Лев
Аксельрод

Достойная лучших краёв
О «Грустном вальсе» Сибелиуса

Пожилая женщина, одна в своей комнате, танцует вальс. Хромоватые шажки трепетно обнимающей воздух так же выразительны, восторг – тот же, что и пятьдесят лет назад, теперь для неё этот танец – единственная истина. Что-то торжественное звучит в ней, может быть, она, кружащаяся посреди комнаты, вдохновляет Лемминкяйнена на обратную дорогу из тёмного царства Туонелы, танцующие движимы музыкой былинного размаха. Она услышит весть о том, что дом уже близок, и скажет богам: «Сожгите меня, чтоб я уже встретилась с Ним, вот моя жизнь!» – но она всё ещё в комнате.

О Пушкине Кипренского

Желая послушать Евгения Онегина, увидел среди прочего композицию, – отрывки, хорошо прочитанные Алексеем Консовским. Портрет Пушкина работы Кипренского не сходил с экрана, и несколько горьких мыслей возникло у меня.

Изображён человек физически сильный, с виду цветущий, но трезво-печальный, роковым образом связанный со стоящей спиной ко всем музе, словно обречённый своими страдальческими чертами свидетельствовать её существование. Кипренский не сомневается в том, что, нарисовав красиво, сможет передать трагедию. Понятно также, что муза зовёт Пушкина, и в том напряжение, что и ушёл бы он за ней, но земные законы держат его.

Медный всадник

«Медный всадник», если воспринимать его как музыкальное произведение, – существует для выявления ценности индивидуального, лирического. Сложность взаимоотношений двух лейт-тем – торжественно-державной и углублённо-личной – слышна сразу. Есть психологический подтекст – он ощутим, например, в обороте «однообразную красивость пехотных ратей» (которую «любит» поэт); в самой кимвальности гимна новой столице. Слышно, что «Печальный пасынок природы» для Пушкина – образ более поэтический, чем вынужденная, в той или иной степени, хвала «полнощных стран красе и диву». Напряжение, с самого начала бывшее в теме Петербурга, приводит в итоге к ужасающим созвучиям, запечатлевшим гнев стихии. То же происходит в «Сказке о рыбаке и рыбке» – море там сродни античным эриниям.

За строками поэмы проступают усталость и горечь, переданные Кипренским в чертах Пушкина. «Медный всадник» – антипод «Бахчисарайского фонтана», где личная трагедия прерывается – автор спасается пантеистическим восторгом в последних строфах. В петербургской повести упоение красотами северной столицы исчерпывает само себя, уступая место фигуре обманутого жизнью лирика, который в итоге умирает у жилища той, которую любил. Это более поздний и трагически-мощный этап творческого пути Пушкина.

Своё

Над фразой главного редактора альманаха «Черновик» Александра Очеретянского – много лет мне слышалось в ней что-то язвительное – я думаю до сих пор. Очеретянский слушал, как я играл на скрипке, – мне было тогда лет семнадцать-восемнадцать. Когда я опустил смычок, Александр сказал:

– Вы знаете, есть вещи, которые называются «своё».

Я выспрашиваю у скрипки про это «своё» пятнадцать лет с момента прощания с американским редактором, и она кое-что мне рассказала. Кое-что.

Баратынский

Это стихотворение относится к эпохе, в которой поэты свободно соприкасались с Элизиумом. Оно, с одной стороны, говорит о драматическом взаимоотношении жизни и творчества Баратынского, – но не один только опыт слышен в нём.

Баратынский предстал полным веры в тот мир, который являлся ему, в мир, сурово испытывавший его, мир, ждущий его.

Слова «Пусть день угаснет в тишине» несут вместе с лирическим образом и биографический смысл.

В этой последней фразе поэт, освободившись от бремени земной лиры, замолкая перед совершенством мироздания, – уходит. Он говорит не об одном лишь желании тишины – говорит о некоем своём неоспоримом праве.

Ответ

Полудрёму пришедших сдавать кровь нарушал один осанистый, но плохо уже соображавший старик. Он о чём-то спрашивал окружающих, как-то нелогично, порой заново пытаясь узнать то, что уже узнавал, иногда и недовольствуя. Потом он попросил какую-то женщину, чтоб она открыла ему бутылку с водой, но ей тоже на это не хватило сил, и, как самому молодому, это препоручили мне.

Я подошел к старику, взял у него бутылку. Крышка почти сразу повернулась, и струя рванулась в серьёзное лицо пожилого посетителя поликлиники. Точно это счастье плеснуло, он детски съёжился под брызгами, пытаясь отбиться от них и сияя при этом. Засияли и все присутствовавшие. «Кровь пойдёт хорошо», – сказал я, а вопросы старика на этом закончились.

