Лада Пузыревская

Лада Пузыревская

Все стихи Лады Пузыревской

belloкаменное*

 

Поберегусь. В такой стране сорочьей
Невыносима лёгкость бития.

Амирам Григоров

 

Раскалён добела третий лишний по цельсию рим,
кто горит у парадного, кто – возле чёрного входа,
до ожоговых снов не впустивших нас благодарим,
и при чём тут погода?..

Перекатная боль неприкаянных улиц и лиц
в безутешной надежде звенит до утра медяками,
если ты отразишься хотя бы в витринах, Улисс –
первым брось в меня камень.

Не добросишь – не плачь, не такие промазали, но
непутевые хроники павших до бури в пустыне
не прочтут погорельцы, чьё стрельбище разорено –
пусть сначала остынет.

Тут попробуй не пить на разлив, несмотря на жару,
и не жить на развес – до зимы бесконвойные судьи
соберут нас в тома, безучастно содрав кожуру
перегревшейся сути.

Безымянные искры прицельно витают в ночи –
от щедрот их горстями сметают с небесных столешниц,
слишком много пожарных, да только кричи, не кричи –
ни воды нет, ни лестниц.

 

---
*bell (eng.) – звонок

 

step by степь
 

Режет по глазам белый манускрипт,
да легко сказать, где сидит фазан –
только то, как снег наобум искрит
далеко не каждый желает знать...

Что ни запрокинь – будет степь да степь,
беспросветный свет, далеко видать
до кромешной паузы – step by step.
Музыкант, сыграй-ка нам благодать.

Перебор ветров – сводит пальцы так,
что заплачешь истово – не о том
натрубив с плеча из чужих цитат
not to be по-питерски, в золотом.

Семиструнный крик, самопальный клин –
на семи ветрах не стритуют, брат.
Но живых улик не покроет сплин,
если города – по аккорду брать…

Горизонт – в семь нот, семимильный шаг,
крепнет лед, верстающий полынью
до таких длиннот, что звенит в ушах
парафраз простуженных «only you…»

До хмельных высот – самостийный стих,
слепнет звук, сражающий наповал –
доиграй нам, лабух – мороз притих.
Время вслух вспоминать слова.

 

 

zero

 

«Так и мы замыкаем, закрыв глаза,

на земле наш порочный пи эр квадрат».

Пётр Владимирович Боровиков

 

Если забудут в осень свести мосты,

то зимовать придется там, где застал

снег, затянувший белым надежд посты.

Бледные тени… сны?.. у чужих застав

 

нас не дождутся – это наверняка.

Время стоит, когда на семи ветрах

мечется-бьётся-плачет Нева-река,

плещет на серый берег столетний страх –

 

страх тишины. Вы слышите шорох, князь?..

Вечность скребётся в битые зеркала.

Стрелки, плутая, сонно стирают вязь

на циферблате... Скольким она лгала –

 

осень, багровый росчерк на золотом,

дивное время жечь не мосты, листву,

всё оставлять на призрачное «потом»,

верить любому жесту, как колдовству.

 

Это потом здесь будет серым-серо…

после случайно скошенных ветром фраз,

это потом, поставивших на зеро,

осень запеленгует, ослепших, нас –

 

тех, кто смотрел на солнце и рифмовал

смерть, как одну из прочих попыток сметь.

Каждый случайный луч – всё в слова. Слова…

Осенью все слова – только мелочь-медь,

 

будущих зим разменный не-golden фонд,

плата за выживание в той войне,

где даже тени наши уйдут на фронт,

той, где за каждый выстрел платить вдвойне.

 

Белая сказка… Битва за каждый след –

это для тех, кто вряд ли у райских врат

в очередь встанет на тысячу долгих лет.

Это для тех, кто верит в победу, брат…

 

А ты?..

 

Открой глаза – в блуждающей ночи

немилосердно срезано под крыши

ветрами небо. Только – не молчи…

Дно под ногами, а хотелось – выше

и ближе к солнцу, но меня не слышит

единственная нужная душа.

Предательски стучит шальное сердце

в том смысле, что сбиваясь и спеша

навстречу – пустоте. Куда мне деться

от незнакомых лиц?.. И водка с перцем

как, впрочем, и все прочие… врачи,

в который раз не совладают с жаром –

ртуть неподкупна – только не молчи!..

и солнце очумевшим красным шаром

летит в окно мне. Потерять ключи

и больше никогда не возвращаться –

вот так в бреду задуман был побег.

Воистину – сомнительного счастья

замкнувшихся дорог недолог век.

 

Ты, самый главный в мире человек,

скажи, каких ещё мне ждать пророчеств?..

Конечно, проще мирно сдаться в плен

чужих, до хрипа нежных одиночеств,

но что могу я – без тебя?.. Взамен —

лишь сны и тени поднимать с колен.

 

Донельзя обесценив чувство локтя

и прочие врождённые черты,

ослепнув, обезумев и оглохнув,

я многому смогла бы научиться –

избавившись от страха высоты,

летать, к примеру,

как умеют птицы,

но небо подождёт меня…

А ты?..

 


Поэтическая викторина

Бои за тишину

 

Пусть время, как свихнувшийся монах

рассветом незапятнанные тайны

всё так же прячет, словно смех – в горах...

Нет, не смешно.

По-прежнему фатальны

ночные безоглядные шаги.

Убить ли вас, любить ли вас, враги –

всех тех, кто держит за руки и плечи

и не пускает?..

Каин?..

Не взлететь.

Фантомны боли за спиной.

И легче

остаться, чтобы, тренируя смерть,

загадывать – от выдоха до вдоха –

вдохнуть ли?..

Аvе...

Авель?..

Не взлететь.

Уходим... ходим... им...

Что им – эпоха?..

Не оглянуться...

Не забыть.

Не сметь!..

Не сметь искать, как прежде – в зеркалах,

ту девочку, ушедшую за снегом

в июльский день.

Но почему – побегом

был назван этот первобытный страх

не сбыться за границей амальгамы?..

Блефует ночь, проигрывая гаммы

для получивших к листопаду сводку

с полей сражений –

бой за тишину

мы проиграли.

Врали?..

Ну же…

Ну!..

Ну, вспоминай же:

ночь, качая лодку,

шептала – бой не может быть окончен,

пока с самим собой ты заодно,

грех верить звёздам –

просто свора гончих

бездомных псов,

а млечный путь – короткий,

хотя, довольно крепкий – поводок,

как память тех, кто, не нащупав дно,

пытается взлететь до срока,

до...

до первых непридуманных проталин

мне нужно пять минут наедине

с той девочкой, в зеркальной тишине

потерянной жестоко и случайно,

и я ей расскажу...

Скажу ей?..

Не...

 

Маятник

 

«Август медлит уйти и прощается, словно немой,

потерявший дар речи…»

Пётр Владимирович Боровиков

 

Всё проходит, даже осень. Даже осень

не удержит пожелтевшие знамена

стылой памяти, на цифре двадцать восемь

сбился в августе, сверяя поимённо

сны и даты, кто-то сущий, снег несущий –

слишком колкий, слишком долгий, слишком рано…

Слишком холодно. Но маятник запущен –

там, с восточной стороны меридиана,

разговор с ушедшим богом не без блеска

приурочен к ритму строчек – нет ни чая,

ни вины в том… А на карте нет Смоленска –

или снится?.. Плачь, не плачь – не отвечают.

 

На Васильевском, в неведеньи счастливом,

шепчут волны оды, иды, строфы, стансы –

тех, кто бредил этим пепельным заливом,

взятым ветром на поруки – может статься,

было слишком безрассудным и опасным

топкий сумрак излагать на человечьем,

в темноте блуждая в звуках не-согласных?..

И застынут на рассвете частью речи

дно и небо, между ними – по спирали

тянет эхо голоса, посмевших – дважды

в эту реку – для чего нам столько врали?..

Был бы повод – и войдешь, да выйти страшно.

 

Ветер бродит вдоль стены – тесна палата

для теней, что шли на свет – ну, вот и вместе…

Тонет время в чистом поле циферблата,

захлебнувшись недописанной норд-вестью.

Тетивой натянут голос – слишком больно

по слогам сличать в ночи созвучий гаммы –

льётся август в вену стужей колокольной,

нет, не нотный лист, а лист кардиограммы –

на пюпитре… Бог проигрывает судьбы

в это лето – воды Леты слишком мелки,

чтобы вынести к началу, да не суть бы –

только знать бы – кто их вертит, эти стрелки?..

 

Кто их чертит, эти тропы – друг за другом,

круг за кругом, по зыбучим – где конец им?..

Словно шрамы – в зыбком воздухе упругом

очертанья молча тонущих венеций,

где вода глотает звуки, рвется леска

и срывается на крик гортанный чаек –

Бог, застигнутый с поличным – от Смоленска

до Сан-Марко. Но никто не отвечает.

Волей случая – невольник в мире этом,

всё поставишь на усталый ля бемоль, но

отыграешь только август… Быть поэтом

слишком страшно этой осенью. И больно.

 

Осколочная нежность февраля

 

Как зеркало, готовы расколоться,

не смея таять, сдавшиеся льды,

лёд, между тем, – лишь пауза воды,

листает карты снов небесный лоцман,

попятные вычерчивая тропы

в томительном предчувствии потопа –

 

несмелый март заснеженной земли –

мистерия проснувшейся надежды

дождаться хоть чего-то – писем ли? –

от тех, кого мы так любили прежде,

чем мир накрыла холода волна....

Я больше не люблю тебя, война

 

с тенями, что доставил анти-Ной

в оплот зимы на подступах к капели –

пленённые отпетой тишиной

заложники оттаявшей купели –

до скорого, мой царственный конвой! –

они уйдут под ветер штормовой

 

туда, где капитану корабля,

идущего к земле обетованной,

осколочная нежность февраля

бинтует индевеющие раны…

Одной усталой армии солдаты –

ты, я и Бог – ни в чем не виноваты.

 

Отцу

 

Он умирал так долго, что привык

не оставлять следов на чистом поле,

где тысячи прикормленных кривых

его к последней вывозили боли.

 

Но не корил. Курил, смотрел в окно,

где родина, содравшая колени,

ползла на свет, а с нею заодно

пропала пара лишних поколений.

