Леонид
Сорока

Белый танец

Приглашала раз на танго

Шимпанзе орангутанга.

Ей сказал орангутанг:

– Не танцую ваших танг!

Но потом пришла горилла

И его уговорила.

* * *

«Бросить «двушку» в прорезь автомата...»

Где те автоматы, «двушки» где?

Все приметы вырваны и смяты,

И плывут, как листья по воде.

Мир иной, иной отсчёт симпатий,

То, что потеряли – не нашли.

«Двушки» закатились под кровати

И лежат до времени в пыли.

Будет время низко наклониться,

И рукой пошарить с полчаса –

В памяти всплывут родные лица,

Зазвучат родные голоса.

Бросить «двушку» в прорезь автомата,

Слушать безответные гудки.

Все друзья-товарищи куда-то

Убежали наперегонки.

Бульдог в небе

Смотрю на небо: ах, какое диво!

Представить даже я себе не мог –

Куда-то не спеша, неторопливо

Огромный в синем небе плыл бульдог.

Смешно торчал его короткий хвостик,

Обвисли по-бульдожьи две щеки.

Казалось, просит: косточку мне бросьте!

Я бросил бы, но как-то не с руки.

Спустись он – друга не было бы круче,

И всем на зависть я гулял бы с ним.

А то, что он ко мне спустился с тучи,

Известно было б только нам двоим.

В Кармиэле

Что мы пили, что мы ели,

Были с кем накоротке

В этом нашем Кармиэле,   

Неприметном городке.

Как мы жили, веселея,

Не замечены в упор.

Горы, звёзды, Галилея –

Фантастический набор.

Километры, вёрсты, мили

Разделили их и нас.

И встаёт вопрос – а мы ли

Здесь находимся сейчас?

Это наши ли обличья,

Наши ль крылья не нужны,

И права на землю птичьи

Мы ль доказывать должны?

Иордан течёт, мелея,

Берега его пусты.

Что ответишь, Галилея.

С поднебесной высоты?

У крутых своих подножий

Ты нас примешь или нет?

И как перст над нами божий

Мусульманский минарет.

Вдохновение

Удар покуда не получен

В печёнку, в душу и под дых,

Покуда ты благополучен –

Всё, что напишешь – пресный жмых.

Сиди и бди, бумагу пачкай,

Губу раскатывай на лесть.

Но что создашь ты – просто жвачка,

Её ни выплюнуть, ни съесть.

* * *

Веет ветром прохладным с отрогов Ливана,

Аравийским песком запорошена высь.

Кто хозяин, а кто тут пришелец незваный –

Без пол-литра попробуй поди разберись.

А из тех, что с бутылкой на лавочке сели,

Ни один на пророка, увы, не похож.

Разделили родимую, чуть окосели –

Им теперь всё едино – где правда, где ложь.

Может быть, все другие решения плохи,

Может, стоит умерить и пыл свой, и нрав.

Может в этом великая мудрость эпохи.

Может статься, философ бутылочный прав.

Воробей на балконе

Прилетел воробышек

на балкон.

С этой серой птичкою

я знаком.

То на стул запрыгнет он, 

то на стол.

На хозяев дома он

сильно зол.

Не сочли б, хозяева,

вы за труд

Крошки или зёрнышки

бросить тут.

Благодарной птичка бы 

вам была.

Что ж вы всё тут вымыли

добела?

Воробышек

Воробышек хоть мал, но так проворен.

Покуда голубь чем-то увлечён,

Он тяпнет из-под клюва пару зёрен

И шмыг в сторонку, вроде ни при чём.

А там, гляди, добудет пару крошек

У столика, где ели бутерброд.

И не боясь ничуть собак и кошек,

Вспорхнёт над ними, но не удерёт.

Воробышек – воинственная птаха.

Есть у неё надёжных два крыла,

И сердце есть, не знающее страха.

Ты не гляди, что так она мала.

* * *

Вот так подкатит к горлу ком,

заноет что-то под ключицей,

и тут же тонким коготком

стихотворенье постучится.

Забьётся крыльями в стекло –

но не погладишь эту птаху,

какой судьбою занесло,

швырнуло к нам её с размаху?

Времена года

А мы и глазом не моргнём –

Быстрее мысли

Желтеют листья за окном,

Желтеют листья.

Кричали дружно вы «ура»

Травинкам первым

Вчера или позавчера.

Как жить теперь вам?

