Любовь
Гудкова

Clock-clock

Иду по асфальту я: цок-цок –

Часы по-английски мне: Clock-clock.

С надломленной ветки течёт сок –

Часы по-английски мне: Clock-clock.

Не спит муравейник – жилой блок –

Часы по-английски мне: Clock-clock.

Смеётся с портрета поэт Блок –

Часы по-английски мне: Clock-clock.

Как будто по телу идёт ток –

Часы по-английски мне: Clock-clock.

По темечку, вниз до ступней ног –

Часы по-английски мне: Clock-clock.

Я вырвала с корнем волос клок –

Часы по-английски мне: Clock-clock.

Железною шпорой в больной бок –

Часы по-английски мне: Clock-clock.

Всё время, как бремя, как злой рок

Часы по-английски мне: Clock-clock.

Я злюсь, я зверею!.. Какой прок?

Часы по-английски мне: Clock-clock.

* * *

А мне, большой и сильной, небом выдан

от горестей моих надежный щит.

Он мал и слаб, и даже чёрен с виду,

но с ангелами белыми мурчит.

Он знает утешительное слово

беззвучное и оклик боевой.

Он часто угощает домового

сметаною из блюдца своего.

А в страшной темноте шипит так громко,

так грозно: «Ты уйди, беда! Уйди!»

И ночь меня, как малого ребёнка,

укачивает на своей груди.

Признанием я тайны не нарушу:

Настолько восхитителен и мил,

что острым коготком меня за душу

он крепко и надолго зацепил.

А ночью по Тверскому ходят лошади...

А ночью по Тверскому ходят лошади,

И Пушкин улыбается на площади.

И город поразительно красив!

Газон лесною кажется поляною,

фонарь – луною. И брожу я пьяною

походкой, оставляя след-курсив,

и напевая песенку чуть слышную.

Играет ветер сорванной афишею,

читая вслух четыре буквы: МХАТ!

А кони, возомнив себя Пегасами,

над клумбами, как будто над пампасами,

стремглав неудержимым вихрем мчат.

Окружена особняками старыми,

ночными пробираюсь тротуарами

туда, где радость смешана с тоской.

Бульварные скамейки да излучины

до сантиметра навсегда заучены,

и выделены жирною чертой.

Здесь памятными стелами и плитами,

подсветкой электрической залитыми,

дома гордятся. А над головой

Два скакуна из племени икарова:

по масти от гнедого до чубарого

за место в небе бьются меж собой.

На них созвездья сверху смотрят выспренне.

Они ж копытом бьют. И сыплет искрами

на мостовую мелкое стекло

дождя. И в это самое мгновение

бронзовогривый жеребёнок гения

пытается подняться на крыло.

* * *

Бетонные дома,

размытые от слёз,

искусственные сны,

фантомные тревоги.

Из города умчать!

Пусть грязь из-под колес

летит по сторонам

разъезженной дороги.

Эклектику времён

и скученность огней

покинуть и забыть,

хотя бы ненадолго.

Обочиной земли

прорваться поскорей

в то место, где меня

не гложет чувство долга.

Простор меня влечёт –

я тороплюсь на зов

и выжимаю газ

на опустевшей трассе.

Там будет неба свод

высок и бирюзов.

там будет воздух чист,

а свет прозрачно-ясен.

И потеряет власть

внезапный пируэт

злокозненной судьбы.

Вонзившиеся шпоры

болезней и тревог,

потерь моих и бед

отпустят, и расчет

получат кредиторы.

Так обретает смысл

бессмысленный паркур.

Тут с места и в карьер

совсем не для карьеры

берёшь, а оттого,

что счастья чересчур,

и лёгкие полны

любви сверх всякой меры.

Не прекращайся, мой

стремительный полёт!

Становится мой мир

всё ярче и богаче.

Я снова на коне!

И всё во мне поёт,

и от восторга чувств

галопом сердце скачет!

Всевластье снегопада над Москвой...

Всевластье снегопада над Москвой.

Зима. Ажурный свет. Хрустальный воздух.

Становятся рубиновее звёзды,

обшитые тесьмою кружевной.

Не потревожен гулом городским

под снежной шубой дремлет Долгорукий…

Доносятся пленительные звуки

из-под земли. И я спускаюсь к ним

гранитными ступенями на счёт,

раскисшим снегом, переходом гулким.

