Лера Мурашова

Лера Мурашова

Четвёртое измерение № 4 (172) от 1 февраля 2011 года

Я буду думать дождь

Облака

 

И царица у окна

села ждать его одна.

АСП

 

Как царица у окошка каждый день

наблюдаю я дорогу в облаках,

на неё смотреть нисколечко не лень,

теребя остатки гордости в руках.

 

А на улице июльская жара,

сад весенний или белые снега,

улетают листья стаей со двора,

ливень хлещет с четверга до четверга.

 

– Жизнь проходит, жалко, милая? – Ничуть,

облака меняют складки всякий миг,

на земле я не найду таких причуд,

здесь всё слишком просто, слишком напрямик…

 

* * *

 

Шурша осеннею листвой,

в холодных утопая лужах,

иду, беседую с тобой,

плету, плету обрывки кружев.

 

Без встреч не может быть разлук,

как без блаженства наказанья,

Луна так далеко, мой друг,

а на Земле – одни мечтанья.

 

Здесь, у Садового кольца,

рассвет встаёт из-за вокзала,

стихи кружатся без конца,

без перерыва, без начала.

 

Невстреча

 

Я брожу среди белого дня,

на рассвете, закате и в полночь.

Только зонтик в руках у меня

и собака бездомная в помощь.

 

Мокрый город огромен и пуст,

утонула заря у вокзала,

светляками рассыпанных бус

фонари выцветают устало.

 

Поводырь мой хвостатый – вперёд!

Здесь все улицы грустно-горбаты,

где та тропка, что нас приведёт

к месту встречи, любви и утраты?

 

Шарик круглый, дороги, как в Рим,

все сойдутся к тебе непременно –

безнадёжной любви пилигрим

кружит вечно в просторах Вселенной.

 

Помоги мне, приснись, подожди,

наваждение – весть всеблагая.

Элис Купер летит впереди,

хриплым голосом дождь раздвигая.

 

Увидеть Париж

 

Неужели со мной

это произошло?

Вспоминаю автобус,

 

ночь тягучую, сон,

прерывающий мрак за окном,

и предчувствие счастья,

 

круассан на границе,

где Францией пахнет

так сладко…

 

Это было со мной,

это было весною

январской,

 

ведь Париж – город вечной весны,

мокрых крыш, пирамид

и Джоконды.

 

Котокрокоёж

 

Ю.Я.

 

Редкий представитель семейства неодомашненных.

Обитает в предгорьях Кавказа.

Проживает в глубоких, извилистых норах,

питается чем придётся.

Покрыт мягкими иголками,

у него брови домиком, очень грустный взгляд.

Не любит яркого света,

на поверхность выбирается только по ночам,

взлетает прямо из норы и сразу же

растворяется в непостижимых высотах.

Не поддаётся дрессировке.

Ценится за умение красиво петь.

В неволе теряет голос

и становится совершенно бесполезным.

Занесён в книги всех цветов радуги.

Остался единственный экземпляр на планете.

 

Руки прочь! Он мой.

 

* * *

 

Облетели листья с тополей,

повторилась в мире неизбежность.

Николай Рубцов

 

Плачет осень, роняя листья,

в лужи капают колокола,

и тоска – золотая, лисья –

губы тронула и ушла.

 

Остывай же, больное сердце,

умирай, костеней, крепись,

в зимний холод резную дверцу

украшает рябины кисть.

 

Жизнь устроена строго и странно,

в ней так мало просто любить.

Там, в далёких, неведомых странах

будем вместе мы, может быть.

 

А пока – наступает осень,

неизбежность смыкает круг,

и в полях зеленеет озимь,

чтоб взойти после зимних вьюг.

 

Я буду думать дождь

 

Сегодня я больна, не слишком, а слегка лишь,

и горло, и печаль, и слёзы так близки,

что в мягкость и покой постельных обиталищ

стремится организм, заботам вопреки.

 

Закутаю болезнь уютным мягким пледом,

не выгоню кота, пусть греется в ногах,

не надо приставать со стынущим обедом,

я буду думать дождь, мечтать о четвергах.

 

В промозглость за окном не хочется мне верить,

не хочется забыть прошедших дней тепло.

Я в солнце и сирень душе открою двери,

не ведая сама, что на меня нашло.

 

Всё будущим жила, вперёд и вдаль летела,

что прошлое – мираж, рассыпавшийся в прах,

открыток старых тлен и писем пожелтелых,

и паутина лет на пыльных чердаках.

 

Но впереди – зима идёт тоскою белой,

я это поняла отчётливо вполне,

Дождь льётся за окном осеннею новеллой,

и шорох странных слов сквозь стёкла слышен мне.