 

Какой надеждой жить он продолжал,

не знающий, где храм, а где больница?

Твердил, что всё пройдет и просто жар,

но было видно, что спросить – боится.

 

Давно не запирался на засов,

не верил, не просил, не ждал ответа,

всю ночь искал созвездье Гончих Псов.

Глаза слезились – видимо, от ветра.

 

А утром с нечитабельной канвой –

лишь голубей голодных оголтелость

да облаков торжественный конвой,

а он ждал солнца, так ему хотелось.

 

И, бледных домочадцев веселя,

смеялся, что пора варганить ящик –

пусть только чуть согреется земля,

а то так жалко зябнущих скорбящих.

Зажмуришься от пляшущих лучей –

совсем другое дело, чем от страха,

и вдруг поймёшь,

что если стал – ничей,

кому нужна последняя рубаха.

 

Питерское балладийное

 

Здесь тебе не Сибирь – дождёшься, пожалуй, снега…

По Дворцовой ветром швыряет цацки

бесконечных иллюзий тех, кто искал ночлега

на ступенях. Знаешь ли, не по-царски –

 

оставлять их на откуп смутным ночным туманам,

постояльцев ночи кромешной – «спите…»

Но боюсь, что тебе их верность – не по карману,

златоглавый рыцарь… Ну, здравствуй, Питер.

 

Понимай-принимай, как хочешь, в свой тихий омут,

обнимай не насмерть, а то привыкнем –

знать бы должен, как рвётся-режется по-живому.

Как блистают храмы твои… Впритык к ним –

 

амбразуры дворов, прикрытых на всякий случай

паутиной-тиной чугунных кружев.

А на небе твоём, так склонном, прости, к падучей –

ни просвета. Солнца не обнаружив

 

за последнюю пару месяцев, сдал – не сдался?.. –

даже Невский – гулкая Мекка пришлых.

Их бродячие сны под звуки шального вальса

рассчитать так просто на третий-лишний…

 

На Литейном играют в классиков чьи-то тени,

пишут письма, якобы – ниоткуда.

Только холодно их читать. Льет который день, и –

не вода здесь хлещет с небес – цикута.

 

А казалось бы, всё в порядке – развенчан Цезарь,

принародно утром отпели Брута…

Отчего же так медлит с солнцем небесный цензор,

цербер света белого?.. Цедит, будто

 

ты богами забыт в болоте, тебя взрастившем,

в ночь распят на сером сыром граните…

Только вот, поутру проснувшись, опять простишь им,

неразумным… Слышишь?.. Жить – будем, Питер?..

 

 

По поводу снегопада

 

Выхожу из себя – в недолюбленный осенью мир,

собираю в ладонь первый снег…

Сколько выпало снега!..

Тени чьих-то богов, выбирая плацдарм для ночлега,

заблудились в сугробах и с горя устроили пир,

наломав хрусталя в беспризорных ноябрьских дворах.

В прошлом – маленький – принц, повзрослевший

и занятый делом,

не заметил, как шёл на попятный, рисуясь на белом,

ветер города N и – крепчал, проповедуя страх:

снегопад – только повод забыть, как бывало темно…

…Помнишь, как поутру мы с тобой убирали планету

(«…значит, это кому-нибудь нужно»)?..

Мне кажется – эту.

Пусть на сто беспросветных ночей

здесь немало тем,

но…

Захрустит под ногами несобранный вовремя снег,

Время года – рассвет. Ты по поводу этой причуды

побледнел, как умел…

Слышишь, принц?..

Мы идём на этюды –

рисовать предысторию снов, совершивших побег.

Оглянувшись напрасно, кругами уйдём на восток –

там по слухам встаёт-воскресает шальное светило,

и какое нам дело до свёрстанных не было-было?..

имя им – легион, нам с тобой – одиночеств по сто

белокаменных лет. Снегопад – это наша… война –

пеленать снегом сны городов, приходящих в упадок,

разбирая сугробы построчно на тысячи радуг,

на снежинки – ужимки судьбы недоверчивой,

на…

На снегу даже ветер нежнее и четче – следы

тех, кто что-то искал тут до нас –

нет, не зрелищ и хлеба…

Ты заметил, как истово, хлопьями падает небо? –

неспроста это, принц… вот и звёзды сомкнули ряды,

перекрыв млечный путь…

Снегопад – время строить мосты

к берегам, где податливый лёд стал прочнее цемента,

где молитвы… стихи – и подавно – не стоят ни цента,

где берут на измор… на звенящую изморозь ты

не смотри как на повод ушедших звать по... именам –

это всё снегопад… До весны нам никто не ответит,

вот поэтому мы и слагаем легенды о лете –

«значит, это кому-нибудь нужно…» ?..

кому…

Или – нам?..

 

Полынья

 

«...Смолк прибой. Ветер краток, кроток

над тягучей толщей воды –

будто призрак из Кариота

в лоб целует тебя, и ты…»

 

<p class="name-citata" "="">Олег Горшков

 

Будто сверено – по запястьям,

по пульсирующей строке –

время обморочного счастья

путешествовать налегке,

не сгибаясь под гулкой ношей

отрихтованных жизнью фраз,

время хрупких чудес лотошных,

время найденных нами нас.

 

Колокольные перезвоны

изолгавшийся гонят век,

и курсируют эшелоны

неизвестно куда из грек –

не в варяги, но погорельцы

оседающих пеплом дат

заполошно считают рельсы

на истошном пути назад.

 

Левой-правой, сквозит удача

между крыльями воронья,

там, за окнами, кто-то плачет –

так смыкается полынья

над осипшими городами,

где стирали цветные сны –

тени, выдуманные нами, –

до пророческой белизны.

 

Пробираются, вязнут в тине

междометий чужих, скользя,

наши лучшие дни, пути не

выбирая – ни дать, ни взять –

войско павших за искушенье

не по нотам играть финал,

молча принявшее крещенье

в цепкой пасти второго дна.

 

Полководец забот потешных,

не умеющий – по воде,

аки посуху, – ты утешь их

пеной сумерек зыбких, где

в ночь заброшенные картечью

перекрёстной попятной лжи,

захлебнувшись прощальной речью,

тонут лучшие миражи.

 

Хоть налево тут, хоть направо,

всё едино по кругу – в сеть,

на сбежавших идёт облава,

мчатся в чёртовом колесе

зимы, вёсны, стегая судьбы,

и метафор повинных плеть

вьётся исподволь – не убудет,

не посмеете – не успеть.

 

Попадётся не тот, кто громче

бредит, принятый в хоровод,

и не те, по которым кормчий

правил волны нейтральных вод,

но – в расход отпустивший слово,

отворяющее сезам,

время хрупких чудес сурово

к солнцу, бьющему по глазам.

 

Будто прожито – по навету,

в беспросветной галиматье –

время лун, присягнувших свету, –

по расстрельной чужой статье –

бесконечная волчья повесть

про бежавшего на ловца…

Сбиты лапы до крови, то есть –

не для красного жил словца?..

 

Предисловие к морю

 

1.

 

Плотно забиты окна, как кляпом, пухом,

нежностью тополиной ты сыт по горло,

душно, стакан воды бы, и ты не гордый,

можешь позвать на помощь кого угодно,

только вот – никого здесь... Какая муха

в кровь искусала Богом забытый город?..

 

Жадностью болен ты, словно та старуха

с битым корытом – мимо по водостокам

пусть бы текли соблазны, незорким оком

их провожают тени… Не так уж плохо

в этой бетонной клетке – тепло и сухо,

только тебе всё кажется, что жестоко

 

кем-то наказан ты. Пережжённый вечер

не бесконечен. Легче дышать, похоже,

станет, когда осядут шаги прохожих

пылью на тротуарах – немного позже,

может, и ты дотянешь... Когда бы ветер –

тот, что заходит с моря, тогда – возможно,

было бы проще, впрочем…

ты осторожно…

 

2.

 

… руку мне дай, и я приведу тебя к морю –

там, где всерьёз реален лишь абрис паруса,

ветер не спит ночами, пришпиленный к молу,

там только море – жизнь, остальное – пауза.

 

Видишь ли, море не предаёт, любя, души –

если цунами – значит, не то мы делаем,

море играет с нами честнее, чем суша –

пенно сбиваясь, шепчет: вы были смелыми,

 

бредит прибоем… Переведу тебе, хочешь?..

и горизонт, в волнах растворённый, ближе нам.

Всё, что считали мы берегами – не… очень.

Здравствуй, вода солёная, здесь мы – выживем,

это не трудно нам,

побывавшим там – ниже…

 

3.

 

… некуда ниже, когда под ногами – дно.

Крепко держи загубник, дыши и слушай –

бьётся ли сердце, и третьего не дано –

стой на коленях или всплывай. На сушу

можно вернуться и без приключений, но

незачем, если там никого, кто нужен.

 

Бросит ракушку (не решка ли?..) здешний бог

мелкопесчаных снов – ты, похоже, пленник,

и – глубоко … не-приветственно осьминог

щупальца тянет, водорослей сплетений

не разобрать… да и стоит ли?.. – ни дорог,

нет под водой, ни звуков, ни света-тени…

 

Не заплывай – не вернёшься!.. – за тишину,

трудно свободным быть на одном баллоне

воздуха, а погремушка всё тише – дну

в общем-то, безразлично, что Бог уронит

в крепко солёный Эдем – покорившись сну,

души плывут, а звёзды на небосклоне

все на местах положенных… точно?..

Кроме…

 

4.

 

…кроме того, что море живёт, как дети,

нежно сплетая волны и сны в рассветы,

любит оно, волнуясь, искать ответы

на берегу истоптанном – кто ты, где ты?..

Что ты поймаешь, в небо забросив сети?..

 

Можешь молчать и ждать золотую рыбку,

если ещё имеешь к ней порученья,

можешь играть в рулетку с подводной чернью,

или души солёной начать леченье,

можешь построить замок в песочке зыбком…

 

На берегу, где ветер-то волен не был,

для моряка, сведённого (не с ума ли?..)

правилами игры пострашней цунами –

крыс берегут, да и капитан не с нами –

выбор обычен – если не дно, то – небо.

Это привычка –

лишь бы не здесь,

а мне бы…

 

5.