* * *

Все старыми стихами козыряем,

До новых не дотянется рука.

Они вспорхнут, как птички над сараем,

В котором заточили Горбунка.

* * *

Всё прыгаем козлами молодыми.

Со стороны себя не увидать.

В пару коньячном и табачном дыме

Такая разольётся благодать!

Своих поймём по слову или фразе,

Хоть молодость растаяла вдали.

Тех ранних лет мотивчик неотвязен,

Когда мы чушь прекрасную несли.

Но мы всё так же скачем, как мальчишки,

Хотя врачам быть впору начеку,

Хотя давленье скачет и одышка,

И колет подозрительно в боку.

Но сами-то, себя в упор не видя,

Мы верим, что с тобою пацаны.

На тех, кто посмеётся, не в обиде.

Пускай их, ведь и вправду мы смешны.

Два круга

Бывает круг писателей. 

Он словно ада круг.

Есть где-то круг спасательный,

Повешенный на крюк.

Кто в круге первом? Сборище

Раздутых величин,

О чём-то злобно спорящих

Без видимых причин.

Они умельцы лучшие

Горбатого лепить

И при удобном случае

Чужого утопить.

Нет круга, чтобы тонущих

Спасти и уберечь.

И неоткуда помощи 

Им ждать – о том и речь.

Два стихотворения из мастерской друга-художника

1.

Недолгим было раздеванье.

Вдыхая дух засохших трав,

Легла на кожаном диване,

Небрежно ноги разметав.

Она глядела взглядом рыбы.

А он спешил, бросал мазки,

Изображал её изгибы,

Её в пупырышках соски.

Давно привыкшая к рутине –

Раздеться, лечь – и все дела,

Центральным образом в картине

Она задумана была.

За тонкой стенкой о футболе

Вели неспешный разговор.

А в ней судьба, и страсть, и боли,

И весь загадочный набор.

Она живёт в пространстве плоском

Отображением мечты.

Но по соседству мягким воском

Её оплавлены черты.

И стрелкой сломанною время,

Полузаметное на вид,

И некий всадник ногу в стремя

Напрасно вставить норовит.

О боже, мысль одна и та же,

Как ворон каркает с дерев:

Вот так и мы в ажиотаже

Оплавимся, не постарев.

Отдавшись лени и нагрузкам,

Вблизи от истин и вдали

Мы воска тающего сгустком

Лежать останемся в пыли.

2.

Уже давно ушла в тираж,

И редок волос на макушке.

Но все ещё впадает в раж –

Ах, как не хочется в старушки.

Всё в мастерскую, к молодым,

К мальчишкам тем амбициозным

Приходит часто пьяной в дым,

Но с жестом юно-грациозным.

Грызёт предложенный балык,

И запивает кружкой чая,

Остатки прелестей былых

Мазилам этим подставляя.

Для чего

– Застилай свою кроватку,

Приучай себя к порядку! –

Учит мама, учит дед.

Что сказать мне им в ответ?

Застилать кроватку эту

Никакого смысла нету.

Потому что ведь опять

Мне в неё ложиться спать.

Для чего же мне стараться.

Согласитесь с этим, братцы –

Гость заявится, и тот

Разве в спальню он зайдёт?

А зато ведь между прочим

Спать идёшь – удобно очень.

Покрывал там никаких.

Без помех в постель бултых!

Дом

Когда детьми мы были малыми,

Любили вместе иногда

Устроить дом под одеялами,

Поставив стулья в два ряда.

Туда тащили, что надыбали –

Горбушку хлеба, карамель.

Потом, согнувшись в три погибели,

Неслись за тридевять земель.

И на воздушном шаре в небо мы

Взмывали, нам-то не упасть.

А то, что в доме окон не было,

Так это было даже в масть.

Ах, если б с теми же ребятами

Я в домик тот забраться смог,

Где мы надёжно были спрятаны

От всех напастей и тревог.

Друг пишет пьесу

Друг пишет пьесу о Ван-Гоге.

Растут горой черновики.

В них юга Франции дороги,

Крестьянский быт и мир убогий,

Задумчивые старики.

Звенит осы жужжащей зуммер,

Шумы несутся из квартир.

Художник, словно мир, безумен,

И гениален, словно мир.

Дыры

Дыр на белом свете тьма.

Сводят нас они с ума.

Вот пугают нас порой

Некой чёрною дырой.

