* * *
Мне бы дымчатого драного кота
С мышью из церковного двора,
Чёрную смородину с куста
Да живой водицы полведра.
Сварит бабушка густой-густой кисель,
Позовёт к родному шалашу...
Небо, небо ‒ старенькая гжель,
Не разбейся, господи, прошу.
* * *
Хромой сверчок обжил запечье.
Сырая осень на дворе.
Созвездье мягкое, овечье
Следит за волком на горе.
Курчавый отрок спит в кроватке
И снится девочке одной.
Дичкует сад. Он полон мятки,
Как погреб царственным вином.
Со мной играет память в прятки.
Не вспомнить всё, не алфавит.
От снега первого – облатки –
Гортань пожизненно звенит.
Солдатик
Топольих почек смольная настойка.
Дымят у пристани домишки-корабли.
Солдатик был не оловянный – стойкий –
Спустился к берегу с бутылкой инвалид.
С утра першило в горле, словно стая
Туда синичек малых забралась.
Но женщина цветисто-молодая
Дала копеечку... Такую отродясь
Не видывал – шаль изроза, с кистями.
Пахнуло мамой, «Красною Москвой».
Последний снег, чуть зримый, бубенцами
С мужской сошёлся – не скупой – слезой.
Поплачь, мой брат, судьба не лыком шита.
Одной ногой врастай в страну берёз.
Река, гляди, как водочка, разлита.
И лодку держит нетверёзый трос.
* * *
О том, что смертны, ‒ блюз реки впотьмах,
Хранящей в недрах мусор, человеков.
Охрипла песенка о дольних поездах.
Исчез вокзал, который к древним грекам,
Бывало, провожал нас ‒ пить вино...
Домой вернулись с весточкой цикуты...
Метель, мой ангел, всё занесено.
Стоишь в снегу раздетый да разутый.
* * *
Подержи, мой милый, на весу
Облачно-июньскую слезу.
У сирени Бога попроси,
Землю, как рубаху, доноси
До рябинового красного стежка,
Иван-чайного нерваного лужка.
Выбеленный холст Оби-реки ‒
Сухостоинам ‒ на малые глотки.
...Вот последний заколачивают гвоздь.
Пусть не пелось, не плясалось, но жилось.
* * *
Сегодня Гамлета ничуточки не жаль.
Офелия сплыла ‒ другую губит…
Листок календаря ‒ известный враль:
Всё впереди, и ничего не будет.
Прекрасна золотушная луна
Под белой мазью, цинковой, тумана.
Спит Эльсинор. Иду не влюблена.
Сырой табак достану из кармана...
Последую нехоженой тропой,
Где доцветают венчики дурмана.
Но если быть, то быть простой травой,
Растущей у подножия Саяна.
Музыка
Зачехлили рояль, ноты сбагрили.
Без хозяина к стенке приставили.
(Умер он от духовной стужи
В неудобной центральной луже).
Прибрала соседка гвоздики,
Подмела застывшие крики.
В неизвестность снесла котейку
Да потрёпанную телогрейку.
«Продаётся квартира на Красном».
Друг свистит и дымит безучастно.
«Заберите рояль “Фациоли“».
Музыкант из жизни уволен.
Романс
Осталось золото желанное от рыбки,
В сетях засвечена усталая звезда.
Качни, волна, меня в холодной зыбке.
Я – соль твоя, не помнящая дна.
У пресноустых берегов пристану.
Белеет хлебом женщина в ночи.
Гадает по руке мальцу цыгану
И на огонь сырых ветвей ворчит.
В тени влюблённых светятся жасмины,
Диковинная птица вьёт гнездо...
Не уходи, храни мои руины
И соль мою под сладкою звездой.
Старые мотивы
Пыль бурьянная. Но не суди –
Донна Анна шатается пьяной.
То ли роза болит на груди,
То ли свежая, пылкая рана.
Лёд руки – под синеющий глаз.
Воет ветер по-иерихонски.
Я живу... ещё раз, ещё раз,
Забери моих судеб обноски.
Степь пернатая мною горчит,
Стекла бьют, а звенит колокольчик.
Нелюдимое небо молчит
В неприкаянной серости волчьей.
Донна Анна, не пейте одна,
Вспоминайте шаги Командора.
Всё враньё. Тень у окон черна,
Тень обычного мелкого вора.
Он из камня. Зарежет за так.
Выйдет пошлая дикая драма.
Ей цена – поистёртый пятак,
А слезинок – ни грамма, ни грамма.
Больница
Время цветения дичек.
Юлька прошепчет: «Снег».
Нет пролетающих бричек,
Не девятнадцатый век.
Сядем напротив больницы.
(Стены – варёный желток)
Две нездоровые птицы.
В клювах – волшебный мелок.
В гости пришли к поэту.
Дар невелик, пустяк.
В старом вишнёвом кисете –
Спички, весна, табак.
С чёрного-чёрного входа –
Белый проклятый этаж.
Ампул стеклянная рвота
И айболитик-алкаш.
Блик в одиночной палате.
Мелкий цианистый свет.
Ворох одежды пернатой.
Витьки уж сутки как нет.
Жажда
Всей-то рукописи – слово «жажда»
От сухого вязкого вина,
От водицы, выпитой однажды,
От которой время – быстрина.
От шумливого пригретого бурьяна,
Пьяных досок на пустом мосту.
Не затянется зари худая рана –
Небо близко поднеси ко рту
И подуй. Целебный воздух сердца
Горячей июльского луча...
На пригорке два берёзовых младенца
На ветру пронзительно кричат.
* * *
Меня по осени врачуют птицы,
Приносят в клювах ангельской воды.
В крылах – немного дыма, теплоты,
Всего того, чем можно поживиться
Вне рая, на границе мерзлоты.
* * *
Нарисовала снег. Заплакала. Растаял.
Грачонок потерял и маму, и гнездо.
Невелика беда, но как её поправить?
Начну картину красить со свежего листа.
Выходят у меня иные снег и птица.
Вишнёвая заря пожухла и горчит.
И не живые все, а мертвенные лица.
Хоть новый карандаш малиновый точи.
Сосновая струга. Малиновка запела.
Подходят пироги у Бабушки Яги.
Тайга, река и жизнь без лишнего пробела.
Наполнена судьба свеченьем дорогим.
Строчит весна-швея бор хвойною иголкой.
Я – подмастерье твой, бессонницы крою.
Кривит во тьме сукно. Я не умею тонко.
Неровной грубой строчкой я с миром говорю.
Сорока принесла в конвертике лазури,
Сусали листвяной, лампадного ‒ со звёзд.
Когда моя душа своё отбедокурит,
Вернутся краски, холст, разговорится дрозд.
Персидская княжна из волн придёт сиренью.
Ей Сенька-осокорь корнями заскрипит.
Прекрасна тень небес, но я не буду тенью.
В тени всегда темно, легонечко знобит.
© Ляля Серебряная, 2016–2018.
© 45 параллель, 2018.