 

…выплыть, не захлебнувшись своей свободой,

не растеряв сокровищ и… Здравствуй, Немо!..

Знаешь, ты всё такой же – нейтральны воды,

даже, пожалуй, слишком… всё ждёшь погоды,

для разговора с небом?.. Пора на землю –

 

к тем кораблям, добравшимся до причала –

в странствиях по морям корабли стареют

счастливо… Но мечты, что висят на реях,

были когда-то парусом… Слишком мало

жизни на суше, чтобы в неё поверить.

 

Это не горе, если под плеск ладоней

волны размоют контур твоей вселенной –

помнишь ли: море пьяному – по колено,

пьяному жизнью – он и в воде не тонет,

и не горит в огне… Приходи на землю –

 

сам всё увидишь: можно начать – с начала,

как поступают птицы, весной вернувшись,

можно – с конца… Не знают морские души

о берегах, а надо бы – слишком мало

жизни в воде для тех, кто рождён на суше.

 

Танцы на плацу

 

I

 

Поправив звёзды, рухнувшие ниц,

раскинув над вселенной руки-реки,

Бог растерялся – странные калеки

украдкой смотрят в небо из бойниц

закрытых окон. Страшно, человеки?..

На славу, видно, роковых яиц

восстав из пепла, Феникс снёс. Вовеки

не угадать, кто нищий тут, кто – принц.

Все преуспели в танцах на плацу –

нет слуха, но хотя бы – чувство ритма.

И пусть разит торговлей их молитва,

пусть им везёт, как в карты – подлецу,

всё до поры, по воинам – и битва.

Всё – до поры… Но каково – Творцу?..

 

II

 

Достанет Бог надежды из петлиц –

«Я их дарил на память разве?.. Но

в любой цепи есть слабое звено –

и это – ты… Подобных мастериц

в искусстве нарушения границ

я не встречал уже давным-давно».

Полусухая полночь, как вино,

затопит мой родной Аустерлиц –

холодный город вечных сквозняков,

где русские дороги – смерть подвеске,

где вечны на заборах, словно фрески,

послания потомкам – дураков –

о том, что мир, подвешенный на леске,

войны не лучше – без обиняков.

 

III

 

И усмехнётся, не смывая грима,

но временно сменив репертуар,

из подворотни беженец – Икар:

«Да не умрёшь ты, не увидев Рима

и Город на воде – туда, вестимо,

ведёт и этот грязный тротуар,

и все пути-дороги, но в разгар

сезона не ходи – неумолимо,

проступит из воды Армагеддон

сквозь мусор переполненных каналов,

Рим сам своих не вспомнит идеалов,

а колокол Сан-Марко сменит тон

с молитвы – на набат… И Рима – мало.

Рим Риму рознь, как песне – обертон...»

 

IV

 

Представь себе вечер, свечи. Со всех сторон – осьминог.

Немо с его бородой и с глазами голубыми, как у младенца.

Сердце сжимается, как подумаешь, как он тут одинок…

© Иосиф Бродский

 

Венеция… Сон, набранный курсивом –

затем, чтобы запомниться, наверно.

И жизнь, и смерть, до жути соразмерны,

застыли в реверансе терпеливом,

и мир глядит на танец суеверно

в безумии своём благочестивом…

Течёт вода скупым речитативом

туда, где автор «Нового Жюль Верна»

всё так же ищет капитана Немо…

Или – не ищет?.. Нас у Бога много,

потерянных впотьмах у осьминога,

А по воде протоптана дорога

на остров мёртвых, там Иосиф… Где – мы?..

Никто не ищет нас. Все ищут Бога.

 

V

 

А под водой идёт на дно незримо

блистательная вечности тоска –

так смутное предчувствие виска

становится подчас неумолимо.

Не оглянувшись, проплывают мимо

открытых окон рыбы-облака –

туда, где сны сбываются пока –

к рассвету, где пока мы исцелимы.

И Лета тоже, стало быть, река,

раз дважды не… А что здесь не случайно?..

Наш выбор между вискасом и кофе?..

Асфальт сродни истоптанной Голгофе,

когда смотреть на нас издалека

и исподлобья… Остальное – тайна.

 

береги казанки

 

слышишь, сердце стучит, разбиваясь о колотый наст?

брось – молчи, не молчи, наши пленные выдадут нас.

страх дожить до весны пусть отпустит тебя, наконец,

в  безымянные сны королевства стеклянных сердец.

 

бог даётся с трудом тем, кто песни поёт в нищете.

ты войдёшь в чей-то дом, а вернёшься опять на щите.

дзинь – и жизнь истекла. а попробуй-ка, врежь-ка замки,

если дом из стекла – берегись, береги казанки.

 

уж и сеть – божий дар, хоть молись, забывая про стиль.

что же ты ожидал, ведь никто никого не простил.

мы бежим на ловца – просто некому нас извинять,

вот и бьются сердца. и звенят, и звенят, и звенят.

 

век эпилога

 

все эпилоги – попытка сказать «прости»,
иногда – поздороваться,
чаще – красиво выйти
из той самой воды, в которую – не врасти
дважды – пробовал?

и ведь будешь сидеть и выть, и
ждать, когда проплывёт хотя бы не труп врага,
так его томагавк, а лучше – вязанка писем
о тебе и о ваших шансах копыта сбить и рога 
самопальному богу, что так теперь независим
и уже не нуждается в ваших задорных «ку»,
но по-прежнему почитаем, чреват, приколен
и всё так же гордится дырою в левом боку,
но боится девочек в белом и колоколен.

отбинтуй ему неба, похожего на плакат – 
пусть гордится участием, коли не смог участьем,
доит розовым градом набухшие облака
и чужие итаки делит с братвой на части.
затаись, будто не было – верь, но не смей просить.
если знахарь – лечи, но ни-ни, не давай поверить,
потому что обманешь, не время кричать «прозит»,
это время больное, мечется и грозит,
это время последней охоты на тени зверя.
если плакальщик – плачь: живые же, если воем,
если клоун – смеши, закутай в цветные шали
всех бездомных и нелюбимых – 

не тех ещё воскрешали,
а если воин – 
не надейся, мол, после нужных слов ещё насорю,
а пока обойдусь штыковой лопатой, лассо и миной.

я умру на рассвете, позарившись на зарю,
у тебя же есть выбор – век эпилога длинный

 

время delete

 

Перелётная ночь

с безучастной улыбкой паяца

на краплёных танцует мостах,

над затихшей Невою –

колокольные сны…

Да и слов нам хватает с лихвою

для того, чтоб остаться,

чтоб очень хотелось остаться

посреди тишины,

не размытой водой дождевою,

и запальчиво лгать,

безмятежно сбиваясь на ересь,

что теряющим голос

не будет нужды в камертоне,

но в огне не горит, и в воде,

как ни бейся, не тонет

предрассветная нежность,

её-то ничем не измеришь…

Крёстный ход наобум

по невнятной черте на ладони.

 

Безымянное эхо

(бес?..)душных пустых коридоров –

там, свисти-не свисти,

никого и вовеки не встретить.

Время гончих в delete –

равноденствие жизни и смерти,

на радарах слепых –

час бликующих звёзд…

С мониторов

веришь?.. –

проще исчезнуть,

поставив на клавишу enter.

Это проще – исчезнуть,

когда бы вживую не резал

белый призрачный свет из тоннеля,

горим – не горим, а

глаз уже не поднять –

слишком много нестойкого грима,

не бледнел бы когда молчаливо

мой брут, он же - цезарь,

на задворках какого-не-помню-по-счёту,

но – Рима…

 

Это проще – запальчиво лгать,

невзирая на рифмы,

и настойчиво верить

в несказанных слов полумеры…

Там, где ангелы в стаи сбивались –

сегодня химеры

о любви безнадежно камлают…

Моста не спалив, мы

не уснём ни за что…

Только как доберёмся – до веры?..

 

 

время года – рассвет

 

Полшанса на вечность – такой вот смешной расклад.

Плывут за окном, пернатых сбивая с крыш,

осколки горячечных фраз…

Снегопад. Не спишь?..

В объятиях снов, зарифмованных невпопад,

проснуться бы – здравствуй, город мой, –

не умереть

от сумрачной страсти белых его молитв.

Так много их было – у ветра со снегом битв.

Так мало нас будет – проснувшихся на заре.

 

Полшанса, полтакта – до наших семи морей,

солёных-солёных...

Не наблюдать – часов.

Ты слышишь шаги?..

Мы здесь заперты на засов,

в краплёном наотмашь не Господом январе –

бездомные дети, крещёные наугад.

В ладонях твоих – не страшно, держи.

Дрожит

мой сорванный голос. И это, похоже – жизнь.

И это её, вековечное, – обжигать.

 

Полсмеха, полстраха – и снова на самолёт.

Когда бы не столько было воздушных ям...

По ком там сегодня бьют в колокол?..

Звонарям

нет дела до нас.

А под утро – растает лёд,

отменят все рейсы, и город – на ключ.

Среди

осевших снегов – дорога к тебе. Домой.

Вода ли, беда – по колено нам.

Мальчик мой,

не верь никому, ни себе и ни мне.

Гляди –

 

полшага – на выдох, полшага – на вдох.

Балет

теней на стене окончен.

А вдоль полос

посадочных, взлётных – пунктиром следы.

Сбылось?..

И как ни крути, время года теперь – рассвет.

Мятежное время танцующих звёзд.

Держись

до первой из них.

Сорвав позывные с губ,

шаманит наш преданный ветер на берегу...

Скажи, если моря здесь нет, то откуда – бриз?..

 

горим – не горим

 

Поджигатель мой…

Ты мне только не говори,

что не хватит нам для запала на небе звёзд.

Много надо ли?..

Знаешь, ветрены – январи.

Как горит-то!..

да ни согреться, ни прикурить –

этот самый наш распоследний понтонный мост.

 

Полыхает так, что от дыма – не продохнуть.

Низко стелется, прижимаясь к ногам, рассвет.

На термометрах в поднебесной зашкалит ртуть,

и замкнется молитвой круг.

Но и круг есть путь –

к самому себе, только лучшему.

Веришь, нет?..