Мол, спастись из этой бездны

Не старайтесь, бесполезно!

И дыра в бюджете тож

Вызывает страх и дрожь.

Но дыра на брюках если,

Да на самом видном месте,

Если сзади, если вдруг –

Вот где истинный испуг!

Заказ

Мне б стишок весёлый очень,

Мне не нужен стих про грусть.

Чтобы был он покороче,

Чтоб запомнить наизусть.

Чтобы был не очень длинный.

Да, про это я сказал...

Чтоб его на именинах

Похвалили стар и мал.

Сам писать я не умею.

Раньше пробовал когда –

Получалась ахинея,

Вот как эта, ерунда.

Заяц и кролик

Заяц с братцем кроликом когда-то

Были очень близкая родня.

И стеной вставали брат за брата,

Отчий дом от недругов храня.

Звери восхищались дружбой редкой.

Но когда на землю выпал снег,

Подманил едой и тёплой клеткой

Кролика какой-то человек.

С той поры лил дождик мелким ситом –

Кролик в клетке собственной не мок.

Был всегда обласканным и сытым.

Зайца же гоняли все, кто мог.

Но, пройдя насквозь огонь и воду,

Прячась по оврагам, среди пней,

Заяц полюбил свою свободу,

Стал он и смелее, и крупней.

От врагов бесчисленных спасаясь,

Об одном он помнил на бегу,

Что не кролик он, а гордый заяц, 

И не дастся просто на рагу.

* * *

И весело вспомнив о чём-то,

Чему и названия нет,

В старухе смеётся девчонка

Неполных семнадцати лет.

Из гостей

Из гостей мы едем с мамой,

Там ещё едят и пьют.

Я признаюсь – никогда мы

Не видали столько блюд.

Было всё – от вас не скрою –

Был там даже ананас.

Бутербродики с икрою

Призывали: съешьте нас!

И, казалось, авокадо,

В центре этого стола

Было тоже очень радо,

Чтобы я его взяла.

Много блюд там было редких.

Суп из лука, сладкий мусс,

Суши, блинчики, креветки

Ждали – есть я их примусь.

Подносили, нарезали

Кто бы что бы ни просил.

Всё я съела бы глазами,

На другое нету сил.

Из жизни кошек

Не смотрят кошки новостей,

Кошмары их не мучают.

И не зовут к себе гостей

К торжественному случаю.

Живут, бедняжки, днём одним,

Взглянуть вперёд не пробуя.

И на идейной почве им

Глаза не застит злобою.

У кошек жизнь – короткий миг.

Наверное, поэтому

И не плетут они интриг,

И подлость им неведома.

Они не ангелы, отнюдь.

Не очень дружат с белками.

Но, проходя свой краткий путь,

Не тратятся на мелкое.

* * *

Как всё обретает значенье иное,

Когда уже автора нету в живых

и только звучит у него за спиною

его беспризорно оставленный стих.

И строки, в которые столько вложил он,

которые, верил, останутся жить,

пусты оказались, никчемны и лживы,

и это не в силах никто изменить.

А те, что сказались шутя, мимоходом,

что сущею сам он считал ерундой,

вдруг пьёшь ты, как пьют родниковую воду,

вдыхаешь как запах буханки ржаной.

Каноэ

Мне в день рожденья купили каноэ.

Лодочку эту индеец слепил.

Было в той лодочке что-то родное,

Очень берёг я её и любил.

Лёжа больным, забывал я о гриппе,

Это каноэ в ладони держа.

Будто я плыл по реке Миссисипи

И крокодилов встречал, не дрожа.

Видел вигвамы вокруг как в кино я,

Словно индеец, плясал у огня.

И возвращался обратно в каноэ, 

И отступала болезнь от меня.

Только сегодня, растяпа я, с полки

На пол каноэ нечаянно снёс.

И разлетелось оно на осколки.

Очень обидно, обидно до слёз.

Картинка

Увидал сегодня я

(Ветер дул колючий)

Листья прошлогодние 

Собирались кучей.

Их скитаться дерево

Бросило по миру.

На земле теперь они,

Там темно и сыро.

С вязами и с клёнами

Листья так дружили.

Сочными, зелёными

Были, не чужими.

А вот стали старыми,

Ссохлись, пожелтели –

Под судьбы ударами

С веток улетели.

И, на долю сетуя,

На траве бедняги

С порванной газетою

Шелестят в овраге.

