Леонид
Мартынов

Ангелы спора

Ангел мира есть

И ангел мора,

Ангелы молчания на сборищах...

Я любуюсь

Ангелами спора,

Охраняющими бурно спорящих:

У единоборцев за плечами

Вьются эти ангелы-хранители,

От неясных доводов в печали,

Справедливых доводов ценители.

Бдят!

Но улетают,

Словно мухи,

Если пахнет спорами напрасными,

Потому что только злые духи

Притворяются на всё согласными.

Баллада о Николае Рерихе

Я думаю

О Рерихе,

О том, как он попал

Проездом из Америки в Гоа и Каракал

Путем, судьбой измеренным, в Москву на тридцать дней,

Чтоб встретиться с Чичериным и Луначарским в ней.

В нём было что-то детское, как часто – в силачах.

Он в консульство советское явился в Урумчах,

Чтоб знали все и видели, кто враг кому, кто друг...

И по дороге к Индии в Москву он сделал крюк.

О, был он вольной птицею, художник – и большой,

Но, числясь за границею, он рад был всей душой

С любезными наркомами, назло лихой молве,

Как с добрыми знакомыми увидеться в Москве.

Так, в Индию стремящийся упорно с малых лет,

Мятущийся, томящийся, отнюдь не домосед,

В заокеанском городе оставив небоскрёб,

Он, меж гигантских гор идя, с крутых увидел троп

Над водами над быстрыми алтайца и коня,

А на какой-то пристани, быть может, и меня...

Богатый нищий

От города не отгороженное

Пространство есть. Я вижу, там

Богатый нищий жрёт мороженое

За килограммом килограмм.

На нём бостон, перчатки кожаные

И замшевые сапоги.

Богатый нищий жрёт мороженое...

Пусть жрёт, пусть лопнет! Мы – враги!

Бык воспоминаний

Где-то

Крикнул петел,

Дятел застучал,

Что-то им ответил, сонно замычал

В утреннем тумане, высунув язык,

Бык воспоминаний, крутолобый бык.

Это бык видений.

Подойду к нему

И без рассуждений за рога возьму:

Мол, хвостом помашем, ухом шевеля,

Да и перепашем памяти поля.

Луг воспоминаний

Глухо шелестит,

Плуг воспоминаний по лугу блестит.

Утренние пташки подымают крик,

Но ходить в упряжке не желает бык.

Пусть уж

Трактористы,

Сидя у руля,

Перепашут чисто памяти поля,

Чтоб с лицом эпохи слить Природы лик.

А в чертополохе

Водит оком бык...

Бык воспоминаний, выйдя на луга,

Ворошит в тумане памяти стога.

* * *

В чем убедишь ты стареющих,

Завтрашний день забывающих,

Спины на солнышке греющих

И о покое взывающих!

Но не легко собеседовать

С юными, кто не успел ещё

Всё на земле унаследовать:

Капища, игрища, зрелища,

Истины обнажённые,

Мысли, уже зарождённые,

Кисти, уже погружённые

В краски, уже разведённые.

Да! Сговориться со старыми

Так же не просто, как с малыми!

Движутся старые с малыми

Будто музейными залами,

Глядя в безумной надменности,

Как на окаменелости.

На золотые от зрелости

Ценности

Современности.

Вода

Вода

Благоволила

Литься!

Она

Блистала

Столь чиста,

Что – ни напиться,

Ни умыться,

И это было неспроста.

Ей

Не хватало

Ивы, тала

И горечи цветущих лоз.

Ей

Водорослей не хватало

И рыбы, жирной от стрекоз.

Ей

Не хватало быть волнистой,

Ей не хватало течь везде,

Ей жизни не хватало –

Чистой,

Дистиллированной

Воде!

Вознёсся в космос человек

Всё –

Как он набирался сил,

Как в небесах владел собой

И невесомость выносил –

Да пусть почувствует любой

Из нас!

