Счастливчики
Есть у Рони квартира и обеспеченная сестра,
Рони душ принимает и громко поёт с утра,
вкусно завтракает и обедает за столом,
а на улице всем подряд говорит «шалом!»
Никого не пропустит (любой человек хорош)
и сияет, как начищенный медный грош.
Всем желает здоровья и счастья тепло и искренно,
смотрит в лица с любовью, и смеяться над ним бессмысленно,
потому что он светится, словно солнце из моря выловил на крючок.
Городской дурачок.
А Дорит ночует в подъездах, но в том не видит беды,
если там не холодно. На помойках полно еды.
Вот вчера нашла почти что целую запечённую курочку.
Городская дурочка.
Просыпается утром рано, идёт во двор,
если кто-то встретится, заводит с ним разговор.
И её не гонят – ну в чём же она виновата?
Иногда кому-то звонит со сломанного автомата.
А недавно я видела Рони с Дорит вдвоём,
говорили взахлёб, и каждый, вроде бы, о своём.
улыбались, вовсю размахивали руками,
но совсем не выглядели дураками.
Он смотрел ей в лицо с любовью, держал за талию,
и они, довольные, хохотали.
Рон одет был дорого, впрочем, просто:
джинсы от «Levi Strauss» и рубашка новая от «Lacoste».
А Дорит в заношенной рваной кофте,
из которой бесстыдно торчали грязные
бретельки от лифчика.
Такие похожие, такие разные –
два счастливчика.
Магазин Якова
В южной части Тель-Авива,
не особенно престижной,
Яков держит бакалею –
магазинчик небольшой.
Всё расставлено красиво,
протирает полки трижды
в день его супруга Лея,
аккуратно и с душой.
От семьи Багратишвили
он из «Грузии печальной»,
отчей Грузии чудесной,
по рождению еврей.
Вы к нему не заходили?
Яков – сам себе начальник.
Сам придумывает песни,
напевая у дверей.
У него детишек двое,
их автобус возит в школу,
сын Давид и дочка Сандра.
Яков хочет четверых.
И плывут в потоке зноя
звуки песенки весёлой
юрким стилем саламандры
вдоль кирпичных мостовых.
Магазин открыт до ночи.
Покупателей немало.
В сотне метров синагога,
рядом сквер хранит уют.
Забегает люд рабочий,
забредают нелегалы.
Собираясь у порога,
под беседу пиво пьют.
Никого не обижая,
он со всеми одинаков.
Хорошо идёт торговля,
для страны и для семьи.
А страна-то не чужая,
был бы мир, и будет Яков,
сберегая дом и кровлю,
песни складывать свои.
Почти банальная история
Славянка – русокосая, румяная, она бы за границу ни ногой,
но муж увёз в края обетованные, с ребёнком. А потом ушёл к другой.
Растила, как могла, с лихвой намаялась, трудилась: помогала старикам.
Они ведь тоже, словно дети малые, доверчивы к заботливым рукам.
Сменялись дни – корявые и плавные. Зарплата – только выжить.
Ничего,
сыночка подняла, а это главное. На свадьбу накопила для него.
Жаль, корни у невестки не в Европе и не в серых почвах русского села.
Коричневая роза Эфиопии коричневый бутончик родила.
Недолго миловалась эта парочка, экзотика и страсть сошли на нет.
Характер у обоих – не подарочек, и жёстко не совпал менталитет.
Разъехались искать себе любовь ещё, исчезли, как в тумане корабли,
забыли про кудрявое сокровище, что походя на свет произвели.
Уж пять годков внучонку будет в мае-то.
Наверное, удел её таков:
одной в чужой стране с кровинкой маяться и слушаться капризных стариков.
А на ночь смыть с лица печаль недавнюю, легко присесть на детскую кровать,
баюкая, глядеть в глаза миндальные, колечки на макушке целовать.
И всё не так уж плохо, всё и ладно, ей
негоже быть в тревоге и тоске,
покуда мамой счастье шоколадное
её зовёт на русском языке.
Белла
В огненно-рыжий покрасила Белла
седенький нимбик из трёх волосков,
так как не хочет пушистой и белой
быть для знакомых своих стариков.
Мощным напором добившись успеха
в жизни, которую помнит пока,
раньше трудилась начальником цеха,
сроду не ведала слова "тоска".
Думать о старости глупо и рано.
Больше начальства и Бабы Яги
Беллу боятся совет ветеранов,
слесарь-сантехник, друзья и враги.
Белла бывает не очень учтива,
в лица бросает плохие слова,
вспомнив неслабый запас инвектива.
И по любому вопросу права.
Лишь одеяло из тонкого драпа
ночью не верит её правоте.
Белла, разбужена собственным храпом,
дышит надсадно. И мысли не те.
