Лера
Мурашова

А может быть...

А может быть, зима – с весной разлука?

Бессонной ночи сладостная мука,

где вместо снов – клочки воспоминаний

и горечь неисполненных желаний.

Разлука наша сделалась привычкой,

колечком бересты и тонкой спичкой,

и ветром, что на эту спичку злится.

Погаснет или ярче возгорится?

Где б ни был ты, смотри: вверху луна

то месяцем, то полною видна,

ей всё равно – зима или весна,

всегда прекрасна и всегда одна.

Пример беру с изменчивости лунной –

душа, меняясь, остаётся юной.

Белое платье

Дремлют горы, застыло время

каплей лиственничной смолы.

Юных лет золотое бремя

держат кряжистые стволы.

Я играть не хочу со всеми,

по тропинке уйду туда,

где кузнечиков вольное племя,

колокольчик и резеда.

Как легко мое белое платье…

Над землёю лечу? плыву?

Я раскинула руки в объятье

и упала – как жук – в траву.

Небо шепчет: «Всё может статься,

только ты чуть-чуть подожди»,

ветер плачет, и мне – тринадцать,

и вся жизнь ещё впереди.

* * *

Белым снегом окно занавешено,

заштриховано небо с утра.

Что ты смотришь, усталая женщина,

в вечно тёмный колодец двора?

Знаю, хочется, милая, хочется,

как собака, свернуться клубком

у замерзшей ограды решётчатой

и лежать, не мечтать ни о ком.

Ждать, когда занесёт, пригорюнится

и заплачет старушка-метель,

белопесенная семиструнница,

соболезница всяких страстей.

Задремать, раствориться, размножиться,

стать февральским недолгим снежком,

а весною под солнцем скукожиться,

и сгореть лягушачьею кожицей,

чтоб уже не жалеть ни о ком.

Бесснежное

В декабре отменили зиму, 

не спустились с небес снега, 

не надели белую схиму 

безнадёжные берега. 

Отказали нам всем в прощенье, 

в отпущенье былых грехов, 

в возрождении, в ощущенье 

шевеленья внутри – стихов. 

Если надобно, Авва Отче, 

онемею и замолчу. 

Пусть мой путь будет всех короче, 

только тех не гаси свечу, 

без кого этот мир – пустыня, 

без кого не прожить и дня. 

Да смирится моя гордыня, 

да услышит Господь меня. 

Дай им, Господи, счастья – даром, 

улыбнись им на небеси –

Ольга, Дарья, Иван, Варвара –

защити, сохрани, спаси!

* * *

В воздухе столько весны! Вдохни и замри –

чувствуешь, как потекла, забурлила в венах?

Счастье и детство — они же у нас внутри, 

а не в парижах и венах.

Возле кавказских гор я весну вдохну –

и окажусь в хакасских легко и просто,

чтобы смотреть в бездонную голубизну,

чтобы мечтать о том, как я стану взрослой.

В позавчерашний дождь войти

В позавчерашний дождь войти 

лишь только осенью возможно.

Прости, что на твоём пути

я встала так неосторожно.

Что не сумела дать тебе,

мой друг, ни счастья и ни муки,

что началась в твоей судьбе

не со свиданья, а с разлуки.

Что ночь бессонною была

лишь у меня, и что так мало

тебе я подарить смогла –

глоток любви на дне бокала.

* * *

Броше

В хмурое небо марта не улетай.

Ты же всегда была рядом. Всегда – была.

Я не хотела думать, что близок край,

тело сожгут, и останется лишь зола.

Я прицепила к ошейнику поводок,

я привязала тебя, я тебя – взяла.

Мартовский ветер – гуляка он и ходок –

колоколами раскачивает купола.

Сердце сжимается – слышен знакомый лай.

Но понимаю: это не та, не ты. 

Рядом с Эдемом есть и собачий рай,

ты на меня посмотри сейчас с высоты.

Где та калиточка в небе – на небеса,

где ты гуляешь, скачешь, лежишь клубком?

Там, где созвездье большого белого Пса?

Может, вернёшься – кошкой ли, голубком? 

Выйду в московский хаос, в солёный снег,

в левой руке сжимая пустой поводок.

Ты же не знала, что я – простой человек,

ты же считала, что я – всемогущий Бог…

Пара недель, и  наступит уже весна.

Птички, трава – и, конечно, тепло, тепло.

Я превратилась в кусочек собачьего сна.

Больше не больно, милая, всё прошло.

Вечная тема

Под кривотолки

дремлют на полке,

на узкой лавчонке,

парень с девчонкой.

Переплелись 

так, что ни в жисть

не отличить,

где чья рука.

За окном моросит

слегка.

Всё происходит в душном плацкарте,

в точке, на карте

не именованной…

Это не ново, но,

тётенька, взглядом их не буровь,

может быть, всё же – любовь?

Взлёт

Когда душе придёт пора

навеки с телом распроститься,

земная кончится игра,

и я взлечу подобно птице.

Я воспарю, я поднимусь,

в последний раз взгляну на землю,

в бездонном небе растворюсь

и целый Божий мир объемлю.

Я напоследок с высоты

увижу карты очертанья:

леса, речушки и мосты,

дорог извилистых блужданье.

Географический ландшафт

растает тихим приведеньем,

как сон, как скопище неправд,

что исчезают с пробужденьем.

Пройдя туманы облаков,

душа в простор ворвётся синий,

где нет ни прозы, ни стихов,

ни форм, ни запахов, ни линий…

Мы тренируемся взлетать

в железном брюхе самолёта,

с разбега – вверх! Ни дать ни взять –

птенцы из одного помёта.

О, миг отрыва от земли!

С надёжной твердью расставанье

неоднократно всё прошли,

но каждый раз – как умиранье.

Пространство на клочки круша,

прочь от земли машина рвётся,

как будто лёгкая душа

с печальным телом расстаётся.

И в этот миг моя рука

твои напрасно ищет пальцы.

Как от тебя я далека!

Вокруг меня одни скитальцы.

Глотатели широт и вёрст,

искатели, где глубже, места,

и каждый одинок, как перст,

ни взгляда общего, ни жеста.

К тебе стремлюсь я всей душой,

но только дальше улетаю.

Что делать с этим, милый мой,

не знаешь ты, и я не знаю.

* * *

Вот и всё, облетели деревья,

вот и всё, наступает зима.

Прекращаю метанья, кочевья –

сама.

Отдыхает земля от цветенья,

от восторгов, от бурь и от гроз.

Наварили на зиму варенья

из роз.

Листьев золото в кучи собрали

и сожгли, горьковатый дымок

замыкает на сердце печали

замок.

Мы с тобой без вины виноваты,

пострадавшими бродим и ждём,

утешаясь осенней сонаты

дождём.

В ноябре так отчётливо виден

оголённый пустой окоём.

Мы не любим и не ненавидим –

вдвоём.

Гостья

В гости заглянет какой инородец –

будем щедры с ним, как с Божьим посланьем.

Элла Крылова

1.

Зима так не хотела умирать,

а после снова, возрождаясь с болью,

как было много тысяч лет подряд,

срастаться с надоевшей старой ролью:

белить, лечить, латать и убирать,

помойки камуфлировать снегами,

и чёрный мир – Малевича квадрат –

расцвечивать снежинок оригами.

И зимнего отчаянья метель

кружилась, наводя священный ужас,

последний снег топился в первых лужах,

фонарь скрипел, качая светотень.