 

На растопку годится всё – новогодний дождь,

страстный бред вестовых и прочая… мишура,

серпантины дорог, усыпанных снегом сплошь,

всё, чему цена в день базарный –

последний грош,

мандариновый привкус вечности.

На «ура».

 

Только, знаешь, не подпали в суматохе птиц –

нет, не вещих, некстати каркающих, ворон –

белокрылых, тех, что не верят в табу границ

и смертельную бледность наших усталых лиц,

опрокинутых в осень прошлую…

Сгинь, Харон.

 

Как горит-то!.. Уже нет места ни для стропил,

ни для лестниц огнеупорных…

Теперь – виват (!),

вездесущий пожарник...

Зря ты всю ночь кропил

на ступенях следы теней, не жалея сил...

Их не вспомнит никто.

Кто светел – вот тот и свят.

 

горловка

 

выводя из себя, не держи меня за руки, брат.

дай ладоням запомнить податливый сумрак белёсый,

перебрать поименно сугробы напрасных утрат

и смотреть, и смотреть, как метель обнимает берёзы.

 

поклониться родным, между делом, сходящим с ума,

и чужих не забыть, хладнокровно шагающих рядом.

зарекаться нет смысла – пусть будут тюрьма и сума,

лишь бы выстоял дом, изувеченный шалым снарядом.

 

тише, девочка спит, что есть сил обнимавшая мать,

на покрывшейся коркой земле, обернувшейся адом.

здесь, по слухам, война – вот и некому их поднимать,

обескровленных птиц, на лету искалеченных градом.

 

отпусти меня к ним, безмятежно не помнящим зла,

я смогу рассказать им,

что пропасть совсем не бездонна,

что и с той стороны было видно, как нежно несла

мирно спящую дочь на слабеющих крыльях мадонна.

 

перемирие, брат, фейерверк завершает концерт,

лишь бы нам не забыть это пение их горловое…

песня – тоже тоннель, свет опять обещали в конце.

сколько долгих веков с непокрытой стоять головою.

 

гражданские сумерки
 

Гражданские сумерки* – небо исходит заливом,
изводит избитым закатом и пресно, и присно,
и берег – за кадром, и сколько его не соли вам,
вовеки не выведать, кто этой осенью призван,
и это – не пристань.

Не грех потеряться среди декораций Растрелли,
на звук приручая густеющий сумрак творожный –
пылающий ветер, латающий список расстрельный,
порочным барокко пророков всерьез заворожен –
ты будь осторожен.

Подслушать не просто – о горе рубающим ростры!..
бесплотные плотники в полночь стучат топорами,
рассвет буратиний разодран на стружку и роздан –
наш смех без причины теперь никого не поранит –
паромщик, пора мне.

А град рикошетит – танцуют под бой барабанный
заложники сложных движений троянского вальса,
влюбленные в тени в спецовках от paco rabann[а],
на павшее небо, хоть плачь – не достать аусвайса,
так ты оставайся.

Власть ложных фасадов, хоралы пустых утешений,
аврал и в засадах де садов: черта – на черта ли,
у томных понтонных смешались стрелки и мишени,
там тонут мосты цвета всласть закалившейся стали,
и нас – посчитали. 
 

---
* местное название питерских белых ночей,
которые по сути = длинные сумерки

 

гуси-лебеди

 

Подрастает луна – полумесяц к полуночи канет,

нам отказано в птичьих правах,

вышибающим клин,

но подмётные сны, как монеты, под утро чеканит

вещий стрелочник-март, до того тут его допекли.

 

Жить взаймы у весны я до талого поберегусь, и

сочинять судьбоносный сочельник –

пора-то пора,

но с фарфоровых гор улетают последние гуси

в никуда без любви, косяком избежав топора.

 

В посеревшую тьму очарованно выкатив зенки,

отпевает зима свой последний дорожный навет,

Бог не в помощь,

но сказочник наш

из волшебной подземки

не выходит на свет, никогда не выходит на свет.

 

Это родина, браза – чем только её ни кропила –

обмирает земля, растранжирив трофейный елей,

не смотри на меня, на исходе не только крапива,

на исходе без веры, мой мальчик, всего тяжелей.

 

Хуже нет отступать без надежды, забитых бросая,

прижимая к промёрзшему нёбу последний жетон –

как тут не подогрей, но судьба к турникету босая

доведёт с ветерком, по пути схоронив решето.

 

Чудеса в решете застревают на вечном вопросе,

рассыпаются бисером – тысячей мелких «tobe»,

и летят гуси-лебеди вдоль керамзитовых просек,

и никто не заметит, когда ты взаправду убит.

 

 

декаданс

 

отыграли по полной, сдаваться пора на милость

ёлопалой стране, победившей в «что-где-когда»,

к перлам первых дождей

раз –

не сразу, но обломилась

тупиковая ветка в простуженный декаданс.

 

хоть трава не расти по следам ледяных ристалищ,

кто б там, вестью напрасной махая, не поджидал,

ты с языческой страстью 

свой майский букварь листаешь,

тянешь влажный сиреневый вечер, как божий дар.

 

с подрастающей тенью подробно срастаясь швами,

не крести календарь и знамений не отмечай,

слишком весел и зол к изумленью небесной швали,

а меча не принёс – так и сгинешь не от меча.

 

спросят – не отвечай, ни за что горизонт заштопал,

ни куда белый свет год за годом перетекал,

но, покуда не пойман,

никто не поймёт, за что пал

под молитвенный щебет с восторгом еретика.

 

домна

 

голоса – или кажется?.. будто мёртвое шапито.

и никто не найдёт нас, откуда тут, к черту, шлиман?

и чужих не слыхать, что как бы навстречу шли нам,

и своих не видать, руки тянущих сквозь бетон.

 

и аукаться не с кем уж – голос выгорел, это жаль…

помнишь, утром смеялись как, молоды и пригожи,

а теперь только эхо в треснувшей чёрной коже

и бессмысленно звать павших с верхнего этажа.

 

не подставил им рук своих город, каменный исполин,

просто пальцы разжал, забывая про тех, кто жив-то –

вдруг посыпалась с неба горькая божья шихта

в рукоплещущий ад, исповедующий – спалим!

 

долетят или кажется? след по призрачной хорде над,

зверь не прячется вовсе, как медленно стынет домна…

что, казалось бы, лучше нас прячет, когда не дом, но

вряд ли в этой палёной системе координат.

 

 

если выпадет снег

 

Рисует охрипший мороз кружева

на мутной воде, что упорно жива,

ваяет бесстрастные фрески.

На стойко взошедших в ночи куполах

мерцает, запутавшись в ветра полах,

блистательно тлеющий Невский.

 

Здесь встречные лица сродни зеркалам,

где только неоновый отблеск реклам,

и, как нерадивый служивый,

сквозняк затаился в осевших дворах,

с надеждой на солнце баюкает страх,

но все предсказания – лживы.

 

И метеосводка, как водится, врёт,

и не за горами опять гололёд,

и выйдут вальсировать тени

на гулкие улицы наших молитв,

где враг не опознан, а значит – не бит,

и мы не стрелки, а мишени –

 

мишени для стрел безмятежных и пуль,

нас всех произвольно расставит патруль

по-вдоль столбовой безымянной.

Архангелы стаей взметнулись с поста,

Всевышний, сбиваясь, считает до ста –

сраженных, блаженных и пьяных

 

по льдистому списку напрасных утрат.

И ты, мой далёкий, мой сумрачный брат,

глядишься в свинцовое утро,

попятные ищешь на небе следы,

но звёзды, бледнея, сомкнули ряды –

так день начинается, будто

 

и не было торных, просторных путей,

и следует жить-ворожить без затей –

глядишь, пронесёт и на этот,

который по счету, отчаянный раз…

Но падает снег на Казанский и Спас,

и трудно не выдать секрета

 

о том, что холодное время зима

приходит сама и уходит – сама,

и нас расстреляет поштучно

хозяин неверьем пропитанных стрел,

а тем, кто на этой войне уцелел,

не лучше, поверь мне, не лучше.

 

здравствуй, Бог

 

Ну, здравствуй, Бог. Молиться не проси,

скажу, как есть – к чему мне эта осень?

Таких, как я, немало на Руси,

не нужных вовсе,

 

не годных ни на бал, ни на убой,

себе не близких и чужих друг другу.

Смотри, смотри – с закушенной губой

бредём по кругу.

 

Рассвет теперь страшнее, чем закат,

за сумерки готовы разориться,

пока ты наблюдаешь свысока,

чем в этот раз закончится «зарница»,

 

пока рисуют пули вензеля

и плачут дети: Боженька, помилуй…

Их страх устала впитывать земля,

а смерть, смеясь, вальсирует по миру.

 

Что ж мы? Покорно глядя в монитор,

считаем дни и ждём дурные вести –

не то скамейка запасных, не то

груз двести.

 

Пока сплошной отделены двойной

от плачущих теней на пепелище,

предчувствие войны грозит войной.

Мы потерялись, нас никто не ищет.

 

Без плащ-палаток, ружей и сапог,

идём на свет в ошмётках ржавой пыли,

чтобы успеть сказать – спасибо, Бог.

За то, что – были.

 

иди ко мне

 

1.

 

Дождь ветровое вусмерть заплевал,

затеяв суверенную пучину.

Ты гнать устал –

полцарства за привал,

но царствовать не всякому по чину.

 

Вот и молчишь, растерян и продрог,

осилив километры, килобайты

заезженной

до судорог дорог

родной земли

печальный гастарбайтер.

 

Последнего садовника скромней

в запущенном саду чужих озимых,

расчетливо разбросанных камней,

где смех и грех

и свет невыносимый.

Иди ко мне.

 

2.

 

Раскаявшись, как ветер взаперти,

едва живой

водой бежать под камни

и разводить неверными руками

чужие беды – кто нам запретит?..

 

Нас нет почти,

нам некого смешить,

когда прогноз – ни холодно, ни жарко

какая блажь в нечистом поле шаркать –

не всходят камни. А куда с межи?..

 

Тем, что до нас – какие типажи!.. –

не без труда простив иезуитство,

неистово мечтать не повториться,

в чужих словах отчаявшись пожить.

 

Бесстыдно изводить на пустяки

молитвы, над которыми корпели

те, лучше нас. Не умереть к апрелю.