Критики мои

Не в МГУ и не в МАИ

Учились критики мои.

Их стиль высок, их голос тонок,

Их цель ясна и так близка,

Что рифма точная спросонок

Слететь готова с языка.

Но поздно, силы нету, чтобы

Себя растрачивать на злобы,

Лупить их картой по носам.

А что там плохо, что неплохо,

И то, откуда ждать подвоха –

Решать не им, решать не нам.

На перепутье

И правы те, и правы эти

И правы те, что посреди.

Как трудно жить на этом свете,

Хоть в гроб ложись и не гляди.

Преступна или же невинна

Та власть, чьё имя аноним.

Но принцип старого раввина,

Что правы все – неприменим.

Те за углом стоят с кастетом,

А эти с крыши целят в лоб.

И ты конём при всём при этом

То на дыбы, а то в галоп.

На улице Франко

Виктору Некрасову

Как это время далеко…

Давным-давно те дни умчались,

Когда на улице Франко

Мы в доме 30 с ним встречались.

Порой вернётся это сном,

Как за столом Кильчевской Оли

Стучали чашками с вином

И речи смелые мололи.

И юный Лёня Киселёв

От хвори злой сгоревший вскоре,

Вставлял весомых пару слов

В возникшем сразу разговоре.

Всегда открыт был этот дом,

В любое время дня и ночи

Для тех кто близок и знаком,

А иногда для разных прочих.

Но если Вика в дом входил,

Вмиг оживал там стол несытый.

А он являлся не один,

Всегда с какой-то юной свитой.

Он был властям как в горле кость

За тот валун над Бабьим Яром,

За всё платить ему пришлось.

Ничто не проходило даром.

И как когда-то на войне,

В то время был он под обстрелом.

Он был для нас как свет в окне,

Своим и бесшабашно-смелым.

Торжествовало всюду зло.

Но как же всё-таки неплохо,

Что мне когда-то повезло

Жить рядом с ним, в одну эпоху.

На этой земле

На этой земле,

Называемой кем-то «святая»,

С тобой на метле

Мы несёмся, следы заметая.

Преследовать нас –

Это нужно кому-то едва ли

И в радостный час,

И, тем паче, в минуты печали.

Махнули рукой

Так давно мы друзьям и соседям.

Враги за горой.

Ну куда ж мы всё едем и едем?

Мы выбрали путь

Тот, который ведёт из полона.

Пора бы вздохнуть

Облегчённо,

Взглянуть

Просветлённо.

Конечно, пора!

Но запомнить бы было неплохо –

Тут если гора,

То она непременно Голгофа.

Тут если провал,

То заполнен он мёртвой водою.

А я рисковал

Только славой своею худою.

О возвращении

Хоть эта заповедь проста.

Но повторю её, ребята, –

Не возвращайтесь в те места,

Где были счастливы когда-то.

И старый дом, и тихий пруд,

Пустырь заброшенный с бурьяном

Пусть в вашей памяти живут.

Хранятся в виде первозданном.

Их нет уже давным-давно,

Их смёл буран десятилетий.

И только памяти кино

Всё так же крутит кадры эти.

* * *

Облако альпийского разлива

Медленно вплывает в городок.

И себя ты чувствуешь счастливым,

И совсем неважно, что продрог.

Вспомни, как твоим сейчас живётся

Под сорокаградусной жарой.

Над тобою водопад смеётся

Под отвесно срубленной горой.

Облако в штанах голубоватых,

В шляпе с легкомысленным пером

Разбросало клочья серой ваты –

Дескать, мы сумеем, подберём.

Облако в штанах. А мы в кабине

Медленно спускаемся назад

По воздушной ниточке, по синей.

И глаза от радости горят.

Ожидание

Холодный ветер дул с равнин.

Летели годы.

Стоял у моря гражданин

И ждал погоды.

Закрыли тучи горизонт,

Весь свод небесный.

А гражданин, раскрыв свой зонт,

Стоял, ни с места.

Вот вышло солнце – стар и мал

Заполнил пляжи.

А гражданин стоял и ждал,

Не дрогнув даже.

Был день прекрасен, ночь нежна,

Цикады пели.

Какого ждал же он рожна

На самом деле?

Осень

Дождик азбукою Морзе

Настучал по мостовой:

Чтоб не мокнуть и не мёрзнуть,

Разбегайся, кто живой.