Он делал всё для нас с тобой,

Он делал всё за нас с тобой,

Над нашими плечами мчась.

Вознёсся

В космос человек,

Оставив за своей спиной

Свой шар земной с его весной,

С его «холодною войной»,

Со стужей, вклинившейся в зной,

И с кипятком подземных рек

Под леденистой пеленой.

Вознёсся

В космос человек,

Но это вовсе не побег

Из повседневности земной.

Вознёсся

В космос человек,

Секретом неба овладел,

И возвратился человек

И снова землю оглядел:

Напрашивается масса дел!

Ещё недужен лик земли,

Ещё витает горький прах

Сынов земли, которых жгли

Вчера на атомных кострах.

А сколько на земле калек!

Поставим этому предел,

Поскольку, силою богат,

Ворвался в космос человек,

И возвратился он назад,

И убедился человек,

Что доброй воле

Нет преград!

Воспоминанье

Юнец,

Недели две

Я в Ленинграде жил.

Купаючись в Неве,

Её я переплыл.

Был верить я готов:

Бросают мне цветы

Девицы с высоты

Прославленных мостов.

Пусть всадник на коне

Увидит, кто плывёт!

Был это я. А мне

Шел двадцать первый год.

Шатался я везде,

Музеи посетил,

И Тихонов в «Звезде»

Стихи мои пустил.

Их встретили тепло,

Не зная, может быть,

Что в голову пришло

Неву мне переплыть.

Но сколько ни живу,

А помню я о том,

Как переплыл Неву

Году в двадцать шестом.

Гномы

Нас ссорят гномы.

Много ли гномов?

Гномов великое множество.

Тут и там есть свой гном, но неведомый нам,

И, зная их качественное ничтожество,

Мы гномов не знаем по именам.

В самом деле –

Ссорили нас великаны?

Нет!

Исполины не ссорили нас?

Нет!

Разве могли бы гиганты забраться в тарелки,

                                             графины, стаканы

И причинить нам хотя бы микроскопический вред?

Нет! Это бред!

Лишь одни только гномы за нами гоняются вслед!

Завет Верлена

Мне

На заре

Верлен приснился

И, чтобы сон мой объяснился,

Сказал мне русским языком:

«Поэзия – не что иное

Как похождение шальное,

Когда ты крадешься, объятый

Передрассветным ветерком,

Чтоб мяты аромат и тмина –

Ничто не пролетело мимо.

Все остальное – писанина!

Скажи им русским языком!»

* * *

Звонят в Елоховском соборе.

И это значит – понимай,

Что вслед за пасхой очень вскоре

Придет весенний праздник Май.

А эта девочка на рынке

Торгует птичками. Блестят

Очаровательные спинки

Кустарно сделанных утят.

«Ответь, какой ты воск топила?»

«Я в нефтелавочку зашла,

Свечей церковных накупила

И на утят перелила».

Ведь вот судьба твоя, художник!

Таков блаженный твой удел,

Наивный основоположник

Новейших форм старинных тел.

Творим мы из чего-то что-то,

А что творим мы из чего –

Не ваша, умники, забота,

И в том – искусства торжество!

Знакомство с Эйнштейном

Люди

С широким умственным горизонтом

Все окрестности этой Вселенной за час обегают бегом,

Но большинство потому лишь не путает Канта с Контом,

Что и слыхать не слыхали о том и другом.

Впрочем, Тата мне говорила,

Что она прекрасно знакома с Эйнштейном,

Потому что встречалась в начале двадцатых

В Ростове с ним на Дону,

И знакомство было почти семейным,

Ибо знала не столько его самого, а, скорее, его жену.

Я в ответ показал тех времён фотографию

Этой супружеской пары,

И воскликнула Тата при виде семейной четы:

– Это он и она? Что-то больно уж юны.

Тогда уже стары

Были он и она. Кто-то путает – я или ты!