В такую ночь судьба меня вела –

невесел путь слепого пилигрима.

Дом выскочил, как тать из-за угла,

мне повезло, что не прошла я мимо.

2.

Не храм прекрасный, не Эдемский сад –

обычная московская квартира,

в ней проживает пара бодхисатв,

себе не сотворившая кумира.

Там в облаках бамбуковой беседки

вьюнок тропу чертил наискосок,

и Будда улыбался по-соседски

и наливал вино на посошок.

Бродила кошка, щуря жёлтый глаз,

неслышною походкою богини,

священный долг семейной берегини,

исполнила, обнюхав напоказ

пришелицу. Но подозренья, видно,

я у неё не вызвала, и вот

она легла вылизывать живот,

живой Хотэй – беспечна и солидна.

3.

Душой и телом отогрелась я,

был утончённо незатейлив ужин.

Для сладостной привычки бытия

лишь только Бог да друг любезный нужен –

вот ваш урок. О, счастья лёгкий дар!

Его так мало стало в нашем мире.

Мне в руки не дающийся товар

уютно сложен в маленькой квартире.

На улицу я вышла в полусне

в остатки уходящего мороза.

С пустого неба улыбнулись мне

две звёздочки, расцветшие, как розы.

4.

И я взывала: «Господи, Ты есть!

Присутствие Твоё везде разлито,

снежинок в небе кружится – не счесть,

и каждая летит своей орбитой.

Другого чуда мне не надо, чтоб

Тебя узнать и утвердиться в вере,

что как снежинки в будущий сугроб,

мы все в Твои войдём однажды двери.

Прошу Тебя, всё можешь сделать Ты,

пусть в той беседке, свитой из бамбука,

течёт спокойно и без суеты

простое время, пусть не тронет скука

двух бодхисатв, пусть вечно, как сейчас,

горит огонь в заснеженном окошке,

и без причуд ненужных и прикрас

они живут и дружат с мудрой кошкой,

стихи читают, пьют на кухне чай.

О Господи, Ты их не разлучай».

5.

С закинутою к небу головой

я шла, шепча молитву, вся пустая,

и ощущая, что почти летаю,

ногами не касаясь мостовой.

Грех уныния

На неуютной поднебесной тверди

день Рождества случается днём смерти.

Не легче остающимся, поверьте,

хоть говорят, что возлюбил Господь,

что призывает он к своим пределам

упорных духом и скорбящих телом

в пресветлый день. Но мне душой незрелой

греха уныния не побороть.

Уж двадцать с лишним лет прошло с той боли,

везде, где можно, наросли мозоли,

несёт меня, как перекати-поле,

любое горе больше не беда.

Но раз в году приходит день печали

и размягчает сердце, как в начале,

когда, пронзая нежными лучами,

восходит Вифлеемская звезда.

За облачною лёгкой драпировкой

лампадою она мерцает робкой.

Уходят ввысь невидимою тропкой

страдалицы и мученики в ряд.

А праведников нет давно в помине.

В какой они неведомой пустыне?

Наверно, далеко, раз Бог отныне

молитв не слышит, что они творят.

Гроза над городом

Над Нальчиком гроза, и расцвела сирень.

Он плачет, он грустит, что наступает лето.

А горы спят, они – приманка для поэта,

а ночь – такой пустяк, ведь будет новый день.

Как ароматен, свеж, грозой напоен воздух!

Хотя не видно звёзд, зато зажгли фонарь,

дождинки по стеклу – как будущего поступь,

оно идёт ко мне сквозь пелену и хмарь.

Любовь теперь – болезнь. Так искренне считают

врачи, враги, друзья. Лечиться надо мне.

А я грозой дышу и рада, что мелькают

стрижи, дожди, сирень и молнии в окне,

что так неясен путь, что неизвестно завтра,

что слаще, чем любовь, неведомый обман,

что вновь пробилась жить зелёненькая травка,

ей нипочём гроза, тревога и туман.

* * *

Едва успела отцвести сирень

с жасмином, и запахли сладко липы,

как почему-то осень наступила.

Не может быть, ещё июль нас не

испытывал жарою, и ладони

не вымазаны спелою малиной.

Ещё румяным яблоком в садах

не прокатился август, отворяя

все двери для осенней мягкой грусти.

Но умирают листья на деревьях

и ветки покидают, устремляясь

к земле, где вместе c тополиным пухом

в холодных лужах плавают, сияя

далёким жёлтым звёздным поцелуем.

Жар осени

Вечернею ненастною порой

мой город дремлет, мокрый и продрогший.

Ему, конечно, выпить бы настой

малины, чабреца и расторопши,

ему залечь бы в тёплую кровать

и натянуть на плечи одеяло,

ему галоши надо надевать,

и не гулять по лужам, где попало.

Мой  город спит и видит странный сон,

как по кольцу безлюдного бульвара

бежит трамвая призрачный вагон,

а всё вокруг горит, как от пожара.

Везде огни, и лужицы осенние

калейдоскопом множат отражения,

и ждут, когда зажжётся, наконец,

зелёный светофора леденец.

Мы город лечим жаром рукотворным,

он быстро исцеляется во сне

и завтра утром улыбнётся мне,

мелькая клёна кроной непокорной

в трамвайном затуманенном окне.

Жёлтые цветы

В начале марта хрупкие мимозы

куплю себе, по улице пойду.

Трясясь в ознобе лёгкого мороза,

ищу я счастья, а найду – беду.

Звучит мотив Бразильской бахианы,

и по московским улицам плывут

три силуэта, призрачны и странны:

кот с иностранцем и меж ними – шут.

Вот рыжий парень. Может, Азазелло?

Что за виденья, словно я в бреду!

От инея скамейка поседела

в печальном Александровском саду.

Пожаром солнце над Кремлём горит,

течёт толпа без лиц – тела и шляпы,

как будто написал её Магритт…

Так Воландом мы за грехи закляты,

за то, что нету больше Маргарит.

Зеркало

Даже когда ты не смотришь в зеркало,

в нём живёт твоё отражение.

Что оно делает, когда 

ты не обращаешь на него внимания?

Спит? Готовит обед, смотрит телевизор?

Гуляет в парке? Читает газету?

Но вот ты подошёл

к прозрачному проёму – 

и оно уже здесь.

Смотрит на тебя глазами

сумасшедшего бога.

Такими глазами

смотрят на меня

твои дети.

Имя

Смягчает «эр» двойное «ва»,

но грома не унять раскаты.

Шумит в степи ковыль-трава,

искрят мечи, и гнутся латы.

Играет варварская лира,

летит стрела через века,

и как в трагедии Шекспира

прозрачна ярость и горька.

И без сомненья и вопроса,

о стремя шпорами звеня,

взлетает Фридрих Барбаросса

в седло походного коня.

И вечен бой, и подвиг славен,

в азарте битвы, на скаку

слагает молодой Державин

литую медную строку.

Все это слышу в трёх слогах я,

Варвара – мощь, Варвара – тишь…

Ветхозаветным звуком Яхве

над миром радугу творишь.

Инь плюс ян

человечество – инь плюс ян...

ярославна минус иван.

Сергей Сутулов-Катеринич

Человечество – инь плюс ян,

микрокосм – только я и ты.

Исчезает любой изъян

в складках ласковой тесноты.