 

Вещает он – Конец! – Но я ему не верю.

Он шепчет – Всё прошло… – Неправда! – говорю.

– Я жизнь не запишу в последнюю потерю,

я память не отдам дождю и сентябрю.

 

В ней летний зной живёт, и ранние рассветы,

и жалящий песок, и пенистый прибой…

Я просто подожду, наступит бабье лето,

и вновь подарит день прозрачно-голубой.

 

Пепел

 

Все лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой.

ОЭМ

 

А весною над землёю – облака,

небо ярко-голубое, жизнь легка,

но виденьем колыбели неземной

поднял ветер сизый пепел надо мной.

 

В летнем зное облетают тополя,

раем временным становится земля.

Тополь, миленький, хоть ты меня утешь,

пухом – пепел от несбывшихся надежд.

 

Наступает время вечного дождя,

жжём костры, зачем-то память бередя.

Тихий лепет смоет времени прибой,

оставляя мокрый пепел за собой.

 

В поднебесье затевается пурга,

холодами настигают нас снега,

белый пепел от невысказанных слов

чист и светел, как последняя любовь.

*

В съёмной кухоньке, без света, у окна

мы сидим, и сигарета зажжена,

столбик пепла, невесомый, кружевной,

вырастая, раздвигает мрак ночной.

 

Огонёк дрожит у самого лица,

сигарета догорает до конца.

Снова – слышишь? – воет ветер за стеной...

Всё лишь пепел, сизый пепел, мой родной.

 

Раздвоение

 

Я отражусь в окне

юной и тонкорукой,

в рваном дорожном сне,

сладкой весенней скукой.

 

Миг между А и Б,

между «прошло» и «будет» –

то ли пробел в судьбе,

то ли скрещенье судеб?

 

Можно передохнуть,

и ни о чём не думать,

предвосхищая суть,

отодвигая су̀мять.

 

Там, где была вчера –

вечных вершин величье,

солнечная жара

и серенады птичьи.

 

Там, куда еду – бег

грязных машин по лужам,

и двадцать первый век

вороном в небе кружит.

 

Сердце устало жить,

острым терзаясь краем.

Как же нам совместить

то, что не выбираем?

 

Сонет Цурэна

 

Pумата навсегда запомнил его, иссиня-бледного

от пьянства, как он стоит, вцепившись

тонкими pуками в ванты, на палубе уходящего

коpабля и звонким, молодым голосом выкpикивает

свой пpощальный сонет «Как лист увядший падает на душу».

 

Аркадий и Борис Стругацкие, «Трудно быть Богом»

 

Как лист увядший падает на душу,

так я лечу неведомо куда,

меня несёт солёная вода

как плод из чрева матери – наружу.

 

Здесь чайки вопль – что плакальщицы крик,

рождения не отличить от смерти,

ведь между тряпок, поднятых на жерди,

не станет снова молодым старик.

 

Как поздно всё: прощанье и прощенье,

неслышимое ангельское пенье

и палубы неласковый приют...

 

Всё дальше берег, детства перезвоны

доносит ветер с тех полей зелёных,

где вечные кузнечики поют.

 

Облачный город

 

1

Этот город утопает в облаках,

по утрам молочно-розовым опалом

светит солнце сквозь туманы, и пропах

волглый воздух чем-то вовсе небывалым.

 

Этот город мне явился лёгким сном,

нашептала я его, наколдовала,

итальянские пейзажи за окном –

и привычные российские бунгало.

 

Здесь, бывает, выключают в лифте свет,

темнота возносит нас куда-то к звёздам.

Я найду губами солнечный ответ...

Хорошо, что ничего ещё не поздно.

 

2

За окном Италия растаяла

и жемчужной дымкой потекла,

и туман, как птица небывалая,

распахнул молочные крыла.

 

И как будто никогда и не было

ни домов, ни улиц городских.

Мир воссоздан заново и набело,

и Адам Эдемский наг и тих,

и земля ещё необитаема,

и душа, младенчески бела,

устремляясь в будущие таинства,

расправляет лёгкие крыла.

 

* * *

 

Спасибо, Господи, за миг

в еловой сумрачной аллее,

где, поздней осенью болея,

сырой ноябрьский вечер дик,

где лист летит, как я, – бездомный,

за одиночество, за страх,

за мёртвый огонёк бордовый

в собачьих преданных глазах,

за пчёл последнее жужжанье

над опалённой купиной,

за то, что только Ты со мной

в осеннем призрачном тумане.