* * *

И снова осень...

Велосипедист,

Пригнувшийся к своей дрожащей раме,

Несётся, как осенний пёстрый лист,

Подхваченный вот этими ветрами;

И девушка, которая в кино

Играла чеховскую Анну,

На перекрёстке встречена нежданно,

Напоминает осень всё равно;

В комиссионке рыжая лиса,

Зелёно-красный жёлудь в светофоре –

Всё подтверждает, что наступит вскоре

Сентябрьский день.

И даже голоса,

Которые стремительной весне

Спешат пропеть хвалу свою простую, –

И там и тут напоминают мне

Про ту же осень

Сытно-золотую.

Листья

Они

Лежали

На панели.

И вдруг

Они осатанели

И, изменив свою окраску,

Пустились в пляску, колдовские.

Я закричал:

– Вы кто такие?

– Мы – листья,

Листья, листья, листья! -

Они в ответ зашелестели,-

Мечтали мы о пейзажисте,

Но руки, что держали кисти,

Нас полюбить не захотели,

Мы улетели,

Улетели!

Лукоморье

Кто ответит – где она:

Затопило её море,

Под землёй погребена,

Ураганом сметена?

Кто ответит – где она,

Легендарная страна

Старых сказок –

Лукоморье?

Это я отвечу вам:

Существует Лукоморье!

Побывал мой пращур там,

Где лукой заходят в море

Горы хладные.

У скал

Лукоморье он искал –

Волшебную эту местность,

Страну великих сокровищ,

Где безмерна людская честность,

Но немало див и чудовищ.

Здравствуй, северная Русь!

Ты, Югра-соседка, здравствуй!

Сказка, здесь над былью властвуй!

Различить вас не берусь.

Ветер северный, могуч, гонит тучи снеговые, –

У них выи меховые.

Белки валятся живые,

Соболя летят седые из косматых этих туч

Прямо в тундру, за Урал. Там мой пращур их и брал.

Мол, к нашим дырявым овчинам

Пришьём драгоценны заплатки

И сбудем заморским купчинам

Мы красного меха в достатке.

Что мой пращур?

Голытьба!

Он в лохмотьях шел тайгою.

Но свела его судьба с мудрой бабою-ягою,

То есть с женщиной в яге – в тёплой северной одежде...

Я о встрече той в тайге вспоминаю и в надежде,

Что этнографы прочтут и обдумать им придётся

Всё изложенное тут.

Шуба женская зовётся

Там, на севере, ягой.

Знай, этнограф дорогой!

Баба-яга сердита.

– Ну,– говорит,– погоди ты!

Зря,– говорит,– не броди ты!

Женю я тебя на внучке,

Возьмет в золотые ручки.

Верно, пращур? Было так?

Золотым копьём блистая,

Поджидала вас, бродяг, дева-идол золотая.

Сторожила берега Мангазеи и Обдорья,

Неприступна и строга, охраняла Лукоморье.

Злата шкура на плечах,

Золотой огонь в очах, –

Грейся, пращур, в тех лучах!

– Ах, гостеприимна,

В чуме вот только дымно!

В губы не целовала,

Мерзлую рыбу давала,

О чём она толковала?

– Пусть бьются князья с князьями –

Народы будут друзьями.

Ты остался, пращур, там?

Венчан снежными венцами?

Ложе устлано песцами?

Нет!

К волшебным воротам

За тобою по пятам

Шёл Куракин со стрельцами,

Со стрельцами да с писцами за тобою по пятам.

Шли не с чистыми сердцами к Лукоморским воротам.

И закрылись ворота, и в туман укрылись горы,

Схоронилася в Обдоры дева-идол золота.

И волны гремели на взморье,

И ветры над камнем шумели:

Исчезло, ушло Лукоморье, –

Хранить вы его не сумели!

Лукоморье!

Где оно?