Вибрацией волшебной закоулки

наполнены. И музыка влечёт

к себе и останавливает там,

где создают гармонию вселенной,

Вивальди исполняя вдохновенно,

альты, и отзываются альтам

виолончели, скрипки, контрабас…

Смычки взмывают в потолок бетонный,

неистово дробя на обертоны

мелодию, пространство, время, нас!

Всевластье снегопада над Москвой

разрушено! И всё вокруг звучало

лавинным грохотанием обвала,

а после захлебнулось тишиной!

Всегда

Я это знала, видимо, всегда:

Вечерний свет пурпурный и багряный,

Зелёный цвет заросшего пруда

И воздух пряный и немного пьяный

Вдыхала я, мне кажется, всегда.

Как полновесность зрелого плода

Наступит лишь в положенные сроки,

Так дни, недели, месяцы, года

Бесценные летели, но уроки

Учила я, мне кажется, всегда.

Росла, как все живое, без стыда.

Что открывала, то несла с собою.

Стать птицей, без малейшего труда,

Или любою каплей дождевою

Умела я, мне кажется, всегда.

Герберы

Я не любила герберы раньше,

теперь я их ненавижу вовсе!

Что же поделать? Такая осень:

в куртке промокшей, из тонкой замши,

холодно очень. Да что я тешу

глупой надеждой слепую душу?

Просто я трушу, я трушу, трушу...

Осень, как осень. Газонов плеши,

летом протоптанною дорогой,

стали чернее, зато заметней.

Падают листья на плечи? Сплетни

это всё. Просто не ждать итога

трудно, а ждать невозможно больно.

Видеть, как ты на краю постели

сидя, решил: «Виноград-то зелен!»

Осенью? Милый, ты что? Ну, полно!

Спелого, сочного просто горы!

Чем же тебе, дорогой, отрада

кислая зелень? У винограда

тоже есть срок. Только ты упорно

верить не хочешь. Да кавалеры,

как сговорившись, мне шлют поклоны,

проклятый мной виноград зелёный

и пресловутые те герберы.

* * *

Памяти тети Влади

Знаете, она не умерла!

Видите, как светом осиянна!?

Серебрится как вокруг чела

аура живая непрестанно!?

Или это сквозь завесу слёз

локоны седых её волос?

Нет, я ошибиться не могла.

На лице разгладились морщины,

и с неё сошла печали мгла,

будто не жила и половины

этих девяноста трудных лет.

Их следа теперь в помине нет!

Перемены сложно осознать,

осязать их пробуя несмело.

Повернулось – чувствуете? – вспять

время, и пространство закипело.

И предсмертный горестный оскал

на губах улыбкой заиграл!

Вышло солнце. По его лучу

Бог спустился, светом озаряя

всё вокруг.

                   Я в тишине шепчу:

– Видите!? По воздуху босая

рядом с Ним беспечна и легка

девочка идёт за облака!

Знаешь, я ненавижу тебя. Очень!

Знаешь, я ненавижу тебя. Очень!

«За что?» – спросят глаза твои синие.

Растопят слова мои кружево инея –

Я повторю, громко, что есть мочи:

«Знаешь, я ненавижу тебя. Очень!»

«За что?» – спросят глаза твои синие,

А в них небо, и оно вверх тормашками...

– Но у тебя нет крыльев, бедняжка, и

Для тебя закрыты авиалинии.

«За что?» – спросят глаза твои синие.

Растопят слова мои кружево инея –

Крупными каплями он по щекам стечёт, и

Какие ещё между нами остались счёты –

Потушен очаг и разрушена ветхая скиния...

Растопят слова мои кружево инея,

Я повторю, громко, что есть мочи:

«Ты, только ты есть у меня на свете!

Только с тобой у меня могли бы родиться дети...»

В середине притихшей и устоявшейся ночи

Я повторю, громко, что есть мочи:

«Знаешь, я ненавижу тебя. Очень!

Ты любишь меня, но, как старая лампочка, вполнакала.

И этой твоей любви мне чудовищно мало!

Вот за это я разорву твоё сердце в клочья.

Знаешь, я ненавижу тебя. Очень!»

Золото веры, безверия позолота

К 200-летию Бородинской битвы

Золото веры, безверия позолота

многими неотличимы, неразделимы

ни перед носом, и ни с высоты полёта –

зёрна от плевел отнять не всегда могли мы.

Золото веры, безверия позолота

равно тускнеют, когда в них потребы нету.

Но, если есть для великой души работа,

ясным становится то, что ведёт нас к свету.

Золото веры, безверия позолота.

Мерой войны наступает момент высокий!