А за ним нахлынул ливень,

В барабан ударил град.

Если скрыться не смогли вы –

Кто вам в этом виноват?

Осложнение после гриппа

Осложнение после гриппа.

Кроме кашля и кроме хрипа

Осложняются отношения

И суммируются решения.

Исчезают не в полдень тени,

А на самом закате дня.

Сквозь бетонные ограждения

Видишь брошенного меня.

Осложнение после гриппа –

Пахнет будущим мёдом липа

И не пахнет ничем сирень,

И строку заканчивать лень.

Кто прочтет её, осуждая,

Кто похвалит по доброте.

И склоняется прядь седая

На оборванном враз листе.

Отец

Ушёл отец.

А вдруг и впрямь – ушёл.

Не умер, вышел просто,

хлопнув дверью.

А в комнате, продутой и теперь я

порою слышу –

всхлипывает пол.

Слышны шаги тяжёлые отца,

впитали стены бас его громовый,

и переливы украинской мовы

с перчинкою еврейского словца.

Как он сидел на облучке саней!

Как ел и как работал

С аппетитом!

Мы, дети, знали:

Если что – влетит нам.

На ласку скуп, но тем она ценней.

И чувствуя горчайший свой удел,

Он дрался сам. И жить учил, не ноя.

И никого обременять собою

Он, даже умирая, не хотел.

Из жизни он ушёл.

Ну как же так?!

Я в комнату вхожу пустую с дрожью.

Вдруг не ушёл,

вдруг где-то здесь он всё же.

Подай, отец,

мне хоть какой-то знак.

Памяти Володи Орлова

Вот и некого больше спрашивать.

Ни письма в ответ, ни звонка.

Может, знал он не больше нашего,

Но зато уж наверняка.

Вот и некому душу выложить,

За рюмашкою коньяка –

А ведь было же это, было же,

И казалось, что на века.

Вот и незачем к Симферополю

Заворачивать самолёт,

Он ко мне уже больше по полю

С зятем, с Вовчиком не пройдёт.

Вот и не к чему больше пыжиться –

Мол, ну что он такое мог!

Что все книги наши и книжицы

Против строк его четырёх?

Вот и чёрной покрылось тучею

То, что солнечным было днём.

Вот и вышло время вымучивать

Не ему стихи, а о нём.

Пегас

Уже закат давно погас,

Не различить в тумане лица.

Без седока летит Пегас.

Он ищет, где бы приземлиться.

Но всё ему не по нутру.

Бездарен этот, та чванлива.

Златая грива на ветру

Трепещет в отблесках залива.

И будет он лететь, пока

Презрев преемников постылых

Под стать не сыщет седока.

Но мы помочь ему не в силах.

Пляжное

То хохотала так беспечно,

То замолкала вдруг в тоске.

Нарисовала ты сердечко

Босою пяткой на песке.

Кому оно предназначалось –

Теперь уже и не поймёшь.

Волна всё смыла и умчалась

Под чаек радостный галдёж.

Праздничный тост

Попробуй по лицу

Навскидку отличи

Кто в Песах ест мацу,

Кто в Пасху – куличи.

Ты крашеным яйцом

Украсить стол спешишь.

А где-то за столом

Едят гефилте фиш.

Но там стоит и там –

Богач ты или голь –

Для мужиков и дам

В бутылках алкоголь.

Чтобы в любой стране

Постичь бы каждый смог,

Что истина в вине,

Как нам поведал Блок.

Привычка

Свиданий первых время далеко,

Пора касаний бережных забыта.

Любовь сбежала будто молоко,

Перекипев на чёрной плитке быта.

Простак

Ну что с того, что так он прост?

Простому проще жить на свете.

А не хватает с неба звёзд?

Так ни к чему занятья эти.

От них, он знает, никогда

Особой пользы нет и прока.

Горячей может быть звезда,

Обжечься можно ненароком.

Другой с ладони на ладонь

Пусть, как горячую картошку,

Звезду остудит и огонь

Собьёт сначала понемножку.

И как рояль, что был в кустах,

Но больше можно не скрываться,

Потом он явится, простак,

Под гром восторженных оваций.

Прощаясь с Киевом

В полёте слышать было внове:

– Шановні пані та панове!

Под рёв моторов за бортом.

Паны мы, в общем, никакие...

Прощай, любимый город Киев,

В тумане скрывшийся густом.

Как хорошо нам было вместе.