Оставить что-нибудь. Пусть хоть стихи.

 

иероглиф

 

Просыпаясь случайно, не подойдёшь к окну,

не зажмурившись –

там такое, глядь, мураками.

Не забудь меня здесь и не оставляй одну

на весу разводить несусветную тьму руками.

 

Мне ли мёртвые сны рассаживать по плечам,

не умеющей толковать, токовать, молиться?..

Чай всё крепче – шафран, бергамот, мелисса,

всё едино – февраль не сахар, печаль-печаль.

 

Пусть не винные карты стопочкой на столе,

злое сердце уже не выдержит дележа, блин,

зги не видно до марта, а я не была сто лет

в тихом городе, где паркуются дирижабли.

 

Заметённые тёмным улицы всё стройней,

голосуют в ночь то ли призраки, то ли тени.

Помню, как провожала –

видно, не долетели,

заблудившись в по пояс белой моей стране.

 

Не прикроет в метель стеклянная береста –

у нечитаных книг страницы дотла продрогли,

и письма не напишешь –

как буквы ни переставь,

получается индевеющий иероглиф.

 

каста

 

где саду цвесть – белеет остов,

а мы краснеем для контраста –

лазутчики из девяностых,

нас – каста.

 

неприкасаемая свора –

в напрасной нежности жестоких

солдат, не вынесших фавора,

не стойких.

 

где высоты всё ниже градус,

и будто нет звезды позорней,

чем та, что выпала на радость

в наш лепрозорий. 

 

лечить отпетых нет причины,

и что в сердцах не налабай ты,

мы – сто пудов – неизлечимы,

нас килобайты. 

 

в анамнезе – сто строчек в ворде

за тех, кто не успев наспамить,

за скобки вынесен – подводит

нас память.

 

мы всё ещё on-line на случай,

когда, забыв про чад и жён их,

провайдер свыше свистнет

лучших

из прокажённых.

 

качели

 

Помнишь девочку? Нелепая, босая

с челобитной у реки, где рыбья челядь

серебрилась, блики солнца выпасая.

И казалось, что таких – не укачелить,

невозможных,

будто найденных в капусте,

вдалеке от аккуратных ватных кукол,

и хотелось –

пусть Господь их не отпустит

без страховки под беснующийся купол,

ведь сто лет уже не стиран и не штопан

рваный край его берёзового ситца.

Над качелями судьбы –

то в пляс, то в штопор –

не всегда лишь то, что сеял, колосится.

 

Мчались годы безмятежными стрижами,

отцветала звёзд полынь на дне колодца,

сколько ёлок мы уже отнаряжали,

а она, глядишь,

по-прежнему смеётся,

всё играет в города и караваны,

будто ищет, где у мира середина,

хоть бы хны, лишь

на коленях джинсы рваны,

снова входит в ту же реку, невредима,

окликая всех любимых, как спасая,

накануне льда и снега, света после.

Ведь почти не различаю голоса я,

а она их – поимённо, неба возле.

 

А она их переводит, словно лечит,

на ту сторону, где берег не покатый,

не скользит, не осыпается – им легче

будет в гору с камнем в сердце.

Чем богаты,

тем и рады бы последним поделиться,

невзирая на безбожную усталость,

коды, годы, города и даже лица –

знать бы только, сколько

времени осталось.

Слышишь звон – не помнишь, где он,

ближе к ночи

даже самый тихий шёпот – канонада,

сколько музыка ни лейся, ливень мочит

без разбору не умеющих как надо.

Даже если свет кромешный – я пасую,

он всегда нужней кому-нибудь. 

А мне бы

вспомнить девочку – нелепую, босую.

И качели, исцарапавшие небо.

 

коли вьюга

 

1.

Настоявшись на гулком перроне не вещих табу,
распиная по ходу следы на заезженных рельсах,
подгоняет сквозняк бестолковых метафор табун
до конечной, где падают звёзды, срывая резьбу,
где подземное заперто эхо. И как ты ни целься –

попадёшь в переплёт, креозотом пропитаны дни,
стволовым серебром поимённо расписаны пули –
мы обучены в голос молчать посреди трескотни
беззастенчивых судеб чужих – не бликуют огни
семафоров, ликуют пустые табло. Но – толпу ли

удивить ты пытался, маэстро подземных молитв,
прижимая бездарные сны поутру к турникетам?..
эсперанто потока, бездомный мой космополит –
гуттаперчевый бог тишины втихомолку смолит
трубку мира кумира тоскливо. Но дело не в этом.

2.

Петроград-вертоград, память вечно текущего льда –
пусть крепчает, дичая, дрейфующих снов калиюга,
пусть не всходит на Марсовом поле надежд лебеда,
пусть до талого паузу держит вода – не беда.
И свисти, не свисти, а мосты не свести, коли вьюга.

Незадачливый март тянет время за невский рукав –
обернёшься, ан – нет никого, это сказка нон-грата,
это город прицельных дождей, и лукавь, не лукавь,
депортируя птиц из далёкого их далека,
но в свинцовое небо впадает не твой эскалатор.

Коли некуда плыть – нечем крыть, умирающий снег
собирают слинявшие с белых холстов херувимы –
залатать бы колодцы твои, скоротать путь к весне,
но нестойки слова, даже те, что под занавес – не
бесконечны. И только отдельные – непоправимы.

3.

Здесь такая сибирь выпадает порой на заре,
что хоть смейся, хоть точные рифмы цеди от досады,
всё едино – Всевышний с краплёных пойдёт козырей,
разменяет у джокеров сдавших поля косарей
и расставит посты по периметру Летнего сада.

Не придёшь со щитом – на щите благовесть донесут
до хмельных часовых нашей вечно неполной колоды
и тогда не спасёт междометий скупых самосуд
от горячечных снов наяву, на весу, да не суть –
этот город и сам словно сон, только больно холодный.

И пускай хоть атланты чугунными лягут костьми
поперёк мостовых – всё едино – all souls for sale –
здесь такой мегаполис прополешь с восьми до восьми,
что уже не взойти, хоть какой троп ли, трап ли возьми.
Слышишь, сеятель вечного-млечного?.. Жни, что посеял.

 

 

колыбельная

 

Ночь, распятая без затей,

слов горячечных одержимость –

Боже, миленький, подержи нас

до рассвета на высоте.

 

За блескучего льда стеной –

миллионы цветочков аленьких,

ты держи нас, держи, как маленьких,

в этой сказочке жестяной.

 

Где тягучая снов нуга

в небе сумеречном желейном –

рук протянутых не жалей нам,

не проснувшимся наугад.

 

У последней своей реки

между прошлым качай и будущим

всех, изнеженных снежным чудищем,

одиночеству вопреки.

 

конец тоннеля

 

скажи, дружок, кому нужны мистрали,

когда такой норд-ост – хоть свет туши?

но в переулках, вздыбленных местами,

по-прежнему ни зги и ни души,

как если бы влюбились в миражи вы,

а отпевать всем миром – не пора,

и бог не выдал, и всё так же живы

мальчишки из соседнего двора.

 

да, нынче что за выдержка у стали –

нам, закалённым, злой кураж знаком,

но мы опять не вовремя устали,

корпящие над русским языком,

врачующим и – жги, не жги глаголом

– спасительным от страсти и простуд.

в пристрелянном уже пространстве голом,

нас всех, как на ладони, видно тут.

 

что принц, что нищий – выход одинаков,

все заблудились среди снежных глыб,

пусть водяных не признавая знаков,

причалят всё одно к созвездью рыб.

всё решено за нас, не бойся только –

в конце тоннелей из дрожащих стен

и света-то – луны хрустящей долька,

а так светло от снега вместе с тем.

 

корабельная молитва

 

Позволь нам – быть, хотя бы до поры

последних звёзд, ныряющих с причала.

И что с того, что вечность обмельчала –

немудрено, раз точат топоры

для плахи те, кто строил корабли.

И всё-таки, позволь начать – с начала,

с тех берегов, где смели и могли

мы звёзды называть по именам,

ловить ветра в мерцающие сети

и имя бога не держать в секрете,

не верили портовым крикунам

про то, что ни вернуться, ни вернуть.

Нам раздавали пряники и плети –

на выбор, мы ушли куда-нибудь,

не захватив ни компаса, ни карт.

Пусть с каждым днём длиннее тени наши,

позволь нам – быть, а где – уже не важно,

позволь сказать спасибо, за азарт

в твоей, без правил и ветрил, игре –

затянутой на вечность рукопашной

с самим собой, за церковь на горе,

за истовую верность звонарей

колоколам, известную тебе лишь,

за зыбких снов горячечную ересь,

за снег в июле, ливень в январе,

за то, о чем волна в шторма молчала,

за то, что ты по-прежнему не веришь

ни нам, ни в нас... 

Позволь начать – с начала.

 

летальное

 

Мы грустные клоуны, ставшие стражей опилок,

впитавших летальную летопись, крытую цинком,

мы – те, кто молился на купол и ставил стропила,

кто мог бы полжизни сидеть на развалинах цирка,

 

просеивать пепел, разбрасывать бисер, смеяться

в закат без причины невольно от воли кромешной,

остаться на пепле – не в том ли призванье паяца,

и мы бы остались, пускай ненадолго – но спешно

 

в намеченном месте, не вместо, а вместе – с водою,

никем не замеченных, запросто выплеснешь нас ты,

наш бог гуттаперчевый, звери под плётками взвоют,

взлетят под мерцающий купол хмельные гимнасты.

 

Мы грустные клоуны, впавшие к вечеру в пафос –

взыскательным взглядом поддерживать гибкие тени

икаров, доверчивых к зрителям, греющим пакость

за пазухой в банке троянской, пусть снова не с теми

 

вчера разводили мы пристальных фраз брудершафты –

 

привычно-неверным ни фразам, ни снам, ни рукам, ни

неистовым клятвам – им что: будет день – будет жатва,

тогда и посмотрим, кто дальше разбрасывал камни

 

в ликующий зал – только восемь кульбитов до смерти

осталось упавшему вверх – просто сверьтесь с афишей,

но глянь – не сдаётся, всё верит, всё вертится, вертит

свои пируэты… Ты где там, роняющий свыше?..