Враг иноземный ворвался в мои ворота –

топчет жнивьё и плодов моих выжал соки.

Золото веры, безверия позолота.

Маленькой каплей слезы приросла надежда.

Родина наша, Отечество, из оплота

хлебом насущным нам стала, водой, одеждой.

Золото веры, безверия позолота –

полутонам больше в нашей не быть палитре!

С крестным знамением взяли мы из киота

Образ святой и древнейшей из Одигитрий.

Золото веры, безверия позолота.

Мы, головою склонясь у её подножья,

Знали – ведёт нас на подвиг её забота:

«Убереги нас, Смоленская Матерь Божья!»

Золото веры, безверия позолота.

В пушки, в штыки переплавилось то – не это.

Мы под знамёна вставали за ротой рота –

Шли на врага, не дождавшись ещё рассвета.

Золото веры, безверия позолота.

Около Бородино мы с Наполеоном

Бились до крови, до ран, до седьмого пота,

и побеждали, и гибли на поле оном.

Золото веры, безверия позолота.

Се укрепилось, а лишнее мишурою

ссыпалось наземь: в канаву, ручей, болото.

Стала опорою вера в угаре боя!

Золото веры, безверия позолота.

Верно сражаясь, мы выгнали супостата

с нашей земли, что для каждого патриота

будет вовеки веков дорога и свята.

Пусть двести лет пролетят над этой страною,

чтоб сохранить нам Отчизну, надо всего-то

не перепутались чтобы между собою

золото веры, безверия позолота.

Й (и краткое)

Дай мне йоду замазать раны.

Да не яду, чудак, а йоду.

Эти раны ветрами рваны,

обречёнными дуть на воду.

Ну, не надо истерик. Что ты?

Уж не тронутый ты, не псих ли?

Я себя не отдам ни йоты.

Видишь, боли уже затихли.

Если что, я немного йогой

овладела. Теперь я – Будда.

Да не лезь со своей убогой

трепотнёй, всё равно забуду.

Я тебе не смогу и трети

рассказать, что со мною было.

Я в тайгу уходила, к йети –

эх, живут они там уныло…

И по стрит-авеню Нью-Йорка

я бродяжила месяц кряду...

Вспомнить сладко, а помнить – горько.

Нет, не йоду. Давай-ка яду.

* * *

Как по ножам я к исповеди шла

перед людьми и Богом виновата.

И божий страх стекал, как пот со лба,

и ожидала верная расплата.

Но, как и прежде, на глазах у всех,

я улыбалась, вспоминая грех,

и плакала… С тревогой и мольбой

смотрела в лица и не находила

ответа. Края ризы голубой

коснувшись и под свет паникадила

попав, забыть хотела этот стыд,

что пред глазами у меня стоит.

Но голубем во мне толкнулась жизнь,

когда вопрос встал строго: или-или.

Не убоявшись горьких укоризн,

я вырвалась из-под епитрахили.

Пусть грех, пусть блуд… Да как ни назови,

я не смогла раскаяться в любви!

Лилит – Адаму

Тебе не жаль потерянного рая?

Я говорила: «Не вкуси плода!»

Но, своенравно чувствами играя,

ты пренебрёг обетами тогда.

Зарёванная, гордая, нагая

была я глиной под твоей ногой…

А рядом зубы скалила другая,

«Попробуй», – соблазняла, – «дорогой!»

и нарвала заветных яблок с древа,

не ведая, что дальше предстоит…

Так знай, что искусителя напева

не слушала бы мудрая Лилит!

А что ещё содеяла бы Ева,

когда в ребре и капли мозга нет?

Но ты, Адам! Как не боялся гнева

Его, нарушив волю и запрет?!

Всё та же, оскорблённая, босая...

Не мать и не сестра, и не жена

спустя тысячелетья вопрошаю:

«Ты за ошибки заплатил сполна?»

И снова ты, другую выбирая,

лишаешься блаженства навсегда.

Тебе не жаль потерянного рая?

Я говорила: «Не вкуси плода!»

* * *

Мне за тебя простится всякий грех,

Как я тебе прощаю преступленья

Перед любовью, на глазах у всех,

Отринув боль, и гордость, и сомненья.

Как я тебя лелею и люблю,

Как пред тобою вынимаю душу

Восторженно-наивно, …и послушно

Стираю, убираю и кормлю.

Пусть мучаю тебя невыносимо,

Но я при этом мучаюсь сама.