Вредные мысли восьмого десятка
шепчут злорадно: «Пока что дыши...»,
медленно копят слои беспорядка
в недрах её командирской души.
Свои чужие
Соломка найдётся, да где упасть?
Покуда меняли и сласть, и власть,
людей и монеты,
списали страну, где я родилась,
я здесь пообвыкла и прижилась,
ах, Родина, где ты?
Я снова при деле, шаги легки,
и время не верит словам тоски,
пусть плачут другие.
По-русски приветствую интернет,
но если и Родины больше нет,
к чему ностальгия?
А время не хочет играть на бис,
уже перестало, спускаясь вниз,
считать этажи.
Шалом, разноцветное царство, и
на этой земле мы давно свои
и всё же чужие.
Столетний дом
На краю времён, где земля пуста,
этот старый дом – лет не меньше ста,
износился, выцвел и жить устал.
У него для этого сто причин,
и от каждой – трещина в сто морщин,
он сменил сто ликов и сто личин.
У него разбито в глазах стекло,
всё, что в них болело, давно прошло,
в стенах время плесенью проросло.
Сбился молча годы считать до ста.
А вокруг ни дерева, ни куста –
съела память – крепкая кислота.
Дом наполнен памятью, как сосуд,
но о нём забыли и люд, и суд,
и надежды нет, что придут, спасут.
Одинокий дом на краю земли
просто тихо ждёт, чтоб его снесли.
Октябрь в Израиле
Бледнее краски, тоньше воздух,
слабей кровавится заря.
Совсем чуть-чуть, и тучи-гнёзда
рассыплет небо октября.
Сонливый, медленный, ленивый,
не молодой, не старичок,
он дарит изредка – на диво
приятный, свежий сквознячок.
Сегодня солнечная кара
на градус ниже, чем вчера,
лоскут волнистого муара
с утра накинула жара.
Ещё не время лихорадок,
дождливой зябкой темноты.
А долгожданная прохлада
меня ласкает, словно ты.
Хельмонит – солнечный цветок
Если мысли уже не подвластны словам,
поезжай побродить в Маале-Рехавам,*
прикоснуться душой покаянной
к серым скалам, где воздух дождями звенит,
посмотри, как повсюду цветёт хельмонит** –
россыпь солнц золотисто-шафранных.
Возле древнего города древней земли
это яркое чудо вблизи и вдали,
согревает и присно, и ныне.
Первозданным творениям краски даря,
улыбается небо в конце ноября
волшебству Иудейской пустыни.
Кружит ангел-хранитель над каждым ростком,
повторяя: «Расти!» неземным шепотком,
«Помоги до сердец достучаться,
и пока этот мир навсегда не исчез,
донеси до высоких священных небес
вековую надежду на счастье».
* Маале- Рехавам – поселение в 15 минутах езды от Иерусалима.
**Хельмонит агдола – название на иврите больших шафранно-жёлтых цветов штернбергии, которая зацветает в начале израильской зимы (конец ноября), растёт и на скалах, и в пустыне.
Декабрь в Израиле
Небо целится в землю, грозное,
гром стреляет очередями.
Взводы туч, в декабре нервозные,
отбивают дождём: «Куда мы?»
В грозовом переменном свете я
не найду ни щита, ни каски.
На деревьях дрожат соцветия,
потерявшие где-то краски.
Эта химия или физика
растворяет наряд природы.
Год закончится, год приблизится,
что там дальше за поворотом?
Над вскипевшей волной – отчаянно
чайка, чудится, прокричала:
«Мир не ведает окончания,
начиная себя с начала».
Январь в Израиле
Уже январь спускается по сходням,
он полон сил в зачине новогоднем,
в затеях и делах неутомим.
Народ накрыл столы и строит планы,
а снег лежит, не тая, на Голанах
и белит золотой Иерусалим.
У нас на Юге снега не бывает,
который день погода штормовая:
и холодно, и ливень сплошняком.
Колотит ветер мокрые дома и
ревёт, и ветки толстые ломает,
но может и деревья целиком.
Сбивает человека, убегая,
и зонтик от дождя не помогает,
лишь гнётся,
но, теряя свой престиж,
решает сняться в роли парашюта.
И ты летишь, не ведая маршрута,
не тонешь, как машины, а летишь.
Календарь
Опадают листья календаря,
ветер их по улицам не разносит.
Длинным строем дат за окном пестря,
за листком листок убывают в осень.
Снова день упал на ладонь ко мне,
выпускать на волю невыносимо.
Календарь листву разбросал к весне,
что оставил – осенью вложит в зиму.
Похудеет, слипнется к январю,
бесполезным станет и обнажённым.
Ночь уйдёт к другому календарю –
до поры облиственному пижону.
Сколько мне осталось календарей?
Дни листками падают всё быстрей.
© Любовь Левитина, 2018.
© 45-я параллель, 2018.