Человечество – это крест,

невозможность побыть вдвоём.

Не хватает укромных мест,

проницаем дверной проём.

Человечество – это мрак,

сон, мифический карнавал.

Ты придумал, найтись нам как –

кроки строками рисовал,

рифмовал, выходил в астрал,

уставал, уходил в запой.

Шар земной невозможно мал,

человечество – разнобой,

генератор случайных числ,

покрывало индийских май...

Звёзды зреют, и воздух чист –

улетаю – успей, поймай!

* * *

И лик любви – есть образ Дон Кихота,

И лик мечты – есть образ Дульцинеи.

Черубина де Габриак

Как в раковине маленькой живёт

душа всего большого океана,

так в каждой строчке из твоих стихов

я узнаю тебя, мой бедный рыцарь.

Печален образ твой, он всем известен,

описанный давно одним испанцем,

который сам был странным чудаком.

Так тонок хрупкий стан твой, как копьё,

которым поражаешь ты драконов,

а их так много развелось вокруг.

Но одного убить никак не можешь.

Ведь он внутри тебя, его найти –

и то проблема, а уж победить

не сможет бедный рыцарь никогда.

Ты страшно одинок, ушел искать

счастливой доли верный Санчо Панса,

ослеп и сдох послушный Росинант,

никто помочь не может в той борьбе,

которую ведёшь ты безнадёжно,

и раз за разом терпишь пораженье

от своего дракона. Ты его

тайком голубишь, холишь и лелеешь,

а потому убить никак не можешь.

Так будет продолжаться бесконечно,

пока из глубины седые волны

окатывают пеной берега.

Обманывай смешную Дульсинею.

Она сидит в светёлке у оконца,

подносит к уху иногда ракушку,

роняет слёзы солоней водицы

морской и тихо шепчет при луне

– Прости. Прощай. И помни обо мне.

* * *

Как ласточка, мой сон летуч,

едва смежаю веки – снова

весенним солнцем из-за туч

сознанье воспылать готово.

О ком я грежу ввечеру

с таким завидным постоянством?

Какой художник поутру

мне щёки выкрасил румянцем?

Тебя, тобою, о тебе –

моё любимое склоненье.

О жизни, счастье и судьбе

слагается стихотворенье.

* * *

Как мусульманин первую звезду

ждёт в Рамадан, как ждёт весну подснежник,

среди снегов в мечтах забывшись нежных,

так я тебя всегда ждала и жду.

Любовь поэты дарят, как волхвы.

Читать стихи – весёлое занятье,

но ничего, конечно, не понять мне

в глубинах гениальной головы.

Не встретившись расстаться – наш удел,

не разгадать, зачем ты в небо рвёшься,

над чем я плачу, ты над тем смеёшься.

Разжала руки – шарик улетел.

Лети, мой шарик, – синее на синем,

как горек от любви сгоревшей дым.

Стареет мир, он станет весь седым,

когда совсем друг друга мы покинем.

Капля

Как океан и капля рядом,

вдвоём,

с тобой на расстоянье взгляда

живём.

Лишает воли чудной песней

прибой,

но знаю я, не быть нам вместе

с тобой.

Скользну по краю, не оставя

следа.

Стихия – ты, а я – простая

вода.

Колокола

Что ж, дорогая, пора собираться.

Слышишь – зовут уже колокола.

Средь суеты и пустых декораций

Жизнь незаметно к финалу пришла.

Близких терять слишком больно, нет мочи,

Лучше – по лунной дорожке – за ним.

Летом такие короткие ночи,

Всё вспоминается Ершалаим.

Как он взбирался с крестом на Голгофу,

Трогал стволы Гефсиманских олив,

Древним камням свои новые строфы

Тихо шептал, обо всех позабыв.

Здесь каждый день себя чувствую – лишней.

Дважды не жить, завещал Геродот.

В домике с милым названьем Затишье

Милый меня подождёт.

Колыбельная для поэта 

Спи, мой милый, пусть тебе приснится

в солнечном далёком далеке

дева, выпускающая птицу,

с золотою клеткою в руке.

Перламутром капля заблестела

под усталой синевою век.

Да не тронет ни души, ни тела

чёрный твой, зловещий человек!

Сможешь ли очнуться ты, не знаю,

и вернуться – сможешь ли ко мне?

Выпущенной птицей сяду с краю,

примощусь в твоём тревожном сне,

где бредёшь серебряной аллеей

и ведёшь неспешный разговор

сам с собою, и закат алеет,

и безумье застилает взор.

Все мои слезинки бесполезны,

в сны твои заказаны пути.

Помоги тебе Отец Небесный,

птица не смогла тебя спасти...

Кот

Дикий камышовый кот

отлично притворялся домашней киской.

Он урчал, давал гладить живот

и ел вискас из миски.

Утром, сидя в тёплой солнечной лужице,

намывал гостей и женихов для дев

или охотился, если мухи цеце

залетали с улицы, вконец обнаглев.

Он думал, как хорошо обманул

всех вокруг и себя самого,

внушив, что его папа – китайский манул,

а мама – египетское божество.

Но однажды к ним в гости пришел старик,

который жил так долго на свете,

что научился понимать зверей и привык

слушать, что шепчет деревьям ветер.

Старик заглянул в зелёные глаза,

сразу все понял и строго сказал:

– Ты дикий зверь, твоё место не здесь,

и вовсе не вискас ты должен есть!

Вдруг вспомнил кот, как ночью сырой

под лапой пружинит мох,

как – один прыжок, потом второй –

можно добычу застать врасплох,

как весной надо драться с другими котами

за право продолжить свой род,

пока кошка ждет за кустами,

когда победитель к ней подойдет,

как кровь врага сладко в глотку течёт,

превращаясь в радость и силы…

Он понял, что прежняя жизнь – не в счёт,

и, хотя за окном дожди моросили,

он ушёл даже не оглянувшись,

распушив усы и хвост задрав,

в свою настоящую – кошачью – жизнь,

потому что старик был прав.

Котокрокоёж

Ю.Я.

Редкий представитель семейства неодомашненных.

Обитает в предгорьях Кавказа.

Проживает в глубоких, извилистых норах,

питается чем придётся.

Покрыт мягкими иголками,

у него брови домиком, очень грустный взгляд.

Не любит яркого света,

на поверхность выбирается только по ночам,

взлетает прямо из норы и сразу же

растворяется в непостижимых высотах.

Не поддаётся дрессировке.

Ценится за умение красиво петь.

В неволе теряет голос

и становится совершенно бесполезным.

Занесён в книги всех цветов радуги.

Остался единственный экземпляр на планете.

Руки прочь! Он мой.

Крапива 

Тёмно-зелёная крапива

одна не клонит головы,

и не желтеет торопливо

средь покорившейся травы.

Её засыплет скоро снегом,

ударит инеем мороз,

но и под жутким зимним небом

её ты не увидишь слёз,

в ней есть строптивое бунтарство,

что не согнётся на ветру.

Ну что ж, крапива, благодарствуй,

теперь я знаю, как умру.

Крылья

…исчезать – это лучше, чем оставаться.

Элла Крылова

Прости, что не смогла с тобой лететь.

Душа ещё не отрастила крылья,

мне трудно оторваться от земли.

Грудная клетка – рёберная клеть,

чтоб прутья разогнуть, нужны усилья,

а ты уже растаяла вдали,

меня не слышишь. В первый раз мой свист

ненужной нотой в воздухе повис...

