Лиана
Алавердова

Письмо московским родственникам

Жаровым 
  
Здесь, в Нью-Йорке, не существует 
     прописки. 
Одесса с Винницей переговариваются 
     по-английски. 
Кастрированы бесправные киски. 
Продается всё: от ирисок до виски. 
Ногу отдавив, говорят: «Excuse me». 
Иммигранты не тянутся в профсоюзы. 
Много народа избыточно грузно. 
Накормлен и синий воротничок, и узник. 
Метрополитен от Москвы отличен. 
Культуризм копирует грубо античность. 
Поклоняются всем: от Христа до Ницше. 
В ресторанах руками есть неприлично. 
В музее дивят народ динозавры. 
Поэты оставили грёзы о лаврах. 
Шекпировский мавр был бы явно оправдан. 
Китайцы читают абракадабру. 
Башку проломив, говорят: «I am sorry». 
Не перебивают при разговоре. 
Не существует понятия «дворник». 
Лекарств миллион, ещё больше – хвори. 
Так можно продолжать ещё дальше. 
Непопулярны здесь русские каши. 
Иммигранты  с ходу узнают «наших». 
Петербург и Москва, несомненно, краше. 
Брайтон лоснится от самодовольства. 
Давно забыты страхи посольства. 
Океан никогда ещё не был возле- 
жащим так близко и даже свойским. 
Дальше некуда ехать вроде. 
Каждый свой огород городит. 
Исторических да и прочих родин 
отсель не докличешься. Бай, Мефодий! 
Музыка раскладывается на простые звуки. 
У меня нет друга (запятая) подруги. 
Мысли мои вертятся в жаровне-круге, 
надежды жалкий остов обуглив. 
Самолёты мелькают чаще, чем птицы. 
Никто не собирается на мне жениться. 
Я проигрываю любые блицы, 
потому что нет тугодумней девицы. 
Пусть эфир дырявит радио-сводня. 
Ничего не получится у меня сегодня. 
Не хочу быть рабой, даже и Господней. 
Могу пролежать целый день в исподнем 
(сиречь неглиже). Я нирвану лени 
не променяю ни на чьи колени. 
Женихов посылаю к известной Фене, 
хотя неизвестно, за чьи преступленья.   
                   
У меня лицо бесцветно и блёкло. 
У меня пред глазами блистают стёкла. 
На судьбу обида давно прогоркла. 
И была я Тёкла, а стала Фёкла. 
Смыслы рядятся в новую форму, 
гримируясь, словно шуты в уборных. 
В черепушке, наполненной пустяками, 
мысли прыгают целлулоидными мячами.     
                 
Наступает праздник с названьем «Пурим». 
На дворе настоящая зимняя буря. 
Этот чёртов март – настоящий дурень, 
и навалом коварства в его натуре. 
В общем, и не предвидится эпиталамы. 
Я пишу не письмо, а простую гамму. 
Интересно, а холодно было в вигвамах? 
Этот март доведёт меня, мамочка-мама. 
Сыплет белые крошки небесный пекарь. 
Интересно, во что одевались греки 
в холодные зимы такого-то века, 
когда Бог был подобием человека? 
В общем, я закругляюсь. Сию картину 
посылаю письмом в Москву за полтину. 
Если что не так – простите. Рутина 
превращает всех немного в кретинов.