«Серёженька»

На Невском проспекте, у Гостиного двора, часто кричала старуха, на всех прохожих – то матом, то грозилась расстрелять всех из «Катюши» – наверно, сошла с ума ещё во время войны. Но однажды зимой я увидел её в подземном переходе – там же, на углу Садовой и Невского. Я шёл в сером пальто и чёрной кожаной кепке. Она посмотрела на меня и сказала: «Сереженька мой», – что-то вспомнила.

Весной того же года я снова её встретил – был какой-то праздник (Пасха?), и на Малой Садовой продавали в связи с этим еду. Увидел её у киоска, в котором покупал себе гамбургер. На этот раз я не был в сером пальто и не вызвал тех воспоминаний. Но меня удивило, что она адекватно, спокойно советовала, где лучше сесть и поесть.

Теперь её нет на Невском. Может быть, и на Земле её больше нет.

Борис Ванталов*

Снился долгий сон: несколько человек, включая моих мать и отца, каких-то друзей-литераторов и других интеллигентов; беседуем ночью на берегу озера. Лето. Вода не холодная. Мне говорят, что мои стихи читает масса людей в оркестре. Зная, что они мало кого там интересуют, я этому удивляюсь. Потом начинаю говорить про стихи отца. Звучит фраза, такая примерно: «Стихи выстраданные, ажурно-безупречные». Мать негромко плачет. Отец начинает читать их сам. Вдруг загорается рукав его халата, непонятно от чего. Вначале самый край, потом всё больше материи в огне. Я лью на отца воду. Кричу, чтоб он шёл в озеро, там пламя должно погаснуть. Он заходит туда, но, когда возвращается на берег, видно, что по халату всё ещё бродит огонь. Я воскликнул на далеком наречии: «Твоя звезда пришла за тобой!» Отец молча соглашается и исчезает. Не видно ни загоревшегося халата, ни его.

____________

* Борис Ванталов – псевдоним петербургского литератора Бориса Аксельрода (отца Льва Аксельрода), лауреата Премии Андрея Белого, автора нескольких книг стихов и прозы.

В диалоге с городом

Когда мне было шестнадцать (около двух десятков лет назад), у меня был приятель. Одним вечером он повёл меня к дому нашей однокурсницы. Хорошо помню момент, как на каком-то концерте она сказала, что хочет есть, и я предложил ей свою печень.

…Было уже очень поздно, когда мы пришли к подъезду и лестнице. Посмотрели на взлёт ступеней и пошли обратно. Даже если бы оказались там часов в семь-восемь, мы не стали бы звонить в дверь.

Недавно я снова побывал у того дома – такова сила духовных связей, открытых в юности. До этого я думал, что он выходит окнами на Неву и недалеко от Стрелки Васильевского острова – и приходил туда, где она никогда не жила. Так закрутила жизнь, что стёрла из памяти мотив, важнее которого нет. И вот почти случайно я узнал, что окна дома смотрят на реку Смоленку – то есть вид совершенно не торжественный, и рядом кладбище. По-моему, её родители живут до сих пор там, на 17-й линии – при том, что наверняка была возможность переехать. Она поселилась теперь у какой-то далекой от центра станции метро, но, скорее всего, часто бывает у них. Рядом – церковь, мастерские по изготовлению памятников. Интересно, что её образ теперь связывается не с парадным Петербургом, а с тихой церковью и кладбищем у реки Смоленки, которую называли когда-то Чёрной речкой* – так же, как речку у дома, где прошла моя юность.

____________

* До 1864 года в Санкт-Петербурге существовало несколько рек, именуемых «Чёрными речками». Одну из них переименовали в Смоленскую речку, Смоленку. Осталась единственная Чёрная речка – именно та, на берегу которой в 1837 году был смертельно ранен на дуэли А. С. Пушкин. В районе, прилегающем к ней, и проживал автор публикуемого текста.

Фатум

Сижу вот, смотрю на портрет Л.Н. Толстого, нарисованный моей женой. У старика глаза шестнадцатилетнего мальчишки, прожигают. Сколько он ни глушил в себе романтика, а романтик победил. Князь Андрей оказался сильнее Пьера Безухова, и Толстой ушёл из Ясной Поляны. Не глуши: всё равно победит.

Дельвиг. Последнее стихотворение

Он последовательно – может быть, не без иронии по поводу размеренности своей жизни – рассказал о распорядке своего дня, разве в первой строчке косвенно посетовал на усталость…

Рисовал свой образ в чертах, светлых до наивности – и жизнь-то мила, и друзей-то любит, и с музой-то пишет с утра до вечера – и другое совсем прорвалось в финальных четырёх строках, оно жило и зрело в нём с первых лет, с лицейской скамьи, притягивая к нему Пушкина, интересуя и настораживая современников. Оно говорило с ними, привлекало даже за маской флегматика-ленивца, чтобы похожим на простые и трагические песни испанских цыган, на cante jondo, криком сигирийи прорезать темноту последних его ночей.