Переизбыток сердца и ума,

Необходимость быть всё время сильной…

И города вокруг сырая мгла

При вечном тяготении к природе,

И несвобода при любви к свободе –

Вот то, с чем примириться не смогла,

Но ежедневно делала попытки,

Смиряясь с болью, что всегда в избытке,

Покинувшая небо голубица,

В надежде, что всё это мне простится…

* * *

Накрасить глаза, чтоб не плакать от боли... не плакать...

Плакатную стрижку, одёжку напялить с обложки.

Не новый рецепт, но поможет, хотя бы немного.

А дальше... как знать, может всё ещё будет отлично.

Возможно приличья ещё соблюсти и терпеньем

наполнить себя до краёв, вместо мерзкого пойла.

А после курить по две пачки подряд, улыбаясь

тому, что бодрят они лучше, чем утренний кофе,

который в постель ты приносишь всё так же исправно,

но всё же горчит он чуть больше, чем слёзы... чем слёзы...

Они

А Она уже не скрывала слёзы...

Пёс Ей вслед смотрел и дрожал всем телом –

он хотел бежать и хотел остаться,

он скулил и тявкал щенком молочным.

Подбегал к Нему и просил ответа

на немой вопрос: «Почему так вышло,

что Она уходит во тьму и морось,

а они остались стоять на месте?»

Лапы клал на плечи, в глазах пытаясь

прочитать любовь, что они таили.

Только в них теперь ни любви, ни боли –

в них теперь одна пустота слепая.

Да и как такое понять собаке

(для которой верность дороже жизни),

что один простить не сумел другому,

и теперь они навсегда чужие.

И открылась дверь, как всегда со скрипом,

и они вошли – человек с собакой –

в дом, где пахнет хлебом и корвалолом,

дом, в котором раньше их было трое...

Осеннее

На две части бывает душа в это время расколота:

восторгаюсь палитрой, а об увяданье скорблю.

Бриллиантовый лёд, в обрамленье осеннего золота,

отражает, искрясь, небеса цвета Tiffany blue.

Подвенечное платье ещё канителью не вышито.

Не расшита узором, прозрачна, как воздух, фата.

А когда журавли, сбившись в стаю, взлетают повыше, то

очевидной становится тщетность надежд. Разлита

в этой осени горечь рябин, а любви послевкусие

чуть кислит. И следы поцелуев саднят и болят.

Я зеркальным осколком из глаза враньё извлеку сие.

Как в шестнадцатеричной системе считали цыплят

мы с тобою, припомню. И сделаю верные выводы

из истории нашей и жизни дырявой моей.

Не умея совсем извлекать из влечения выгоды,

я себя раздаю, и иначе никак, хоть убей.

Очень красивое небо

Возвращайся всегда, где бы ты ни был,

В этот мир, в этот день, в этот город.

И не потому, что здесь я, и не потому, что мне дорог,

А потому, что здесь очень красивое небо.

Крылом осенит, превращая быль в небыль,

Белого облака птица,

Не потому, что тебе удалось здесь родиться,

А потому, что здесь очень красивое небо.

Окружит обережно воздух целебный,

Поднимет выше – посмотри – вот они звёзды!

Возвращайся, не потому, что может быть поздно,

А потому, что здесь очень красивое небо.

По стремительной реке сплав...

Марине

Век двадцатый не давал прав,

век двадцатый отбирал жизнь.

Перед вечностью поэт прав,

не умея потакать лжи.

Ты, Марина, хорошо взвесь:

злость людскую оторви-брось –

это только клеветы взвесь,

это только для петли гвоздь.

По стремительной реке сплав –

жизнь поэта – через ток дней.

Веры, слова и любви сплав,

безысходность, боль и страх в ней.

Горечь времени одной есть,

воспевать её на весь свет.

Даже в смерти свой резон есть –

утешения, увы, нет.

Про улетающих птиц

Забурлила вода, вырываясь за край камышовой оправы.

Клич прощальный нарушил гармонию, врезался в слух.

Полетел белоснежными хлопьями по ветру пух,

опустился на землю, укрыл, точно снег, пожелтевшие травы.

Обжитые просторы когда-то зелёных долин,

покидают сегодня большие и сильные птицы.

Круг почёта над голой землёю – нельзя не проститься.

Машут крылья – и в серое небо вонзается клин.

Солнце первым лучом красит в золото белую стаю,

взявшись за руки, вслед ей мы долго, тревожно молчим...

Всё затихло, и мир этот стал совершенно иным.

Дождь ли, слёзы ли льют по щекам – я не знаю, не знаю...

