Сад у дворца
У Букингемского дворца
чадит цветочная пыльца.
Лоснятся заросли камелий,
они с изнанки и с лица
холодным светом багреца
бликуют, словно в лампе гелий.
Под шум моторов и колёс,
как необтёсанный утёс,
непризнанный кичливый гений,
стоит дворец. Он в землю врос,
забредши в палисадник грёз
и в сад напрасных побуждений.
Ограды каменная клеть.
Сады, что можно рассмотреть,
лишь если ты паришь, как птица.
Глаза и вперить, и впереть
в ту небывальщину, что впредь
перед рассветом будет сниться.
Истории живая нить –
её возможно туго свить,
изъяв их праха или глины.
А лепестки, как пену, взбить,
и аромат начнёт струить
сад – на имперские руины.
Кантемир в Лондоне
Императрица тебя далече
послала – в Лондон и не иначе.
На повороте тебя я встречу,
и этот случай я впрок заначу.
Влачусь вдоль Темзы, бреду под Богом –
За Кантемиром, за Антиохом.
За тем, за этим ли поворотом
мелькают тени – и все опасны.
Ни выпивохой, ни сумасбродом
пиит наш не был. И то напрасно.
Любил музыку и малеванье.
И всё, что мудро. И всё, что умно.
Как много пены в пивном стакане!
В пивнушке этой срамно и шумно.
Сюда случайно пришёл он пешим.
В краях заморских и воздух грешен.
Когда же сердце попалось в сети
ночной блудницы в осеннем Сити,
избег соблазна под гул глумливый
юнец премудрый, велеречивый.
В сердцах бряцает глухая лира –
за Антиоха, за Кантемира…
В бреду простудном бреду со вздохом
за Кантемиром, за Антиохом.
Уже в Париже, уже на Сене,
он растворился в туманной сени.
Отсрочен морок ночной, бесовский.
И как велел нам Тредиаковский:
«Скончу на флейте стихи печальны,
Зря на Россию чрез страны дальны…»
* * *
«Сверху Париж был похож на наш аул,
когда смотришь на него с горы Чармой-лам…»
Султан Яшуркаев
Европа, видная отсель...
Ты явно к ней благоволишь.
Ну вот ещё один Брюссель!
Ну вот ещё один Париж!
С Петром Великим заодно,
перешагнув через моря,
давно немытое окно
в Европу настежь растворя,
стоишь усталый и пустой,
как будто дальше нет пути,
но раз пустили на постой –
плати!
* * *
Так ли легко цвести
в тайне от мира, скрытно?
Можно ли в Сад войти,
если пути не видно?
Не рукотворна кладь.
Но высока ограда.
Можно ли мир объять,
не выходя из сада?
Славно листве звенеть
в зоне добра и лада.
Можно ли преуспеть,
не выходя из сада?
В небе гнезда не свить –
сердцу нужна опора.
Можно свой сад завить
розами – до упора.
Пенку с цветенья снять –
так велика услада!
Можно ли мир понять,
не выходя из сада?
Видеть и обонять…
Под золотою сенью
можно ли спесь унять
или гордыню с ленью?
Можно ли песню спеть,
если сильна досада?
Можно ли всё успеть,
не выходя из сада?
Можно ль в душе взрастить
Сад без тщеты и тленья,
если бы всех простить
и испросить прощенья…
Разбор полётов
В Нью-Йорк опускаешься, словно в бездну.
Ещё мгновение – и я исчезну
на самом дне Уол-Стрита
в иле людском зарыта...
Если же ехать Парижем, скажем,
верх экипажа задев плюмажем,
то это уже из книг – и не спорь! –
коих ты наследница – по прямой.
Или вернуться туда, где – ой мне! –
жизнь доживать на Филёвской пойме,
где нет ни кола, ни двора, ни тына,
потому что нет уже с нами сына...
Нет чтобы с горя мне околеть бы...
Что ж я ношусь над землей, как ведьма,
в поисках стойбища и пристанища,
видимо, всё же я пройда – та ещё,
если взялась шевелить метлой
лондонский мультикультурный слой.
Так раскроилось судьбы лекало.
Вот донесло меня до Байкала.
Вот под крылом уже Улан-Батор
и родовой украинский хутор.
Как занесло меня в эти выси?
Надо у мамы спросить, у Маруси...
* * *
Скажите мне, я – Он или Она,
когда небес зияет глубина
в лазоревом зазоре объектива,
и сквозь него Вселенная видна?
Заманчивая, впрочем, перспектива...
Иль всё-таки фотограф – это Он,
горбатящийся жалко испокон
под тяжестью футляра и штатива,
пока зеваки смотрят из окон?..
Печальная, конечно, перспектива...
Мужская многотрудная стезя.
Меня туда и допускать нельзя –
так тяжек груз, и путь бесповоротен!