Прости меня за свой последний час.

В твоих глазах смешались страх и вера.

Конечно, знать откуда ты могла,

что я креплюсь, как принято у нас,

боль прикрывая бодрости химерой,

что на краю стерильного стола

вот так же веселы глаза у смерти:

рыдает ангел, но смеются черти.

Прости, любимый шерстяной дружок,

долги мои, ошибки, прегрешенья –

всё то, что не прощу себе сама.

Я знаю, заживёт любви ожог,

и тонким шрамом зарастёт сомненье,

но где-то рядом поселилась – тьма,

и сердца истончается лоскут…

Придёт пора, и крылья отрастут.

Кукушка

Дверца закрыта,

сердце молчит.

Из монолита

выстроен щит.

Шарик из ртути

взять ли рукой?

Тихим до жути

будет покой.

Нет половинки

мне на веку,

годы, как льдинки,

тают, текут.

Не из атлантов…

Благослови,

Боже! Талантов

дай мне – в любви!

Всех создавали

нас из ребра:

куча печали,

горя – гора,

счастья – комочек

на пятачок,

ласковых строчек

наперечёт.

Так на опушке

невдалеке

дура-кукушка

билась в тоске.

Куриный бог

Привязал меня к земле, приковал,

лёгкой тяжестью на шее повис.

Плоский камешек размерами мал,

но, как якорь, притянул меня вниз.

А ведь я летать умела уже,

и с планетой распрощалась почти.

Возле моря на прибойной меже

кто тебя мне подложил на пути?

Птицей Божьею жила, как сказал,

не вила себе гнезда на века,

знала – мир наш ненадёжный вокзал,

всё здесь временно, транзитно, пока.

Только вдруг под моросящим дождём

клевер капельками крови пророс.

Хоть полвечности ещё украдём,

но ответа не найти на вопрос.

Гальку с дырочкою подарит прибой –

вдень шнурок и не снимай никогда.

Мне, куриный бог, надёжней с тобой.

Оборвёшься – и взлечу из гнезда!

Медь и серебро 

Я крашу голову седую,

и медью волосы горят.

В стекле увижу – молодую,

никто не скажет: «Пятьдесят!»

Пройдут рассветы цепью зыбкой,

закаты – несколько всего,

в борьбе с фальшивою улыбкой

вновь проступает – естество.

Как мне стереть годов усталость?

Забыло сердце, что старо.

К дешёвой меди примешалось

высокой пробы серебро.

Меченая

Опускается солнце все ближе к воде,

растворяется золотом в море.

Нарисовано страшное слово НИГДЕ

белым облаком в синем просторе.

Замыкается бухта отвесной скалой,

словно серою пыльной кулисой,

и без устали плачет вверху надо мной,

лёгкой чайкой летая, Лариса.

– Я любви не нашла... – скушно, глупо, старо.

Так же больно, как в век бесприданниц,

солнце ставит на мне золотое тавро

одиноких монашек и странниц.

Мистер Х

Ты – крысолов, ты дудочку приставишь

к губам – и льётся колдовской мотив.

Неважно, правду баешь, иль лукавишь,

души заворожённой зацепив

кусочек, уведёшь и от киота,

твой день от века – Чёрная Суббота.

Ты – укротитель, в тайны посвящённый,

ты словом увлекаешь за собой,

и можешь слать питомцев приручённых

в огонь и в воду, в пропасть или в бой.

Отрезав всё, что было до тебя,

они простятся с жизнью, не скорбя.

Ты – мистер Х, ты души покупаешь

не золотом, не чистым серебром,

ты истиной, как яблоком играешь,

а за неё готовы – напролом,

не ведая сомнения и страха,

пусть даже впереди маячит плаха.

А я, как все, тобой обречена

идти на звуки дудочки. Она,

невидимая, так играет звонко,

что волю потеряла я совсем.

О, мистер Х! Зачем тебе, зачем

моя душа спартанского ребёнка?

* * *

Мы выпьем кофе – и ещё добавим,

я захочу мороженого вдруг…

Когда мы вместе, час минуте равен:

вся жизнь заключена в единый круг.

Вот солнца свет, он льётся из окошка,

а за окном дворы и пустыри,

собаки, дети, голуби и кошки –

и счастье то же, что у нас внутри.

Мир улыбнётся радостно и просто.

Зачем у двери медлю я опять?

На время, что осталось до погоста,

я очень не хочу тебя терять.

На бегу

Я мельком, на бегу, свой лик
случайно в зеркале узрела.
Как образ юности проник
в уставшее от жизни тело?

Изящен шеи поворот,
в глазах смеются чертенята,
загадочно кривится рот,
и пламенем щека объята.

Осталось несколько недель,
да километров пара тысяч,
и снова разрешит апрель,
руки коснувшись, искру высечь.

* * *

Натянула перчатку на руку.

Не кричи надо мной, вороньё!

Октябрю, как последнему другу,

наважденье поверю своё.

Месяц мой, ты поймёшь, ведь когда-то

на границе с седым ноябрём

под дождей проливное стаккато

появилась я в царстве твоём.

Мы одной с тобой крови – суровой,

мы не верим осенним слезам.

Мы же знаем: отплакавшим, новый

день назавтра предстанет глазам.

Не пугает нас то, что деревья,

облетая, теряют наряд.

Так в природе ведётся издревле,

но зато – как же клёны горят!

Я в осеннем лесу растворяюсь,

на душе и покой, и восторг,

я ногой осторожно ступаю

по мозаике жёлтых листов.

Не шекспировский не сонет

Вновь среди белизны

Лягут чёрные строчки.

Г. Я.

Оставь меня, но только не совсем.

Пусть музой будет для тебя другая,

пусть стану я никем, как Полифем

кричал когда-то, боль превозмогая.

Забудь меня, как василёк в пыли,

что из букета выронен небрежно,

и удались, лишь голос дли и дли,

пока я вяну в колее тележной.

Я отпущу – в любовь, в запой, за край,

развёртывай дороги длинный свиток.

Ты – Крысолов, на дудочке играй

и увлекай безумных неофиток.

Есть лишь одна соперница – с косой

до пояса, с глазами цвета ночи…

В конце времён зима всегда весной

оборотится волей чёрных строчек.

И хлынет кровью талая вода.

Не уходи в затишье навсегда.

Небесные стихи

Золотых созвездий спутав космы,

чудо не считая за труды,

по ночам сияют тихо звёзды.

Нам бы научиться у звезды!

Если будем мы на них похожи,

может быть, простятся нам грехи,

и позволит милосердный Боже

написать небесные стихи.

Невстреча

Я брожу среди белого дня,

на рассвете, закате и в полночь.

Только зонтик в руках у меня

и собака бездомная в помощь.

Мокрый город огромен и пуст,

утонула заря у вокзала,

светляками рассыпанных бус

фонари выцветают устало.

Поводырь мой хвостатый – вперёд!

Здесь все улицы грустно-горбаты,

где та тропка, что нас приведёт

к месту встречи, любви и утраты?

Шарик круглый, дороги, как в Рим,

все сойдутся к тебе непременно –

безнадёжной любви пилигрим

кружит вечно в просторах Вселенной.

Помоги мне, приснись, подожди,

наваждение – весть всеблагая.

Элис Купер летит впереди,

хриплым голосом дождь раздвигая.

