переплыви Волгу, переплыви Лету...
Пётр Вегин
Акцент-45:
Смерть поэта – особый феномен нашего Мироздания. В осознании каждого факта из этой бесконечной череды уходов, медлительных или торопливых, нет никакой некрофилии. Как нет и житейски-жизнелюбивой мемуаристики – это всё по поводу человека, не поэта...
У Сергея Гандлевского есть строчки из стихотворения «Памяти поэта»:
И с мёртвыми поэтами вести
Из года в год учёную беседу...
– ироничные, конечно, как и многое в поэзии как таковой.
Но они именно об этом.
Смерть каждого поэта обнаруживает возможность бесконечного диалога – именно с ним – как поэтом.
И увы, именно за счёт очевидной невозможности поговорить с ним как с человеком.
«Моя беседа с Колей не прерывалась и никогда не прервётся...» (из письма О.Э.М – А.А.А, 25 августа 1928 года).
«45-я параллель» и впредь будет продолжать разговор со всеми поэтами, как живыми, так и ушедшими.
«У Бога все живы», «Deus conservat omnia», – это, конечно, несравненно серьёзней. Но то, чтобы поэты продолжали говорить с нами и после, с другого берега, – это как раз наше дело.
Сегодня Александр Балтин говорит о Борисе Викторове, говорит с поэтом Борисом Викторовым...
Лепет лет
(к 20-летию смерти Бориса Викторова)
Страшные образы жизни мерцают онтологической бездной, и Борис Викторов, зажигая образ блокадника, вводя его в тонкие обороты вечности, фиксировал:
Боже, что он сказал?.. Лепет лет,
сгусток памяти, бред,
детских саночек след,
постарел и осип
детских саночек скрип,
детский всхлип:
– Было так холодно, что
не в гробах хоронили, в пальто.
Тонкая звуковая игра будто подчёркивает кружево жизни, опалённое трагедией.
Викторов довольствовался минимумом слов, сгущая до предела смыслы, высекая искры сострадания из человеческого сердца, при этом – добывая гармонию на самых разных полюсах человеческого бытования…
Словно трагедию чувствовал самым сердцем сердца, алхимической его, неведомой сердцевиной, как в образе «Вдовы», данном монотонно-кошмарно:
И так всю жизнь – засыпать в девять,
чтобы проснуться в пять,
и печь затопить, и расчистить от снега двор,
поднять из колодца обитое медью ведро
и увидеть звезду, и пролить её наземь…
Тридцатисемидесятилетней вдовой
стоять у калитки
и ждать, ждать, ждать (март, апрель, май…)
и так до конца года, до конца жизни
(и печь затопить, и расчистить от снега двор…)
В жутковатом, мистически-конкретном калейдоскопе мешается ветхозаветное и историческое: недавней истории, оскорбительной, унижающей сознание многими своими аспектами:
Генисаретское озеро, гетто корзин,
полных улова, хватающих жадно, жующих полуденный воздух,
в прутьях, авоськах и в ровно отмеренных дозах
газовой камеры; в жменях и жмеринках, ибо един
Бог, он в завхозах.
Сотни зеркал
влажно-чешуйчатых, штучных; бликует полуденный, скудный
свет, приближающий и отдаляющий пасмурный Судный
день (депортация, слякоть, и пар изо рта, и вокзал,
и, как назло, этот снег над перроном паскудный).
Мрак и боль, стоическое нагромождение множества определений, антрацитовое мерцание потусторонней какой-то неизвестности…
Фантасмагорический образ смерти:
Шёл, повторяя тихо-тихо:
«Судьба, дорога, ипостась…»
Вдруг неожиданно и дико
тропа в снегу оборвалась…
Я огляделся – никого,
как если б он взлетел внезапно,
меня оставив одного…
Я думал – позвонит мне завтра.
С тех пор ни слова от него.
Её много в поэзии Викторова: разной – завитушками, мазками, оскалом врывающейся постоянно в явь, отравляющей жизнь, неведомой, противоречащей всякой любви…
Осень переживший не переживёт смерть – а Викторов прожил не долго – но голосовые вибрации, идущие от густого смысла бытия, останутся переливаться в пространстве:
Светлая осень, я грешен, и мне не понять,
как пережил одиночество, ревность и хаос,
как на безлюдных перронах я ждал, задыхаясь,
и сомневался, и снова любил, и опять,
Светлая Осень, я грешен, и в этом не каюсь.
Иллюстрации: портрет и могила героя эссе.
Фото из открытых источников Интернета.
© Александр Балтин, 2024.
© 45-я параллель, 2024.