Не участвую я в споре

Тех учёных, что давно потеряли Лукоморье

На страницах старых книг, в незаписанном фольклоре.

Знаю я:

Где север дик,

Где сполоха ал язык, –

Там и будет Лукоморье!

Там, у дальних берегов, где гремят морские воды,

Где восстали из снегов возрождённые народы, –

Лукоморье там моё!

Там стоит она, богата,

Опираясь на копьё, а быть может, на ружьё,

Молодая дева Злата.

Я не знаю, кто она –

Инженер или пастушка,

Но далёкая избушка, что за ёлками видна,

Снова сказками полна.

Здравствуй, дивная страна!

* * *

Не будь

Увядшим гладиолусом,

Всё ниже голову клоня,

Не говори упавшим голосом,

Что это всё из-за меня.

Я силищей такой могучею

Не помышляю обладать,

Чтоб жгучим зноем, тёмной тучею

Твою нарушить благодать.

Ты это знала и тогда ещё,

В начале ветреного дня,

И не тверди мне убеждающе,

Что это всё из-за меня!

Норд-ост

Я, норд-ост, родился в тундре,

Но её покинул вскоре,

Чтоб иные видеть зори

На далёком Чёрном море.

Выл я в горном коридоре,

На степном ревел просторе,

И теперь, рождённый в тундре,

Я бушую в теплом море.

Так, принявши облик бури,

Мы летим. Пора настала,

Чтоб о нас иное море

Днем и ночью грохотало.

Птица Сирин

Слышу

Киновари крик,

Но не где-то глубоко там

Под горбатым переплетом

Сокровенной книги книг

И не в складках древних риз

На мужах святых и жёнах,

Господом убережённых от червя, мышей и крыс, –

В заповедных уголках, не церковных,

Так музейных, –

А на варежках, платках, на халатах бумазейных,

На коротеньких подолах –

Словом, где-то вне границ

Изучаемого в школах.

Спит

Спокойно

Мир страниц,

Лики книг покрыла пыль,

Даже сталь пошла в утиль,

Старый шпиль успел свалиться,

Но уверенно стремится

Птица Сирин, эта птица,

Воплотиться в шёлк, и ситцы,

И в полотна, и в текстиль...

Речь идёт про русский стиль.

Птицы

А птицей стать я не хотел бы,

Быть соловьём я не желаю.

Сама подумай, –

Прилетел бы,

На подоконник сел бы с краю,

И ты б сказала:

«Что за птица

На подоконнике томится,

Стучит в стекло летучим телом?»

А я в стремленье неумелом

Царапал перьями стекло бы.

К чему всё это привело бы?

Ты форточку бы приоткрыла,

Влетел бы я. Как это мило!

В твою ладонь упал бессильно.

Ты к чёрту выгнала бы кошку,

Подумала,

Поймала мошку,

Схватила булочную крошку

И в клюв мне всунула насильно,

И досыта бы накормила,

И, повторив:

«Как это мило!» –

Поцеловала бы губами.

Так мы становимся рабами.

...Я никогда не буду птицей!

След

А ты?
Входя в дома любые –
И в серые,
И в голубые,
Всходя на лестницы крутые,
В квартиры, светом залитые,
Прислушиваясь к звону клавиш

И на вопрос даря ответ,
Скажи:
Какой ты след оставишь?
След,
Чтобы вытерли паркет
И посмотрели косо вслед,
Или
Незримый прочный след
В чужой душе на много лет?

* * *

Ушёл он рано вечером.
Сказал:
– Не жди. Дела...

Шёл первый снег.
И улица
Была белым-бела.

В киоске он у девушки
Спросил стакан вина.

«Дела... – твердил он мысленно. –
И не моя вина».

Но позвонил он с площади:
– Ты спишь?
– Нет, я не сплю.
– Не спишь? А что ты делаешь? –
Ответила:
– Люблю!