Нележачая

Ездим и летаем,

ходим и бежим,

преодолеваем,

если не лежим.

Все желают страстно

в точку А – из Б!

Покорю пространство –

поклонюсь ходьбе.

Не даю зарока,

точно знаю я:

уведёт дорога

в дальние края.

Замелькают сосны,

заклубится пыль...

Боже венценосный,

лишь не обескрыль!

Дай мне только силы,

чтоб самой дойти

до простой могилы

там – в конце пути.

Ненужные подарки

Что тебе подарить я могу?

Только осени жёлтую грусть,

только птичьи следы на снегу,

только льдинки испуганный хруст.

Опускается вечера тень,

зажигает луна свой фонарь,

забывая раздёрганный день,

обрывает листок календарь.

Равнодушна небесная высь,

что могла, я тебе отдала.

Там, где осень с зимою сошлись,

не хватает природе тепла.

Облака

И царица у окна

села ждать его одна.

АСП

Как царица у окошка каждый день

наблюдаю я дорогу в облаках,

на неё смотреть нисколечко не лень,

теребя остатки гордости в руках.

А на улице июльская жара,

сад весенний или белые снега,

улетают листья стаей со двора,

ливень хлещет с четверга до четверга.

– Жизнь проходит, жалко, милая? – Ничуть,

облака меняют складки всякий миг,

на земле я не найду таких причуд,

здесь всё слишком просто, слишком напрямик…

Облачный город

1

Этот город утопает в облаках,

по утрам молочно-розовым опалом

светит солнце сквозь туманы, и пропах

волглый воздух чем-то вовсе небывалым.

Этот город мне явился лёгким сном,

нашептала я его, наколдовала,

итальянские пейзажи за окном –

и привычные российские бунгало.

Здесь, бывает, выключают в лифте свет,

темнота возносит нас куда-то к звёздам.

Я найду губами солнечный ответ...

Хорошо, что ничего ещё не поздно.

2

За окном Италия растаяла

и жемчужной дымкой потекла,

и туман, как птица небывалая,

распахнул молочные крыла.

И как будто никогда и не было

ни домов, ни улиц городских.

Мир воссоздан заново и набело,

и Адам Эдемский наг и тих,

и земля ещё необитаема,

и душа, младенчески бела,

устремляясь в будущие таинства,

расправляет лёгкие крыла.

* * *

Облетели листья с тополей,

повторилась в мире неизбежность.

Николай Рубцов

Плачет осень, роняя листья,

в лужи капают колокола,

и тоска – золотая, лисья –

губы тронула и ушла.

Остывай же, больное сердце,

умирай, костеней, крепись,

в зимний холод резную дверцу

украшает рябины кисть.

Жизнь устроена строго и странно,

в ней так мало просто любить.

Там, в далёких, неведомых странах

будем вместе мы, может быть.

А пока – наступает осень,

неизбежность смыкает круг,

и в полях зеленеет озимь,

чтоб взойти после зимних вьюг.

Оборотень

В два ряда клыки,

по бокам клоки,

дыры вместо глаз,

никакой окрас,

промелькнет как тень –

оборотень.

Ночью без луны

звёзды не видны,

только злая мгла

за стеной стекла.

Я стою и жду

сладкую беду,

нынче волчий день,

оборотень!

Вот подходит срок,

и скользит клубок.

Этот странный зверь

не заходит в дверь,

отворю окно:

жду его давно.

Прыг через плетень

оборотень.

Встанет на дыбы –

не боюсь судьбы,

скинет шкуру прочь,

будет нашей ночь.

Ты мне до зари

время подари,

жизнь налей мне – всклень,

оборотень.

Твою волчью плоть

нам не побороть,

снова ты уйдёшь,

видно, невтерпёж,

видно, манит лес

под сырой навес.

Шкуру-то надень,

оборотень…

Ожидание

Я прихожу в твой опустевший дом –

и трогаю забытые страницы,

и слушаю, как плачут за окном

голодные, озябшие синицы.

Вот у балкона письменный твой стол,

здесь в беспорядке брошены бумаги.

Куда, друзья, хозяин ваш ушёл?

Давно закрыты все универмаги.

Так холодно… Надел ли он пальто?

Душа болит и сердце не на месте,

хоть звать меня никак, и я никто,

и козыри мои давно не крести.

Ты знать меня не знаешь, на беду,

или на счастье – непонятно это...

Вернись, не помешаю я, уйду,

растаю, как снегурочка на льду

растаяла под жарким солнцем лета.

Океан

Там, куда улетает

Крик предрассветной кукушки,

Что там? – Далёкий остров.

Басё

Если я отдала душу,

для чего же беречь тело?

Оставляя другим сушу,

в океан ухожу смело.

Долго я до него зрела,

оставляю другим берег.

Буду делать, что не смела,

позволяю себе верить:

дальше африк и америк –

где-то есть золотой остров.

Без историй, без истерик

растворюсь среди норд-остов.

Жизнь прибавила мне роста,

ухожу, все мосты – рушу.

По-другому нельзя просто,

если я отдала душу.

Опасные игры

Мне скушно, бес! И я играю,

как в куколки, – в живых людей,

по лезвию скольжу, по краю,

тону в бреду чужих страстей.

От скуки вою, как собака,

пусть жизнь хоть в играх воспарит –

в Цветаеву и Пастернака,

и в Мастера и Маргарит.

Я заиграюсь, разбушуюсь,

и захлебнусь, и вновь всплыву,

и страшной раной зарубцуюсь,

и сны увижу наяву.

Но не навек чужие страсти,

из них я возвращаюсь вновь

в свой дом, в свой день, в свои напасти –

в твою тоску и нелюбовь.

Осеннее время

Ну а нам целый год у причалов заснеженных ждать.

Алексей Шорохов

Подождём ещё год? Благодарствуй, пророк, это много.

Целый год, чтобы жить, чтобы землю сухую топтать

и, вбирая со вдохом глоток растворённого Бога,

наблюдать, как зимой всё вокруг умирает опять.

Как потом, по весне, из-под снега проклюнется семя,

отшумят-отбушуют июнь и июль между строк,

и когда, в свой черёд, вновь наступит осеннее время,

может быть, ещё год в октябре мне отмерит пророк. 

Осенние цветы

Зачем цветут осенние цветы?

Им времени отпущено так мало.

Они, как музыканты у вокзала,

нам дарят миг прощальной красоты.

Порядок строгий хризантемных игл,

лучей астральных хитрая небрежность

родят в душе болезненную нежность,

приятие нам непонятных игр.

И в увяданье тоже есть восторг,

и час тоски бывает странно светел,

уносит годы времени поток,

как лепестки цветов уносит ветер

осенний, влажный, пахнущий дождём,

грядущим снегом, стужей повсеместной…

Но наша мимолётность так чудесна,

когда мы смотрим на цветы вдвоём.

Осенняя молитва

О Господи, води меня в кино,

корми меня малиновым вареньем.

Александр Ерёменко

Небом принакрой, как одеялом,

ветром приласкай, как мама в детстве.

Есть одно испытанное средство:

воздухом дышать холодным, пряным,

в лес пойти на осень наглядеться.

Белкой подскочи в пушистой шубке,

и орех схвати движеньем быстрым,

награди безжалостным и чистым

счастьем, чтоб весенние зарубки

шрамом заросли деревянистым.