 

ломка

 

То ли ангел, с небес посаженный на иглу,

в предвкушении света белого навесного

оказался ни разу не падшим,

не так уж глуп,

по большому счёту затеял в сердцах игру,

то ли снова

 

Стынет кровь с молоком дорогою в облака,

прикипевшая к килобайтам и децибелам

кочевого норд-оста транзитом на Абакан

под линяющим флагом, который не стал

пока

белым-белым.

 

Нас не много тут, по периметру в два ряда,

вот и носит земля до срока,

не слишком рада

не умеющим в поле нечистом зазря рыдать,

чередою кукующих призраков забредать

в сны комрада.

 

Самопальная дурь,

опальная смерть в шприце,

в кайф двуглавая птица мечется, залетая

на палёном сырце, снова взятая на прицел,

жизнь с чужого плеча на каждом её птенце –

как влитая.

 

Отбываем по жизни в хлипких товарняках

всей приходом

по следу беглого счастья злого,

матереет тоскующий клоун в проводниках,

но в конце тоннеля нам светит наверняка

то же слово.

 

любой ник

 

небо пасмурное всё ближе –

не о том ли сто лет мечтала?

то ли ветер карнизы лижет,

исповедуя вкус металла,

 

то ли дело к весне и снова

станет некуда торопиться.

что терять мне, живое слово,

подбирающей по крупицам,

 

на подмостках чужого века

присягающей, как иконе,

письмам мёртвого человека,

не ушедшего от погони.

 

у беспамятства нет девайса,

неформат в ледяном офсете –

как теплее ни одевайся,

всё равно попадаешь в сети.

 

без раздумий беру любой ник

даже думать боюсь, что ищем –

тоже мне соловей-разбойник

с точной рифмой за голенищем.

 

и о чём мне просить всевышний

суд, раз даже мои химеры

несговорчивыми все вышли, –

может, только немного веры?

 

ну, конечно же, не про счастье,

что давно уже не по силам –

научи меня не прощаться.

даже если я не просила.

 

метастазы

 

1.

 

Безучастный пейзаж – ноябрь,

окна с видом на урожай

междометий – прости, но я бы

не дала за них ни гроша.

И раз нечем, не угрожай –

время в коме, небесный комик,

на задворках чумных гоморр –

путь, намоленный до оскомин.

 

Полюбуйся же, как исполнен

твой завистливый приговор.

 

2.

 

Крест, притянутый пуповиной

к багровеющим полюсам –

кто добредит сюда с повинной

по долам к тебе, по лесам?..

 

Нет, ни стражи, ни мавзолея

иже с ними не наваял –

пусть по щиколотку в золе я,

это, ангел мой, снова я.

 

Снова детских надежд редуты

сдали, каясь: не уследил.

Угадать бы – в каком ряду ты

среди этих чужих светил?..

 

Рикошетят во тьме кромешной

искромётные муляжи –

что не мы их зажгли, конечно,

не скажу никому. Лежи.

 

3.

 

Взмок в смятении журавлином

медноглазый седой ландшафт –

кто б ты ни был там – ну, соври нам,

что закончилось время жатв,

и не страшно, почти не больно,

путь в спасительный каземат

пусть осилит почти любой, но

если будет легка зима

от щедрот, да дотянет карму

всуе списанных в дождь вояк.

 

Будь ты проклят, успевший каркнуть.

Не твоя она, не твоя.

 

4.

 

Нет надежды, так отпусти ты

не во благо, так хоть во зло –

на ладошке застыли титры

вместо линий за слоем слой.

 

Свет заточен на пораженье,

слепнет эхо в колоколах,

ворох скомканных отражений

в обесточенных зеркалах.

 

И накрывшийся медным тазом

город выморочных вождей

грязнет в истовых метастазах

безысходных своих дождей.

 

Сколько плазму не береди, но

по морозу ли, по жаре

жгут рассветы здесь всё едино

цвета свежего божоле.

Хоть теперь её – пожалей?..

 

 

молчать по-русски

 

смотри, как часовой затянут пояс

сибиряки живыми не сдаются.

из города опять уходит поезд,

они здесь никогда не остаются.

 

и было бы нисколечко не жаль, но

в далёкие края из википедий

они увозят, просвистев прощально,

героев наших маленьких трагедий.

 

ковчег плацкартный, междометий грозди,

в багажных полках сумки и разгрузки,

умеют с детства каменные гости

петь на попутном, а молчать по-русски.

 

кто – семечек купив у бабы клавы,

кто – загрузившись огненной водою,

они, беспечно сдвинув балаклавы,

делиться станут хлебом и бедою,

 

а то – хвалиться арсеналом скудным

трофейных снов про море, эвкалипты.

а ты стоишь под куполом лоскутным

и только повторяешь – эка, влип ты.

 

всех где-то ждут в какой-нибудь вероне,

за что же втоптан в снежный мегаполис

ты, белым обведённый на перроне?

из города опять уходит поезд.

 

мы то же

 

                                          Сергею Чернышеву

 
время бредить с разбегу да сеять чудес пелену
в оцифрованном небе считая истёртые фиксы
или сны ворошить, в проливном затихая плену
где залётным бореем болеют понурые сфинксы

теплокровные буквы озябли,  сбиваясь в стада
затянули в зияющий омут центона весь космос
и  дежурный пророк непокорно горит со стыда
замывая следы на затоптанном небе вискозном

за калёное слово казнённых впотьмах октябрят
но с лихвою в палатах уныло вещающих дожей
это всё сквозняки между делом листву теребят
там, где лютые сумерки до искупающей дрожи

там, где первое слово саднит – высоко-высоко
на секунду роняющий свыше покажется ближе
днесь великим могучим едва шевельнёт языком
безутешная речь и, как не было, зарево слижет

и в обугленных прописях – осень усталым ужом
проползая по веку чужому, мы то же – мы тоже
ни словарных запасов запальчиво не сбережём
ни палёных знамений, не редко абзацы итожим

да гори оно ясно спускаться в промозглый забой
за падучей рудой, обведённой по памяти мелом
но послушай – звенит безутешно зовёт за собой
что есть мочи по ком бубенец на миру онемелом

 

мы – будем!..

 

Тебя не узнать невозможно –

по вздоху, по взмаху,

мятежному взмаху – держись!.. –

плавников. Или крыльев?..

Так падают в небо,

так сны провожают на плаху,

так в ночь отпускают бесстрашную певчую птаху,

так шепчут в бреду предрассветном:

мы – были!..

 

Мы были

податливей и безмятежней – как глина.

Смиренней.

Швыряли горстями слова и надежды, что бисер –

известно куда…

Собирали, сдирая колени

подводные камни в любви утонувших прозрений.

Мы были мудрее –

не ждали ни песен, ни писем

от канувших за амальгаму нестойких видений.

 

На дне – преломляется свет.

И на тысячу радуг

могло бы хватить нам с тобой…

Не устав от падений –

не выплыть, не вынырнуть и

от настойчивой тени

не скрыться –

от наших вчера, выгребающих рядом.

 

Не стоит подмётных желаний,

моя золотая,

наш дом из стекла,

за которым – уснувшие люди.

Что лёд, что вода – всё едино,

согреешь – растает.

И всё возвращается в море,

волной прорастая

сквозь илистый сумрак сомнений,

сквозь шёпот:

мы – будем.

 

не айс

 

И ты умрёшь, спускающий собак

на мальчика, пустившего титаник

в чужой ручей

ванюшек, санек, танек,

где не с кормы ныряющий – слабак.

 

Как стопки книг, которых не читал,

как сладкой ваты связки кучевые,

жизнь раздаёшь, как раньше чаевые, –

привык платить по гамбургским счетам

 

за всё-всё-всё – густой горячий чай

и нежность контрафактную вакцины,

за абрис скул, сведённых от рицины,

за дрожь рукопожатий невзначай –

 

всё, что в миру имеет мелкий прайс.

Как ни юли, не стать уже никем нам,

уставшим притворяться манекенам,

дрейфующему племени «не айс».

 

Не айсберг в океане – чёлн свобод,

не раненых везущий, но ранимых,

любимых так, что вовсе не храним их,

балласт бесценный взятых на «слабо».

 

не бойся

 

маме

 

1.


Какая роскошная выпала городу слякоть –
козырная карта каталы-июня, не смейся...
И можно брести, подставляясь, а можно – ни с места,
да сложно плести кружева междометий – не зря хоть
учились плетению, ветки ломая в обиде
на гибкую стойкость, здесь дождь и никто не увидит,
как вводят подкожно науку не плакать… Не плакать!..

С каким исступлением вновь приручали шторма мы,
но, в ересь впадая по чётным, не врут по нечётным
умельцы, сверставшие город по чёрному – чёрным,
сплошные пробелы про белых, а клетки – как шрамы
размытых фигур на игральных просроченных досках
пустых площадей, где, помечены в списках и сносках,
всё рвали цветы – от холма до холма мы… Для мамы.

Так много упорно похожих, иные – далече,
прикормят прохожих витрины несходством опасным,
всё тот же скрипач в переходах к часовне на Красном
играет бессонницу – вот мы её и долечим
до самой бесстрашной из верхних, несорванной ноты,
до пристальной рани, до грани, где всё равно – кто ты,
где хочется верить – хоть в чет или нечет… Да нечем.

2.


Ты плачешь, ты снова боишься грозы – отзвонили
по нам, как отпели, капели по-капельно – дескать,
не стоит скитаться по сказкам беспечного детства,
а ты и не вспомнишь, как смешивать запах ванили,
дождя или снега – с улыбкой, безудержно-дерзкой,
как сниться при свете – как дети. Дай руку мне, или

сомкнётся волной прихотливой бездонная полночь,
накроет рассветом солёным – и нет больше права
учить не пришедших за нами размашисто плавать,
буйки огибая, не звать нелюбимых на помощь,
но стойко не видеть, как в воду стекает отрава
не сказанных вовремя слов. Мы умели, ты помнишь?..

У моря Обского, где выбравшись на берег, рыбы
молчат неустанно на странном забытом наречье,
где сколотых звезд отражения – ближе и резче
гримас амальгамы, спаявшей судьбы перегибы, –
ты ищешь потерянный город, а время не лечит.
Да если бы знать нам в лицо наши сны. Берегли бы.

3.