Сквозь венецианское стекло

Это, наверно, звёзды причудливо преломили свой свет, рассыпавшись тысячами масок, одна из-за другой выплывающих среди узких улочек и набережных. Над всеми – горбоносыми старцами, роковыми красавицами, суровыми аббатами и августейшими особами – какой-то каждому слышный и для каждого бесценный, тихий смех – мол, ребята, это всё ерунда и ненадолго.

* * *

Преклонных лет немка чуть ли не каждый вечер приходила к Мариенплац слушать наше уличное трио. Вернее сказать, приезжала из дома престарелых. Садилась рядом на раскладной стульчик. Хоть я смотрел и в ноты, чувствовал, что её «отпускает». Она с нами ни о чём не говорила.

Не знаю, был ли у меня когда-либо лучший дирижёр. Думаю, её молчаливое обращение было не к нам, не к игрокам. Она молила саму музыку переправить её на другой берег, и мы видели, как она уплывает туда.

О неуловимом

Может быть, сипловатый звук органных труб, шорох канифоли, соприкосновение какое-то, и есть то, что каждый ищет.

Уставший, пришедший уже ко всепониманию, которое, может быть, не от лучшего, всё жду чего-то.

Где-то есть он, всё же. Мир беспечальный.

Приснились норштейновские ёжик с медвежонком. Звали меня. Словно само детство звало. Кричали: «Мааальчииик!..»

Захотел вернуться к ерофеевским «Запискам психопата», которые прочёл когда-то залпом, – и заметил, что читаю медленно и через силу. Как же я устал... И знаю, почему устал.

Бегал за ней, думая поймать сачком, а она взошла и засияла вдалеке.

Скепсис был глубок, но пришло качественно отличающееся, и он там исчез. Растаял? Сгорел?

Не вполне объяснимо: бывает, читаю хокку, чье – ещё не знаю. Открывается таящийся в нём смысл. Но когда узнаю, что автор – Басё, действие стихотворения утраивается.

Когда во мне кто-то пытается что-то придушить, он как раз напоминает мне о непобедимости того, на что покушается.

Иногда мы со стихами узнаём друг друга, словно кровные братья.

Кое-что не сбылось – оттого, что не уместилось в этом мире.

Беззащитное детство, трижды растоптанное, где-то оно царит, и всё время напоминает об этом.

Слова могут быть одни и те же, но прелесть либо мелькнёт, либо нет. Читатель тоже должен быть интересен. Автору.

Сочинительство не спасает от мыслей об ушедшем. Стоит ли беречься от них? Только и есть ценного, что эти неотступные мысли.

Думаю, можно взять высоту, где откроются потаённые взаимосвязи – людей, текстов.

Из толчеи смыслов выйти на бессмысленность, ощутить её прикосновение – и забыть о споре смыслов.

…И где-то, что, может, и главное самое, есть это окно – в юность, в ночь, в тёмную зелень.

Заметки и хокку

Нет во всей Вселенной ничего скучнее моей внутренней суеты. А она претендует на центральное место в моём мироощущении. Закрывает небосклон, подолгу закрывает… А ещё замечаю в себе возмущение. Как субстанцию. Оно есть, видимо, где-то само по себе, но ему нужна пища, то есть факты. Иногда оно (возмущение) придумывает их. Так ему приходится делать, когда нет реальных событий. Лишь бы наброситься, лишь бы негодовать. (Из записок принца, томящегося в изгнании.)

Без телефона мир становится печальным, поэтическим. Подлинным. Каким создал его Бог.

Всё же что-то в голове у женщин есть. Даже настолько, что им приходится прикидываться глупыми. (Размышления сорокалетнего школьника.)

Есть только один психолог – Бог. Прост и не берёт ни копейки. И все мимо Него бегут к «раскрученным».

Скрипка. Иногда надо отречься от неё. Есть вещи бо́льшие, чем она. О них бы вспомнить…

Перед тем, как бросить мешок с мусором в помойку, всегда смотрю, нет ли там голубей. На этот раз он был лёгким, но тоже на всякий случай проверил. Бросил. Оттуда выпорхнул голубь. В ужасе и отчаянии завис передо мной в воздухе. Ничего не оставалось, как представить себя на его месте. Взять на себя этот страх. Расстались друзьями.

Любовь отрицает очень многое. Изничтожает со смехом… Надо снова и снова приходить в лачугу к этому опальному монарху…

© Лев Аксельрод, 2025.

© 45-я параллель, 2025.