Промчалось лет не сто, не двести,

Но четверть века тоже срок.

Я поклонюсь вам низко, братцы,

За то, что вы смогли собраться.

И тем поклон мой, кто не смог.

Остались в дымке раскалённой

И вы, Днепра крутые склоны,

И вы, Крещатика огни,

И те, кто были сердцу милы,

И вы, на Байковом могилы –

Вы снова будете одни.

* * *

Роняет наземь

Плоды олива.

Уходит август

Неторопливо.

Сгустились тучи

На горизонте.

Уходит август,

Под мышкой зонтик.

* * *

Словно книги с верхних полок,

На тебя летят года.

Но из памяти посёлок

Не исчезнет никогда.

Лужи корочкою тонкой

Лёд-кузнец уже сковал.

По замасленной трёхтонке

Ты сейчас затосковал.

Сноб и мы

Если б всё решали снобы – 

Что читать нам, что смотреть,

Изменился мир давно бы,

Пусть не в целом, хоть на треть.

Будь на то бы воля сноба,

Он нашёл бы, чем корить,

Он за всем следил бы в оба,

Он бы дал нам прикурить.

Но живём мы бесшабашней

С каждым днём лишь потому,

Что сидеть в слоновой башне

Предпочтительней ему.

И с позицией такою

Он сидит, объят тоской.

И махнул давно рукою

На пропащий род людской.

Сон

В сон окунулся –

И в поселок Кез

Пустился через рожь наперерез.

Направо насыпь, впереди леса

И речки Лып стальная полоса.

Шагаю дальше, выхожу на тракт.

И кажется, уже не сон, а факт –

Могу по холке потрепать коня,

У изгороди ждущего меня.

Страх

Мохнатым псом за мною следом

с хвостом поджатым ходит страх

сказать не так или не эдак,

бездумно или второпях.

К нему домашние привыкли.

А без него не тот порыв.

Он не даёт мне фигли-мигли

творить, о совести забыв.

Чуть что, и он загонит в угол,

рыча – подумай головой!

Ах, пёс, за все твои заслуги

возьми-ка хрящик мозговой.

Стыд

Годы шли неслышно, как стада,

Цвет земли меняя ежечасно.

Ты же краску красную стыда

Смыть с лица стараешься напрасно.

Пудры, кремы, гримы и лосьон –

Эти ухищрения излишни.

Ты, как частоколом, обнесён

Садом с абрикосами и вишней.

Телефонный звонок

Он позвонил мне достаточно поздно

Для человека, со мной незнакомого.

«Не разбудил?» – поинтересовался. А потом

Стал произносить комплименты

О где-то прочитанном стихотворении

И об одном известном в узких кругах критике,

Который, как выяснилось, хвалил нас обоих.  

А дальше – больше...

Читал гекзаметры, а потом уже и гекза-километры.

А я сжал зубы – не было сил слушать

И не было сил отключиться.

Весь день болела моя ключица.

А тут боль на виски мои перебежала.

Мембрана от ритмов его дрожала.

Он жаловался на иудеев, не принимавших

Ни его самого на ура,

Ни христианство его.

На судьбу,

Не давшую выбрать страну

Покомфортней,

Где знатокам гекзаметров и терций

За эти знания открыты все двери и дверцы.

Но чем помочь ему мог я, грешный?!

И тот звонок его безутешный

Оборван был как-то на полуслове,

На том, что он меня снова словит...

Трое

Парщиков, Ерёменко и Жданов.

Семьдесят затёртый год. Мороз.

Брежнев заикается с экранов.

Авитаминоз. Маразм. Склероз.

Трое вышли стенкою на стенку.

Не пробить её и медным лбом.

Белла, Вознесенский, Евтушенко

Высились в тумане голубом.

Нет, не состязались эти с теми.

Никого не гнали с корабля.

Но пришло их собственное время.

Остальное только рифмы для.

Я не вру

Лишь стоит выглянуть во двор,

Зовут меня врунишка.

А я не вру, я фантазёр,

Хочу писать я книжки.

А их писать нелёгкий труд.

Нужна тут тренировка.

И ведь писатели не врут,

А сочиняют ловко.

И я стараюсь сочинять

Чего поинтересней.

Но говорят мне – хватит врать!

Не верят мне, хоть тресни.

Я стану через много лет

Известным и богатым.

И скажут:

– Это ж наш сосед,

Который врал когда-то.