Лес лучами жёлтыми пронизан,

пахнет забродившей бузиною,

кажется разрушенной стеною,

жизни неудавшимся эскизом.

Господи, поговори со мною!

Пепел

Все лишь бредни, шерри-бренди,

Ангел мой.

ОЭМ

А весною над землёю – облака,

небо ярко-голубое, жизнь легка,

но виденьем колыбели неземной

поднял ветер сизый пепел надо мной.

В летнем зное облетают тополя,

раем временным становится земля.

Тополь, миленький, хоть ты меня утешь,

пухом – пепел от несбывшихся надежд.

Наступает время вечного дождя,

жжём костры, зачем-то память бередя.

Тихий лепет смоет времени прибой,

оставляя мокрый пепел за собой.

В поднебесье затевается пурга,

холодами настигают нас снега,

белый пепел от невысказанных слов

чист и светел, как последняя любовь.

*

В съёмной кухоньке, без света, у окна

мы сидим, и сигарета зажжена,

столбик пепла, невесомый, кружевной,

вырастая, раздвигает мрак ночной.

Огонёк дрожит у самого лица,

сигарета догорает до конца.

Снова – слышишь? – воет ветер за стеной...

Всё лишь пепел, сизый пепел, мой родной.

Пепел розы

Декадентский сонет

Ты помнишь этот миг – рука в руке,

и на столе из роз букет увядший,

и мотылёк, забившийся в тоске,

как перед Божьим ликом ангел падший?

Печально таял тонкий аромат,

а лепестки бутонов цветом были,

как над дорогой ветреный закат

сквозь дымку легкой сероватой пыли.

И всё смешалось: утро, вечер, ночь,

и нам ничем нельзя уже помочь,

уже зарницей подступают грозы…

От давних дней, блаженных и лихих,

остался только этот странный стих,

и только цвет остался – Пепел розы.

Перед грозой

Какое небо, Боже мой, какое небо

над городом, распластанным в жаре!

Вина не надо, и не надо хлеба,

когда на небо смотришь на заре.

Оно пред неизбежною грозою

нас тянет вверх неясною мечтой,

как ящеров когда-то в мезозое

пугая неземною пустотой.

Оно от зноя хмурится сурово,

того гляди взорвутся облака

строкою молний и раскатом Слова,

которого не слышал мир пока.

По последнему краю

Отгоревшей до шрама мечтой

ты остался на сером перроне.

Не о том я грущу, не о том,

не о том моя душенька стонет.

О последнем приюте пора

нам с тобою задуматься, друже.

Меж мирами в прореху ветра

задувают, и путь наш завьюжен.

Жизнь вначале добра и щедра,

а в конце так бездарно-недужна…

Помнишь, мы говорили вчера:

ничего Там земного не нужно.

Что предъявим? Стихи и детей?

В промежутке меж адом и раем

объясним ли, и чем оправдаем

бесконечность грехов и страстей?

Отгорю, отболю, отлюблю,

но, покуда жива и летаю,

я тебя от беды отмолю,

проходя по последнему краю.

* * *

Под ногами – снег

и солёный лёд.

Помнишь наш побег

из родных тенёт?

В рай другой страны,

в царство белок, где

вечно зелены

облака в воде.

Лёгкий, будто сон,

жгущий, как огонь,

ты, дарящий боль,

мне нужней, чем соль.

И опять – печаль,

дней тоскливых бег,

между нами – даль,

под ногами – снег…

Предвесеннее

На окне моим сидят,

будто пара лебедят,

грустный демон, ангел тихий.

Воробьи и воробьихи

разгалделись ни о чём,

пахнет мокрым кирпичом.

В городской неразберихе

бродят солнечные блики,

зимний воздух невесом.

Предпоследняя позёмка

заскулит совсем негромко

и закружит колесом.

Скоро вечер выльет ночь,

словно чёрные чернила,

но не сможет мне помочь.

Ангел с демоном уныло

курят, сидя на окне –

позабыли обо мне…

Предчувствие зимы

Незыблем кухонный уют,

«тик-так» часы стучат,

а за окном дожди идут

который день подряд.

Скучает чашка на столе,

рисуют стрелки круг,

пока дождинки на стекле

прозрачный оставляют след

от предстоящих вьюг.

Призрак

This house is haunted

Alice Cooper

Я с призраком купила дом,

сама не знаю, как так вышло.

теперь живём мы с ним вдвоём,

его не видно и не слышно.

Но это днём, а в темноте,

когда заснуть не может разум,

и, будто чайник на плите,

все страхи закипают разом,

я слышу – он уже пришёл,

слегка замешкавшись в прихожей –

прикосновенья лёгкий шёлк

я нежной ощущаю кожей.

Он говорит: «Я жил века,

я побывал на всех планетах,

в мирах, Великими воспетых –

всё вобрала моя строка.

Я долго был среди людей,

их жизнь и их повадки знаю,

наутро будет мир светлей,

сейчас усни, моя родная.

Когда-нибудь соединит

тебя со мною Провиденье,

не может в этом быть сомненья –

протянута меж нами нить».

И утешительная суть

речей его скользит по краю

сознания. Я засыпаю,

шепча во сне: «Когда-нибудь»…

Проснувшись

Проснувшись рано, полчаса

в какой-то странной полудрёме,

в тягучей первозданной коме,

я вспоминаю голоса.

Шуршит, колышется слегка

от дуновений занавеска,

и вот, близка и далека,

невидима и повсеместна,

открылась жизнь передо мной,

её основы и законы –

просты, немыслимы, бездонны

в короткой прелести земной.

Но удержать не удалось

во сне подаренную милость,

и не ответить на вопрос,

что мне сегодня ночью снилось...

Прощание с Эдемом

Убери от лица ладонь,

молча взгляд на меня подними,

пальцем ласково щёку тронь,

станем снова людьми-детьми.

В миг, который неуловим,

вместо города вырос – сад,

строго хмурится херувим,

звёзды яблоками висят.

Не срывай! Подожди чуть-чуть,

дай побыть здесь в последний раз.

Нам бы воли тайком хлебнуть,

нам бы неба, хотя б на час,

без грозы, без обид и вьюг,

без забот, без пустых затей,

без загадок – кто враг, кто друг,

без вопросов и без дождей.

Без всего, что на лбу легло

горькой складкою меж бровей.

Для чего нам добро и зло?

Но шуршит под ногами змей-

искуситель. Опять ладонь

забираешь – прикрыть глаза.

Жжётся холодом, как огонь,

непролившаяся слеза.

Прощание славянки

Зачем я пью один сегодня?

Бахыт Кенжеев

С утра юродствует осенняя погода,

тяжелый лист летит, пропитанный водой.

Играет дождь мелодию ухода:

«Прощание славянки» вразнобой

выстукивают капли по железу,

по лужам, по оставшейся траве,

по развалившемуся ирокезу

на клёна жёлтой голове.

Сиротства горький вкус почувствовать так просто –

попробуй – если кисть рябины теребить.

Чем пахнет осень? Воздухом погоста?

Но без отчаянья, без боли, без обид.

Что осень шепчет нам? Что нам пора в дорогу?

И с каждым годом зов слышней.

Стремится жизнь к простому эпилогу

без элегических затей.

Но, промотав мечты, надежды все рассеяв,

мы медлим, пьём и ждём, что в дальнем далеке

нам через океан кивнёт Бахыт Кенжеев

с янтарной рюмкою в руке.