Так, наверное, очень давно, под сердец перестук,

занесённый навечно в ячейки белковой спирали,

изумлённые люди с щемящей тоской провожали

в первый раз первых птиц, что впервые летели на юг...

Резервный пророк

«...Автомобили катятся по булыжной мостовой,

точно вода по рыбам Гудзона...»

И. Бродский

Тьма опустилась, город сожрал непроглядный смог.

Душно, как в банке, накрытой грязным обрывком тряпицы.

Души деревьев давно расклевали птицы.

Время ещё осталось, но

растеклось лужицей возле ног.

В этот протухший от ожиренья мирок,

в сонный Нью-Йорк не восшествовал, не ворвался,

просто запнулся-упал, а потом остался,

нет, не философ, не бог –

резервный пророк.

В серый, пустой, бесцветно-вонючий сток

раз окунулся, вышел и, преклонив колени,

буднично, как раз плюнуть, он

оправдал перед светом тени,

спас, отмолил и прах отряхнул с сапог…

С самой высокой горы оценив результат, подведя итог,

перепроверив: светит ли солнце, вода течёт ли,

яркость, контрастность и звук –

насколько отчётлив,

руки умыл, отчёт написал: «Всё, что смог».

* * *

Тьма придвигает горизонт всё ближе,

И открывает двери тайников.

Ночь истину за истиною нижет

На нитку вещих чёрно-белых снов.

Вселенной вечность скрыта облаками.

ПРОСТРАНСТВОВРЕМЯ – только лишь игра.

А прах тысячелетий под ногами

Легко дробить на завтра и вчера.

Иду по кромке нового рассвета,

И как бы поступь ни была легка,

Качается и кружится планета

От каждого удара каблука.

Фальшивы охи, стоны, поцелуи...

Фальшивы охи, стоны, поцелуи,

Фальшивы слёзы, но не всё ль равно,

Когда любить не кажется грешно,

И даже городских фонтанов струи

Нас горячат сильнее, чем вино?

Как будто кто-то Сильный превратил

Их в терпкий и пьянительный напиток,

И мы, гермафродитами улиток,

Без раковин, без платьев и без крыл

Сплавляемся в один бесценный слиток!

* * *

Я в Сочельник просочилась к тебе в сердце.

Я проникла в твою крепость, к тебе в замок.

Я приникла к темноте твоих изнанок

И молилась о тебе-единоверце.

Я прильнула к твоему стальному торсу.

Я желала поцелуя, но не смела.

Я свой крестик теребила то и дело,

И гайтан мой оборвался, перетёрся.

Я несла тебе и золото, и ладан.

Я оставила себе всю горечь смирны.

Я давно уже смирнейшая из смирных.

Не гадала, но ты мною был угадан.

Я звезды не дождалась и причастилась

Твоих таинств и плодов твоих запретных.

Книги правы, но нарушила завет их

Так легко, что даже и не изумилась.

Тьма сгущалась. С ней в борьбу вступали свечи.

Как азартно ты и я с огнем играли!

Полночь близилась, и время по спирали

Уходило, торопясь вочеловечить

Образ твой. Как это, в сущности, нелепо,

Безрассудно и безумно, но волшебно…

Ночь и ветер! Вместо Храма и молебна

На соломе я сижу внутри вертепа.

Оказалась перед тягою соблазна

Я слаба. Но в этот час родится сила.

Отказаться от любви своей, мой милый,

Во спасение души твоей согласна.

* * *

Я сегодня отпускаю обиды,

даже тем, кто не попросит прощенья.

За врагов своих молиться привычно:

Пусть Господь их вразумит и простит.

Ничего, что их нападок и злобы,

и насмешек их живая мишень я.

Бог – моя неразрушимая крепость,

прочный мой непробиваемый щит!

Ничего, что их наточено жало,

я оружия из ножен не выну.

Пусть любовь и состраданье достигнут

даже тех, кто слепы к ним и глухи.

И по заповеди Божьей подставлю

им без страха я и щёку, и спину,

уповая, что Господь милосердный

и мои тогда забудет грехи …

Я устроена много проще...

Я устроена много проще –

сломит чёрт ногу, руку выломит –

зацелована – святы мощи,

по воде написана вилами.

Отрываюсь, плачу̀ и пла̀чу.

На погосте сквозь землю вылезти,

раздавая богатым сдачу,

да сбирая у нищих милости,

ничего мне не стоит. Мощи

хватит – тысячи солнц внутри меня.

Вот такую ты, мой хороший,

так легко на другую выменял.