негромко зовёт.
Летунов напряжённо пытается вспомнить,
надо вспомнить… И вот
вспоминает, что он не чудак и не болен,
просто может летать по ночам,
запылённые крылья берёт с антресоли,
прикрепляет к плечам.
Открывает окно… и, за тучами тая,
твёрдо верит: в густой темноте
он сейчас не один, люди тоже летают,
но другие, не те.
Оттолкнувшись от неба и лунного света,
разрушая основы основ,
ищет стаю свою и родную планету
всем чужой Летунов.
Мэри
У Мэри красивые руки,
а также красивые ноги.
Она преуспела в науке
быть леди и нравиться многим.
У Мэри квартира – конфетка,
где толстые тихие стены.
Породы и ценной, и редкой
котяра шагает степенно.
В квартире у Мэри картины
(она понимает в искусстве).
Икра, ананасы, мартини.
В большой гардеробной не пусто.
Помолвлена Мэри. И Ларри
невесту свою обожает,
она восхитительна в паре
и в свете отнюдь не чужая.
У Мэри шикарная тачка –
стального оттенка феррари.
Но Мэри – такая чудачка
и полная тайна для Ларри.
На улице ночью морозно,
а Мэри стоит на балконе
и ловит горячие звёзды
в открытые настежь ладони.
Очки, или Алькино утро
Рассыпал день на небе хмуром
кудряво-белые клочки.
Сосед по дому дядя Юра
смотрел на Альку сквозь очки.
Большие выпуклые линзы
пугали странной толщиной,
как будто взгляд из неба вызрел:
такой же серый и больной.
И зябко сжалась в шубке модной
ещё безгрешная душа,
которой возраст переходный
и так изрядно жить мешал.
Душа рвалась куда-то в чудо
и выливалась через край.
Хотелось плакать, бить посуду,
поджечь заброшенный сарай,
бежать к овечкам белокурым
по встречной взлётной полосе...
И чтоб соседский дядя Юра
увидел мир во всей красе.
Темнота
Грусть подкрадывалась к ней как-то незаметно
и овладевала ею постепенно, как потемки комнатой.
А. П. Чехов
I.
Пепельница плюётся окурком,
окурок падает и прожигает скатерть.
Образуется дырка. Или дурка?
Время не катит.
Точнее, катит, но не туда.
Секундами капает день. Синхронно – вода
из крана.
Ложиться рано.
Наблюдаю за мотыльком:
как он ищет защиты у люстры под потолком
от темноты.
«Эй, ты!» –
окликаю.
Насекомое удивляется: «Кто такая?»
А кто я? Не отвечаю.
Хочется выпить крепкого.
Чаю.
И конфет вместо сигарет.
Счастья нет.
И не будет.
Л-ю-ю-ди!
Я вас когда-то видела наяву?
Непонятно, кого и зачем зову.
Никто не слышит.
Кошки орут на крыше.
У них не кончается весна.
А я сижу одна
и легко
(в недрах души, ну очень глубоко,
ощущая себя поэтом),
пишу какую-то дребедень.
При этом
темнота незаметно съедает день...
II.
День почти растворился в утробе тьмы,
и со мной перешёл на «мы».
Из солидарности я к нему проявила милость.
Заулыбались лампочки включённые.
Пантера чёрная
споткнулась о люстру и подавилась,
поперхнулась, спряталась и стала рыжей.
Мотылёк к предмету своей мечты подлетел поближе.
Нарезая круги, притягивал ватты.
Как же мне спасти этот глупый комок мохнатый?
И крылатый.
Эй, дружок, послушай, твой танец шалый
может стать последним.
Раз так, пожалуй,
отбирать не стану у тьмы обречённый день я,
а верну прожорливой хищнице на съеденье.
Распробуй зиму
Желтеет месяц живым бананом,
вот-вот сорвётся, чтоб стать обманом,
но в том не твоя вина.
Лишь память зрима и покаянна,
и ты себя ощущаешь пьяным
без праздника и вина.
Здесь дождь латает судьбу стежками,
а ты дурачишь её стишками,
бросая слова в тетрадь.
Судьба устала писать анамнез,
она давно разбросала камни
и требует их собрать.
Кто знает, сколько шагов до края:
спешить, роняя и собирая,
покуда густая тьма
ночами ищет финал сюжета,
в котором нет ни весны, ни лета.
А нынче – твоя зима.
Чего ты хочешь ещё добиться?
К чему гоняться за синей птицей,
по нервам пуская ток?
Взгляни на дело с других позиций:
не стоит злиться и торопиться,
пора подводить итог.
Ещё ты можешь летать вблизи, но
всё тяжелей от камней корзина,
где нежились миражи.
Активизируй в крови энзимы,
на вкус и запах распробуй зиму
и горькое счастье жить.
© Любовь Левитина, 2018.
© 45-я параллель, 2018.