Пятница

Ю.

Мне тебя послали напоследок,

чтоб смогла понять хоть что-нибудь.

Скоро птицам с облетевших веток

в неизбежный отправляться путь.

Скоро отплывать и нам с тобою.

Сломан компас, на море штормит,

а сирены не поют, но воют,

заглушая вздохи аонид

Скоро, скоро… Хорошо, что вместе.

Миром правят морось и туман.

Молча медлит, будто ждёт известий,

не даёт команды Капитан.

Мы его с тобою не торопим,

слушаем, как плещется вода.

Мы к причалу шли по разным тропам,

а теперь, обнявшись, ждём, когда

в череде божественных сумятиц

радугою вспыхнет горизонт.

Ты сказал, я лучшая из Пятниц,

мой седобородый Робинзон.

Раздвоение

Я отражусь в окне

юной и тонкорукой,

в рваном дорожном сне,

сладкой весенней скукой.

Миг между А и Б,

между «прошло» и «будет» –

то ли пробел в судьбе,

то ли скрещенье судеб?

Можно передохнуть,

и ни о чём не думать,

предвосхищая суть,

отодвигая су̀мять.

Там, где была вчера –

вечных вершин величье,

солнечная жара

и серенады птичьи.

Там, куда еду – бег

грязных машин по лужам,

и двадцать первый век

вороном в небе кружит.

Сердце устало жить,

острым терзаясь краем.

Как же нам совместить

то, что не выбираем?

Речка Сетунь

                    И дольше века длится день.

Борис Пастернак

Душа томится неизбежным,

неотвратимым, небылым.

Не жди, ничто не будет прежним,

раз пропит отданный калым.

Мы перешли все рубиконы,

сожгли над ними все мосты.

Земные отданы поклоны,

поставлены везде кресты.

Искали мы единоверца

десятилетия подряд.

Вначале было слово. В сердце

рифмованный вливался яд,

копилась мощь от строчки к строчке.

Так зарождается гроза,

так возникает мир – из точки,

остановить процесс нельзя.

Из ничего явилось – нечто,

оно сильней и больше нас.

Идём по досточке над речкой,

и дольше века длится час.

Рождество

В этих влажных краях сон дневной глубок…

Бахыт Кенжеев

В наших тёмных краях только пыль и прах

и кладбищенский страх свечи.

Ненадёжен, как жизнь в первобытных кострах,

электрический свет в ночи.

Там – вверху? внизу? – полукружье луны

в окружении звёздных ежей,

а у нас – колтуны, перепутаны сны

беспокойных часов-сторожей.

На стене горит голубой ночник,

тени двигаются, шурша,

в одеяла закутан, чуть виден лик

вновь рождённого малыша.

Где-то снова не спят три чудных волхва

узнавая – звезду и путь.

Но пока всё это – слова, слова,

но пока – уснуть, уснуть.

Синяя нота Ю

Горькая нота не, сладкая нота соль.

Сергей Сутулов-Катеринич

На ветряном краю

пахнет полынью горько.

Тихую ноту Ю

слушаю на пригорке.

Волн голубой поток,

с небом простором споря,

жизни густой глоток

переливает в море.

Влажную ноту Ю,

страстную и живую,

я словно воду пью

свежую, ключевую.

Синяя нота Ю, 

терпкая, золотая, 

видишь, я здесь стою,

с ветром не улетаю.

Я тебя не пою,

я тебе лишь внимаю,

чистая нота Ю,

строгая и прямая.

Зёрнышком воробью

я тебя вниз роняю,

древняя нота Ю,

хриплая, нутряная.

То ли кого люблю,

то ли кого бросаю?

Грустною нотой Ю

в сумерках повисаю...

* * *

Скажешь – сгину снегурочкой,

надо – стану Лаурой,

бестолковою дурочкой,

бессловесной натурой.

Иль рабыней смиренной

я на кухне, босая,

буду думать о бренном,

соль в кастрюли бросая.

Хочешь – на расстоянии

продержи меня вечно,

только слова сияние

дли и дли бесконечно.

Собаке

Ну зачем ты ко мне привязалась?

Ни куска у меня, ни гроша.

Знаю, нужно-то самую малость,

но, ей-ей, ничего не осталось –

вся, до донца, пустая душа.

Сонет Цурэна

Pумата навсегда запомнил его, иссиня-бледного

от пьянства, как он стоит, вцепившись

тонкими pуками в ванты, на палубе уходящего

коpабля и звонким, молодым голосом выкpикивает

свой пpощальный сонет «Как лист увядший падает на душу».

Аркадий и Борис Стругацкие, «Трудно быть Богом»

Как лист увядший падает на душу,

так я лечу неведомо куда,

меня несёт солёная вода

как плод из чрева матери – наружу.

Здесь чайки вопль – что плакальщицы крик,

рождения не отличить от смерти,

ведь между тряпок, поднятых на жерди,

не станет снова молодым старик.

Как поздно всё: прощанье и прощенье,

неслышимое ангельское пенье

и палубы неласковый приют...

Всё дальше берег, детства перезвоны

доносит ветер с тех полей зелёных,

где вечные кузнечики поют.

* * *

Спасибо, Господи, за миг

в еловой сумрачной аллее,

где, поздней осенью болея,

сырой ноябрьский вечер дик,

где лист летит, как я, – бездомный,

за одиночество, за страх,

за мёртвый огонёк бордовый

в собачьих преданных глазах,

за пчёл последнее жужжанье

над опалённой купиной,

за то, что только Ты со мной

в осеннем призрачном тумане.

Старый Новый год

Россия – дело тонкое. Не зря

восток и запад здесь перемешались.

Сто лет почти, как все мы – без царя,

слезам не верим, нас не взять на жалость.

Не все поймут изыск календаря:

два Новых года, это ли не шалость?

А нам – привычно. Спим пол-января,

сославшись на рассейскую усталость.

Нам старый Новый год как низкий старт.

Запасы израсходовав петард,

дождёмся ли зимы? Уже не чаем.

Уехал Дед Мороз за край земли,

и Новый год средь луж мы провели,

но Старый – снегопадом отмечаем!

Счастье

Осенним утром выйду за порог,

туда, где дождь свои слагает вирши,

туда, где наступает крайний срок

для листьев, что в тираж ещё не вышли.

Увижу – отцветают фонари,

теряя свет, как лист – остатки веры.

Рассвету дождь мешает, нет зари,

лишь облака безумно-нежно серы.

Я счастлива, ведь где-то ты живёшь,

я счастлива, ведь где-то, просыпаясь,

ты, может быть, меня сейчас зовёшь,

как я, от одиночества измаясь.

Тебя увижу в снежной белизне,

уж истекает время ожиданья –

кленовый лист слетает в руки мне

как предстоящей встречи обещанье.

Три слова для Дульсинеи

Скажи мне три волшебных слова,

чтоб к жизни не прошла охота,

я жажду их услышать снова

от собственного Дон Кихота.

В калейдоскопе дней недели,

варясь в котле противоречий,

как мы друг друга разглядели

средь миллионов человечьих?

Как мы друг друга разгадали,

расшифровали, разучили?

Нам судьбы разные раздали,

разъединили, разлучили.

Мы – льдинки в буре половодья,

обломки кораблекрушенья.

Несётся жизнь, порвав поводья,

какие, к чёрту, отношенья?!