А я – слаба. Но падая, скользя,
могу взлететь, поскольку дух бесплотен...
Снимай, фотограф! Нам не суждено
узреть недостающее звено:
как сверху посыпая звёздным сором,
не Я, не Он, а некое ОНО
нас держит в фокусе и щёлкает затвором.
Безумный фотограф
Как жадный шмель, жужжа и вожделея,
висела над раскрывшимся цветком...
Ты рвения подобного ни в ком
не видывал. Поговорим ладком –
о фокусе, о выдержке, о зуме...
Что может быть прекрасней и безумней
атласного, с отливом, лепестка?
Шмель пролетел, как пуля у виска.
А я – лечу, паря и зависая,
больная, невесомая, босая –
над алым зёвом грузного цветка.
Потом продам всё это с молотка:
страсть, немощность и мощь, и даже ту
всю розовую, в перьях, наготу
создания столь юного, что аж...
Иль этот вот растленный персонаж
такое обнаживший, что – подишь ты...
Глядишь, уже и сбросила одежды
толпа тюльпанов. Тот ещё народец...
Чего только природа не народит!
Фат-аппарат – мистический прибор!
Когда природы явный перебор,
и я в припадке бешенства и страсти
бросаюсь на цветные эти сласти,
зовимые цветами без затей.
Но как они похожи на людей
цветением и горьким увяданьем!...
Вот потому и воздаю им дань я,
и день, и ночь паря в пределах рая
(где зум за зум зашёл), не упадая...
Раскадровка
Сама ещё ничо,
гляжусь молодцевато:
сума через плечо
и два фат-аппарата.
Пока ещё несут
меня по миру ноги,
невиданных красот
дабы заснять с треноги.
На ледяных ветрах,
укутавшись в ветровку,
снимать – и в пух, и в прах,
почуя раскадровку.
Свивать ли слов тесьму
в блокноте и планшете,
врубаясь в жизнь саму
на маревой Пьяцетте.
От страсти затяжной
не чуять перегрузки,
бежать вперёд спиной
и ползать по-пластунски.
На лаврах почивать,
и очуметь от лени,
иль вечно кочевать
и падать на колени,
дабы вписался в кадр
вот этот блик предвечный
на лицах олеандр,
на заводи заречной.
И жизни жадный плод
снимать в упор, вживую,
и венецийских вод
мантилью кружевную.
А зимний карнавал
в неистовстве ретивом,
кто только не снимал
небесным объективом.
Крыло ли за плечом
в азарте бьёт заядлом...
А я здесь ни при чём,
а я всегда – за кадром.
* * *
Р.Б.
Как танцевали мы с тобой
в Венеции, на зимней Пьяцце!
И полумесяц со звездой
кружился на небесном глянце.
Когда-то, видимо, не зря,
жизнь оборвав на полуслове,
шагнули мы через моря
с поклажей горя и любови.
Вилась мелодии тесьма,
и сердце джаза жарко билось.
И карнавальная толпа
опомнилась и расступилась.
В таких магических местах
легко – под вышним оком бдящим –
лететь, не помня о летах,
захлёбываясь настоящим.
Кружились, этак или так,
под явным зрительским прицелом,
и снова попадали в такт
и времени, и жизни в целом.
И брезжила сквозь толщу тьмы
венецианских вод безбрежность,
и вновь переживали мы –
и молодость, и безнадежность.
Зима в Венеции
Солнце плывёт по лагуне, как рыба
в пору удачного лова...
Зыбка земная колеблется, либо
тонет Венеция снова.
Блёстки своей чешуи посевая,
солнце ныряет под воду.
Зримо смещается крепь осевая.
Крепко же крючит природу...
Облако в небе, похоже, из пакли,
как карнавальные букли...
Вены Венеции тяжко набрякли,
влагой дурною набухли.
По-над водой, воссиявши неярко,
палевый и златолистый,
как невесомый, всплывает Сан-Марко,
пол прогибая волнистый.
Словно бы вправду ни грамма не весит,
выплыв из зыби и ряби,
ровным сиянием уравновесит
тёмные зимние хляби.
Вивальди в Венеции
Там, в Венеции, в самом начале,
где бродячая всходит луна,
где лагуна гондолы качает,
где Вивальди вздыхает ночами,
я стою, пожимая плечами:
отчего эта ночь холодна?..
Там, где мелкие волны хлопочут,
отторгаясь от липкого дна,
где морская вода камень точит,
там Вивальди вздыхает и хочет
знать, что время ему напророчит...
Отчего эта ночь холодна?
И парит, как мираж возникая,
чей-то облик на паперти сна.
Наважденье на нас навлекая,
нежный звук из души извлекая,
там Вивальди вздыхал, не вникая,
отчего эта ночь холодна.
© Лидия Григорьева, 2023.
© 45-я параллель, 2023.