Вернулся поздно утром он,
В двенадцатом часу,
И озирался в комнате,
Как будто бы в лесу, –
В лесу, где ветви чёрные
И чёрные стволы,
И все портьеры чёрные,
И чёрные углы,
И кресла чёрно-бурые,
Толпясь, молчат вокруг...
Она склонила голову,
И он увидел вдруг:
Быть может, и сама ещё
Она не хочет знать,
Откуда в тёплом золоте
Взялась такая прядь!

Он тронул это милое
Теперь ему навек
И понял,
Чьим он золотом
Платил за свой ночлег.

Она спросила:
– Что это?
Сказал он:
– Первый снег!

* * *

Художник

Писал свою дочь,

Но она,

Как лунная ночь,

Уплыла с полотна.

Хотел написать он

Своих сыновей,

Но вышли сады,

А в садах –

Соловей.

И дружно ему закричали друзья:

– Нам всем непонятна манера твоя!

И так как они не признали его,

Решил написать он

Себя самого.

И вышла картина на свет изо тьмы...

И все закричали ему:

– Это мы!

Часы и весы

Обманывают невольно

Меня и добрые друзья,

Но мне от этого не больно:

Обманываюсь, но не я.

Фальшивящими голосами

Поют какую-нибудь чушь,

А я вооружен весами,

Чтоб гири снять с их грешных душ.

Себя обманывают сами

Они, а я готов простить!

Владея верными часами,

Могу их то быстрей пустить,

То чуть замедлить, чтоб успелось

Всему свершиться на земле

И впору наступила зрелость

Плодов и дружбы в том числе.

* * *

Человек, которого ударили,
Человек, которого дубасили,
Купоросили и скипидарили,
Человек, которого отбросили,
Человек, к которому приставили

С четырёх сторон по неприятелю,
Но, в конце концов, не обезглавили –

Вот кто чувствует ко мне симпатию!
И к нему её я тоже чувствую,
Потому, что я над ним не властвую,
И не то чтобы ему сочувствую,
Но в его страданиях участвую.
И меня пытались так когда-то ведь

Обрубать, обламывать, обтёсывать,
Деликатно говоря – причёсывать,
Говоря точнее – обрабатывать.
Чтоб признал их страшные законы я,
Убеждали и добром и злом они,
Но орудия употреблённые
Для всего для этого – изломаны.
Хоть и длились целые столетия
Эти бесконечные занятия...
И теперь в любой стране на свете я
Ясно чувствую к тебе симпатию –
Человек, которого мытарили,
Всячески трепали, зуботычили,
Купоросили и скипидарили,
Но, в конце концов, не обезличили...

* * *

Что-то
Новое в мире.
Человечеству хочется песен.
Люди мыслят о лютне, о лире.
Мир без песен
Неинтересен.

Ветер,
Ветви,
Весенняя сырость,
И черны, как истлевший папирус,
Прошлогодние травы.
Человечеству хочется песен.
Люди правы.

И иду я
По этому миру.
Я хочу отыскать эту лиру,
Или – как там зовётся он ныне –
Инструмент для прикосновенья
Пальцев, трепетных от вдохновенья.

Города и пустыни,
Шум, подобный прибою морскому...
Песен хочется роду людскому.

Вот они, эти струны,
Будто медны и будто чугунны,
Проводов телефонных не тоньше

И не толще, должно быть.
Умоляют:
«О, тронь же!»

Но ещё не успел я потрогать –
Слышу гул отдалённый,
Будто где-то в дали туманной
За дрожащей мембраной
Выпрямляется раб обнажённый,
Исцеляется прокажённый,
Воскресает невинно казнённый,
Что случилось, не может представить:
«Это я! – говорит. – Это я ведь!»

На деревьях рождаются листья,
Из щетины рождаются кисти,
Холст растрескивается с хрустом,
И смывается всякая плесень...
Дело пахнет искусством.
Человечеству хочется песен.