Людьми играют кукловоды,

и в утопическом азарте

крушат империи народы,

меняя линии на карте.

Нам мира не спасти былого,

а этот стал совсем не наш, но…

Скажи мне тихие три слова,

и ничего не будет страшно.

* * *

Э. К.

У кого-то в доме муж – Муз,

у кого-то рядом пёс – друг,

кто-то стонет от постылых уз,

кто-то стынет от невзятых рук.

А над городом завис циклон,

их за месяц уже было – три,

и со всех-то с четырёх сторон

шепчет: «Сердце на замок запри,

душу живу посади в клеть,

а глаза стреми всё вниз, в пол!

Не тебе открыто смотреть

и разглядывать другой пол.

В старом городе, где ветра вой,

быть соломенной тебе вдовой,

в новом доме, что на самом юру,

быть монахиней тебе – в миру».

Увидеть Париж

Неужели со мной

это произошло?

Вспоминаю автобус,

ночь тягучую, сон,

прерывающий мрак за окном,

и предчувствие счастья,

круассан на границе,

где Францией пахнет

так сладко…

Это было со мной,

это было весною

январской,

ведь Париж – город вечной весны,

мокрых крыш, пирамид

и Джоконды.

Фотография

Между нами стена из стекла.

Бесполезно тянуться рукой,

не получишь живого тепла,

только гладкий хрустальный покой.

Здесь – мгновенья мелькают, звеня,

там – застыл твой растерянный взгляд.

Я прошу, посмотри на меня!

Разреши мне вернуться назад

в те от счастья хмельные края,

где зелёные ветры шумят,

где обнявшись стоим – ты и я,

устремив на фотографа взгляд.

Что сломалось в затворе тогда?

Наплевав на законы орбит,

наша птичка, любимый, летит

в холода.

Час пик

С утра бежим и падаем,

торопимся, спешим,

куда-то очень надо нам –

и малым и большим.

В грозе весенней слышатся

небесные басы.

Бежится нам и дышится,

пока идут часы.

Пока они не пробили,

по кругу без конца

шумит перпетум мобиле

Садового кольца,

считают жизнь минуточки,

и не окончен бал,

и крысолов на дудочке

мотивчик не сыграл.

Нам некогда понежиться,

мы – Божии послы!

Вот так наш мир и держится –

на кончике юлы.

* * *

Шепчет ветер, засыпая

шелковистой пылью путь:

– Забудь…

Плещет мне волна морская,

перламутровая ртуть:

– Забудь…

Степь смеётся голубая:

– Ты теперь уже другая,

у тебя иная суть.

Забудь...

Но ночами месяц ясный

мне рассказывает сказки,

убирает с сердца муть:

– Уснуть…

* * *

Шурша осеннею листвой,

в холодных утопая лужах,

иду, беседую с тобой,

плету, плету обрывки кружев.

Без встреч не может быть разлук,

как без блаженства наказанья,

Луна так далеко, мой друг,

а на Земле – одни мечтанья.

Здесь, у Садового кольца,

рассвет встаёт из-за вокзала,

стихи кружатся без конца,

без перерыва, без начала.

Я буду думать дождь

Сегодня я больна, не слишком, а слегка лишь,

и горло, и печаль, и слёзы так близки,

что в мягкость и покой постельных обиталищ

стремится организм, заботам вопреки.

Закутаю болезнь уютным мягким пледом,

не выгоню кота, пусть греется в ногах,

не надо приставать со стынущим обедом,

я буду думать дождь, мечтать о четвергах.

В промозглость за окном не хочется мне верить,

не хочется забыть прошедших дней тепло.

Я в солнце и сирень душе открою двери,

не ведая сама, что на меня нашло.

Всё будущим жила, вперёд и вдаль летела,

что прошлое – мираж, рассыпавшийся в прах,

открыток старых тлен и писем пожелтелых,

и паутина лет на пыльных чердаках.

Но впереди – зима идёт тоскою белой,

я это поняла отчётливо вполне,

Дождь льётся за окном осеннею новеллой,

и шорох странных слов сквозь стёкла слышен мне.

Вещает он – Конец! – Но я ему не верю.

Он шепчет – Всё прошло… – Неправда! – говорю.

– Я жизнь не запишу в последнюю потерю,

я память не отдам дождю и сентябрю.

В ней летний зной живёт, и ранние рассветы,

и жалящий песок, и пенистый прибой…

Я просто подожду, наступит бабье лето,

и вновь подарит день прозрачно-голубой.

Я гадаю на кофейной гуще

Ты гадаешь на кофейной гуще?

Это вздор.

Георгий Яропольский

Я гадаю на кофейной гуще,

а ещё на Книге перемен

и на картах – боги всемогущи,

подают надежды нам взамен

веры в них, язык их – нежно-лгущий.

Я узнать хочу, зачем так скудно

в этой жизни, тесной и пустой?

Почему тоска так беспробудна?

Отчего над бездной нет мостов,

и болит в груди так неостудно?

Я стихи в холодный мир бросаю –

здесь душекрушенье, люди, SOS!

Подхожу все ближе, ближе к краю,

сердце ведь не мышечный насос,

это я теперь отлично знаю.

Я имени её не помню 

А эту осень звали странно,

она была печальней всех.

Осина рдела рваной раной,

и скрежетал вороний смех,

лохмотьями свисали тучи,

слезились в парке фонари...

Она была всех зим разлучней,

она сжигала изнутри,

ночной прелюдией к бездомью

вела меж пляшущих огней.

Я имени её не помню,

мне слишком плохо было с ней.

* * *

Я тебя дочитаю до самой последней строчки,

до тире, до точки, до тающей запятой.

Я тебя узнаю в любой, любой оболочке,

не обманешь притворною немотой.

Ты со мной говорил – ветром в поле, ромашкой в букете,

громом с неба спускался, грибным осыпая дождём.

Стуком палки по рёбрам унылых и пыльных штакетин,

дробью дятла в лесу говорил мне – Идём!

Я стремилась на зов, как на дудочку крысолова,

закрывала глаза и видела – письмена,

засыпала в зарослях болиголова,

и летала, и пела одна.

Мне ль тебя не узнать, о мой брат, ясноликий дервиш!

Темноглазый странноприимный пророк и лжец.

Ты свободную птицу насильно в сетях не удержишь,

знаешь – плохо поётся среди золотых колец.

Просто сяду в твои никому не грозящие руки,

просто зёрна возьму, и пойму, что вернулась домой.

То, что было внутри, перевесило то, что снаружи,

стала песня – дорогой, а слово – скобой и судьбой.

Яблоко

Над Эдемом солнце встаёт,

золотой, звенящий рассвет,

и Адаму Ева поёт –

первый бард и первый поэт.

Нет ни бед ещё, ни забот,

но печален летящий звук.

Пламенеет яблока бок

алым цветом грядущих мук.

Протянула тонкую кисть

и сказала: – Ну что, идём?

И разъяла на смерть и жизнь

то, что было целым плодом.

Ничего не сказал Адам,

у подруги яблоко взял.

Он не думал и не гадал,

что оно – начало начал.

Он пошёл, не спросив, куда,

веря ей сильней, чем тому,

кто его и землю создал,

кто придумал и свет, и тьму.

И, вздыхая, Господь изрёк:

– Впереди у вас много путей,

ты б его приберёг, сынок,

на один из голодных дней.