Пусть завтрашний сумрак зальёт корабельные ели
по самые мачты, пусть птицы весной не вернулись,
пусть память пытают здесь эхом растерянных улиц
и смехом ушедших по ним в тридесятые мели –
туда, где подметный рассвет неприкаянным зверем
задумчиво тонет, пусть шепчутся тени – не верь им.

А кто нас отправил из детства в трофейной корзине,
совсем по-кундеровски лёгких, по рекам сибирским
в далёкие дали?.. Попробуй теперь, доберись к ним –
ни карты, ни вёсел. Ни зги. И – проси, не проси, не
проснёшься в плену, а маяк не выводит фантомный,
и не с кого спрашивать страшное – где мы и кто мы.

И всё возвращается в осень, по-прежнему – в осень
впадают, кислотным дождём захлебнувшись, июли –
ты прячешь глаза, ты не веришь, что нас обманули
шальные ветра, сны и листья, швырнувшие оземь –
мы снимся друг другу, заложники Кафки и Джойса.
Спи, мы ни за что не проснёмся, не бойся. Не бойся.

 

не волей небес

 

Я был послан через плечо

граду, миру, кому ещё?

© Денис Новиков

 

Пусть шаткие крыши уносятся влёт

и снег на лету превращается в лёд,

крепчает слезящийся панцирь –

умри на задворках свинцовых кулис,

но выучи роль, а не вышло – молись,

дыши на застывшие пальцы.

 

Подметная повесть солёной слюды

стирает незваных прохожих следы,

и прячется смерть в занавески,

и город дрейфует, циклоном несом,

и повод проснуться весне в унисон

совсем невесомый. Не веский.

 

Не волей небес, отходящих ко сну,

вольётся в казнённого ветра казну

туман, умножающий скорби –

гляди, сколько песен чужих намело,

любое крещендо сойдёт на минор,

всплывая под «urbi et orbi».

 

И сердце не камень, и что ни долдонь,

но лишь разожмёшь Бога ради ладонь,

и – amen, до слёз изувечь, но

ни голос на бис не взлетит, кистепёр,

подснежного свиста неверный тапёр,

ни эхо. И эхо – не вечно.

 

А лёд полыхнёт – да хоть как нареки,

но вплавь здесь всегда середина реки,

и с берегом берег не вместе,

барокко по-барски заносчивых льдов,

твой город, который не помнит следов –

не стоит. Ни мессы, ни мести.

 

не поверишь

 

Не поверишь, но по-прежнему светает
раз в году, по обещанью – суше, реже
дело тёмное и осень – не святая
и сплавляет из-за острова на стрежень
тьмы героев, испокон литературных –
попирая без затей гипрок залива,
балансируют на стоптанных котурнах,
подбирая судьбы в рифму прозорливо.

Нам лелеять бы без устали да нянчить
безутешных их, по сумракам разлитых,
но при деле мы давно, восторг щенячий –
вон кораблики пускаем, как же злит их
флот потешный – эко в воду наглядели
отражений, оступившихся на остром
слове. К слову, он буксует на пределе,
ватный ветер, прикрывая чудо-остров.

Здесь и кануть легче лёгкого картинно,
много надо ли смирительного счастья?..
Между тем рукой подать до карантина –
так бинтуешь спящим ангелам запястья
всё нежнее да покрепче, всё напрасней,
между строчек глянь – такого накроили,
многих прочих не спасти, не на крови ли
этот храм, куда летели, как на праздник?..

Ни за страх, так хоть по совести рыдали,
не проснуться и вовек, а не напомнишь –
так и сгинут в ночь нестройными рядами,
раз никто не научил их звать на помощь.

 

 

не прощай

 

пусть ландшафт за окном заботливо оцинкован

к долгожданным дождям с соучастием долевым,

но в дрожащую воду сколько ни брось целковых –

ни руки не подать, ни рукой подать до Невы.

 

раз лыжню развезло назло навострившим лыжи –

измордованный март закаляет нетленный стиль –

рассыпаясь в мартенах пеплом чудес облыжных,

не возлюбленных люто нас

наследивших ближних

не простил –

 

стало быть, сталевар – не чайки, но снегири на

опустевших ступеньках, которых считай до ста,

там, где вязнут в кромешном чудища из Гирина*

под последней звездой той, которую не достал

 

отрихтованный феникс ухнет с остывшей реи –

и сомкнётся кругами прогорклых надежд сироп,

не признает и не пригреет пусть – так призреет

пересмешник с небес безрассудных своих сирот.

 

не с того ли всё меньше светит, да стелет – гуще

ватерлинии ниже знамения полоща,

всё дрейфует трофейных призраков стерегущий**

у взведённых мостов –

не прости меня,

не прощай.

 

---

*Ши Цзы – каменные львы-лягушки на Петроградской набережной, привезённые в Санкт-Петербург из города Гирина (Маньчжурия).

**памятник миноносцу «Стерегущий», погибшему в 1904 году, в Александровском саду Петербурга.

 

не свисти

 

Озимые, мой друг, взойдут куда позднее,

трухлявый горизонт прогнётся, как доска,

захочется сказать чего-нибудь позлее,

когда замкнёт свой круг голодная тоска

последних,

кто, резвясь, свистел по-хулигански,

горящим на ветру и тонущим в ночи,

глотающим огонь в растерянном Луганске,

уставшим от погонь – но лучше промолчи.

 

Пусть сами изойдут на ужас всем составом –

хрустящая трава, зловещий фосфор звёзд,

осенний холод всех расставит по заставам,

отрихтовав стволы, ответит на вопрос,

уж быть или не быть теперь дороге к храму,

кто прав был, кто никак, и кто у нас палач,

и где все те слова, приравненные к хламу.

А ты молчи, молись, а не умеешь – плачь

о брошенных в золу за скорлупою ставень

под адский хохоток придворного трепла,

о прошенных к столу, которых Бог оставил

в разбомбленных домах, не держащих тепла.

Чуть позже разберут засады и завалы

и станут окликать все души, что без тел

потерянно бредут в закат густой и алый.

И он вернётся, Бог, – за теми, кто свистел.

 

никто никогда

 

1.

 

Битый час, как зачахшею розой ветров

бредят гончие в кольцах Сатурна,

мы с тобой остаёмся в ослепшем метро,

беспризорники мы, десантура.

 

Сквозь краплёное эхо никак – напролом,

но залётная, будь ты неладна,

бледнолицая полночь встаёт на крыло,

намотала нам впрок Ариадна.

 

Вьются блики заманчивых гиперборей

в запылённых витринах Пассажа –

молча сдайся на милость и переболей,

на реликтовый сумрак подсажен.

 

Не блажи, не пойдут блиндажи на дрова,

крепче крепа созвездий короста,

и всего ничего – лишь конверт надорвать

и прощай, разлинованный остров.

 

Вместе скинемся – станет нам архипелаг,

и Мальдивы считай, и Спорады,

поднимая на флаг запылённый good luck,

восставая чуть свет из парадной.

 

Где выходишь в народ, понемногу живой,

завещая другим – да авось им

будет проще тащить свой ковчег гужевой

вещих песен, прописанных в осень.

 

2.

 

Хоть какую судьбину с весны замастырь –

к ноябрю, всё едино – сплывёт за мосты,

где в законе сквозняк ледовитый

 

беззастенчиво крошит асфальт и гранит,

мой хороший, хоть тысячу слов оброни –

пропадут ни за грош. Не дави ты

 

не согласные буквы – хоть чем их секи,

только нам не с руки забивать в косяки

безударные сны на панно там,

 

где кислотный залив, сам себе падишах,

бронзовеет бесстыдно в чужих падежах

помертвевшей воды, как по нотам.

 

Всё едино – небесный смотрящий де Сад

нас на пару отправит в последний десант –

сколько можно сидеть взаперти, но

 

позывной твой, запальчиво отшелестев,

не взметнётся искрою на жёлтом листе –

сорван голос. Не плачь, Робертино.

 

По охрипшим звонкам двери не нумеруй,

пусть последнее дело краснеть на миру,

пусть настырно теряю ключи я,

 

пусть не ссудят тепла ни Сенат, ни Синод

но последняя страсть не сорвавшихся нот – 

колыбельная. Santa Lucia.

 

3.

 

Засыпай же. Большой засыпает проспект

белым шумом почти тополиным – 

ни закат не распят, ни рассвет не распет,

но не время читать тропари нам.

 

Пусть вовеки серебряных век не поднять,

не вписавшись в чужие полотна,

но бывало, по-братски подбросишь огня –

и вскипит под асфальтом болото.

 

Здесь фехтуют с тенями вслепую, сиречь

в пику всем словарям и канонам

вольно льётся под камень невольная речь,

только нам не дано. Не дано нам.

 

Город гулких чернильниц и метких тавро,

пядь за пядью по памяти сдан ты,

тонет ветреный шёпот в колодцах дворов,

то не дремлют стихи-секунданты.

 

Рифму на посошок не сотрёшь в порошок,

льнут к колоннам покладисто ростры – 

Никогда?.. Никогда. Хорошо?.. Хорошо.

Вряд ли в сумерках дело – да просто

 

ниоткуда никто умирать не пришёл

на Васильевский остров.

 

обнять и плакать

 

И стал декабрь над городом. В лотках

дымятся шашлыки, но чай – не греет.

Старухи в наспех связанных платках

торгуют всякой всячиною, ею

они кормиться будут до весны

и умирать – безропотно и просто,

не выдержав безмолвной белизны…

Страна в сугробах, мы ей не по росту.

 

Ей – запрягать и снова в дальний путь,

спасать Фому, не спасшего Ярёму.

Нам – на стекло узорчатое дуть

и пульс сверять по впадинам ярёмным,

где голову случилось приклонить,

а не случилось – так обнять и плакать.

Пусть шар земной за тоненькую нить

не удержать, так хоть стекло залапать.

 

Не нам стенать, что жизнь не удалась,

таким не одиноким в поле чистом –

здесь только снега безгранична власть

и снегирей, приравненных к путчистам.

Зима полгода, правила просты –

верь в свет в окошке, не в огни таможен

и просто чаще проверяй посты.

Ползи к своим, хоть трижды обморожен.

 

он был последним

 

Пишу тебе из будущей зимы –

теперь уж год, как ты не слышишь ветра…

Твои рассветы глубже на два метра,

надеюсь, не темней (?), молчит об этом

усталый некто из зеркальной тьмы –

похоже, что не знает...

Брат мой, где ты?..

 

А здесь – всё то же, стынет время «ч»

в пустынных парках, снегом не спасённых,

лишь сталкеры теперь уже вне – зоны

и вне – игры, и город полусонный

укачивает звёзды на плече,

а звёзды – холодны.

И непреклонны.

 

Трамвайных рельсов меньше с каждым днём,

пути – короче, время – безмятежней,

в том смысле что, меняя гнев на нежность,

запуталось и претендует реже

на точный ход незагнанным конём.

И днём с огнём ты не найдёшь подснежник

 

в окрестных недорубленных лесах,

а жаль, хотя давно – никто не ищет…

Плодятся тени, заполняя ниши –

не амбразуры. Каждый первый – лишний,

и с каждым снегом тише голоса

ушедших без причины…

Тише, тише…

 

Блаженны те, кто твёрдо верит – нас-то(!)

минует посвист зыбкой тишины…

Некрепко спят, объевшись белены,

адепты веры в полумеры, тьмы

шаги всё тише… Под окном тюрьмы

хрустят осколки звёздного балласта.

Шаги всё ближе…

Нет надёжней наста,

чем ветром опрокинутые сны.

 

он найдёт тебя сам

 

Занавесишь полнеба по осени - и вперёд,
год за годом кочуем, Господи - каковы!!..
Раз ни пуля, ни ты, никто таких не берёт -
надо падать самим, а всюду чужой ковыль,

августейшая степь, а выпадет снег - каюк,
все дороги не к дому, соломы не подстели,
истекают крыла - куда там, как все, на юг -
то не воск уже, а просроченный пластилин.

Занавесишь полнеба по осени - всё, завис,
ни в каких зеркалах на зависть не отразим -
не молись на ветру, не плачь и не отзовись.
Он найдет тебя сам - хоть чем ты ему грози.

То ли ямы воздушные, копи земных пустот,
всё растут и растут под дождичек навесной,
то ли я всё слабее?..
Кто знает ответ, пусть тот
и ответит за всех, не блещущих новизной

отшлифованных перьев. А осень не такова -
вмиг обтреплет по канту всякий императив,
но не станешь же в трубы медные токовать?..
И назад не вернёшься, полполя перекатив.

 

оранжевое небо

 

мама, только не плачь. ржавеющая трава,

огибая сугробы, дотянется до весны –

бельевые верёвки чужие полощут сны,

уставая смешные птичьи качать права

выходящих под купол палевый из окна,

оставляющих свой намоленный теремок,

не умея летать…

вот же Бог – помогал, чем мог,

и теперь посредине мира совсем одна

ты лежишь, подминая колющийся рассвет

под оранжевым солнцем.

 

впечатанных в зябкий наст

даже если заметит, никто не признает нас,

на холодной земле не помнящих о родстве.

привыкающих жить – взаправду ли, вопреки

то фантомным царапинам сломанного крыла,

то настырной надежде, что чудом не умерла

чудо-рыбиной, на спор брошенной у реки,

поворачивать воду вспять и, к семи ветрам

прижимаясь спиной занемевшей –

дыши, дыши!.. –

всё тянуть из глубин безголосой свой души

песню детства, в которой мамы не моют рам.

 

 

ост(о)рожное

 

Мы заперты. Нам время есть стирать
до чёрных дыр – и письма, и колени.
Вдоль never(more), в обход et cetera,
мы носим вздор с бермудского двора,
мы выбрались из вёрстки поколений
и правки ждём – не от великой лени,
но оттого, что гнуться – мастера.
И гнуть.
И гнать.
Но трудно выгнать тени.
Мы их теряем молча – между строк,
где, отпускаем в плен аллитераций,
наш беглый слог мотает новый срок,
побегом всходит в трын-траве острог,
где жить да жить до новых эмиграций
в самих себя, раз проще потеряться,
чем потерять, два – не хватает акций
протеста.
Тесно.
Но урок не впрок.
Мы здесь одни, в стеклянном терему –
бывало, сумрак заоконный вспорешь
попятным взглядом, и – сто к одному,
упрёшься лишь в соседнюю – тюрьму,
где, фифти-фифти, лебеда и спорыш
на очаге – не спорь!.. И ты не споришь.

Какой я сторож брату своему?..
Я и себе давно уже не сторож.

 

 

оцифровка

 

Не сметь оглянуться. Предательски жёлтым

штрихует внезапно ржавеющий август

пустые дороги, которыми шёл ты,

где солнце и ветер, и шелест дубрав густ.

 

Мечтать, но не верить в заветное завтра –

теперь уж на той стороне ойкумены,

где первое слово баюкает Автор,

где, всё ещё живы, себе на уме мы.

 

Рискнули проснуться с косыми лучами,

махали руками последнему стерху –

ах, как мы в хрустальное небо стучали!..

Кто снизу, кто сверху.

 

В ответ – только эха бескрайние мили:

мол, вон покатилась звезда на тавро вам.

Не плачь, моя радость, о тающем мире –

он весь оцифрован.

 

Потерянный пиксель, птенец оригами,

хрустящие крылья с годами как ветошь,

остывшую землю босыми ногами

всё вертишь и вертишь.

 

памяти хакера

 

Тем, чей сорванный голос тут держится лишь на гвоздях,
нет нужды повторять, как настырно сентябрь високосен,
нам на стылых ступенях не выстоять – сказочник Росси
не напрасно подмешивал в краски балтийский сквозняк,
и в последнюю осень

разом сбудутся сны – их не спрятать, их не придержать
вплоть до лучших племён – водянистого времени знаки,
верно, в сказках фанерных финал испокон – цвета хаки,
не по нервам – винил, но в винительных бдит падежах
обесклавленный хакер.

Словом, кража со взломом, да словно не лезет в карман
сумма сумрачных нот: «not to be», не труби, не пролазит
за подмётную медь – не пристать нам, зараза к заразе –
ни к своим берегам, ни к чужим – проще сдать задарма
сон, прицельный, как лазер.

Трубадуришь в ночи – мол, молчи, вдруг за нами придут,
да никто ни за кем не приходит – неверный, но признак,
что не стоит оваций – ховаться, сквозь мутную призму
вид – не дальше забора, где сдан предпоследний редут,
спи, мой пристальный призрак.

Что ты смотришь, как гамма-лучи чью-то ночь бороздят,
преломляясь беспечно в кристальных надежд купоросе,
здесь никто так давно не боится не верить – кто просит
рваться голос охрипший, что держит на ржавых гвоздях,
как последнюю – осень?..

 

плохая сказка

 

Ведь не с нами цунами, так что же трясёт-знобит

поднебесный ковчег, стартующий в Урумчи,

и зазор между снегом и небом похож на бинт

наливаясь пунцовым светом.

Молчи, молчи

 

про последний приют –

тут что не тюрьма, то скит,

а попробуй, в сердцах надеждой не заболей,

окунаясь в чумные глаза лубяной тоски,

пропадая в краю не пойманных соболей.

 

Лягушачья не меркнет слава – из кожи вон,

не святую являя заполночь простоту –

словно родинки, помертвевшие на живом

огоньки за бортом, потускневших небес тату.

 

Пусть по жизни уже не светит, факир зачах,

поле лётное – словно вымерло – по прямой

переходит в трофейных сказочных кирзачах

безутешный царевич с бряцающей сумой.

 

Что невесел-то?.. Реквизита с чужих болот

нанесло на три сказки – лучше не городи

про залётные стрелы, волшебный автопилот

и застенчивых жаб, пригревшихся на груди.

 

По колено здесь всё – сугробы и горе. Впрок

только водка и хлеб, да вечная мерзлота

обесточенных глаз,

лёгкий флирт и тяжёлый рок,

да зияющий выход за борт – дерзай, латай.

 

пожелай мне удачи

 

ближе к марту под тридцать – ни туда, ни сюда.

здесь мороз, как патриций, на окошке слюда,

за окошком Россия, эбонитовый век –

сколько ни голоси я, не кончается снег.

 

не кончается пустошь душных зимних перин.

если сам не отпустишь, не спасёт аспирин

ни от слёз, ни от жара, в чём искать новизну –

ночь полцарства отжала, бог ты мой, на весну

 

налагающий вето, до беспамятства слеп,

тень батального ветра обживает свой склеп.

расскажи мне, подранок, где ты силы берёшь

свет цедить из-под ранок тех краплёных берёз,

 

что привыкли мы с детства на бегу обнимать,

не прощали эстетства ни отец нам, ни мать.

жаль, что навык утрачен, грустный русский джедай,

пожелай мне удачи. пожелай. пожелай.

 

пока горит

 

1.

 

Когда рассветами пернатыми

зависнет над заветной датой

роман с родимыми пенатами –

умри, небесный соглядатай.

 

И как судьбу не вытанцовывай,

к себе не ближе ни на шаг ты,

глядишь, как голуби торцовые

взлетают из горящей шахты.

 

Не опознав в палёном лебеде

болотной прыти гадкой птицы,

чужие сны в имперском лепете

сбываются без репетиций.

 

2.

 

Не отводи глаза – не гость, поди.

В нечистом поле, как по ГОСТу,

твои?.. следы цепочкой, Господи,

дымятся у пустых погостов.

 

Сказал бы лучше, чем обидели,

раз, хоть убейся, кровь из носа –

горят бетонные обители,

сто лет не знавшие износа.

 

Мы по любому счёту – лишние

апострофы в хозяйском сторно,

и только комплексы жилищные

не позволяют жить просторно.

 

3.

 

По кругу пущены почётному,

вприсядочку скрипим зубами –

когда натоплено по-чёрному,

весь белый свет легко забаним.

 

С рожденья сказками угроблены,

бесславно вяжем лыко в грозди,

горим, как брошенные гоблины,

а обещали сделать – гвозди.

 

Но тех, кто сдуру солнце выкатил

в пристрелянный медвежий угол –

и след простыл, и к общей выгоде

бессилен даже вещий google.

 

4.

 

И пусть немыслимы проталины

в связи с отсутствием покрова,

и сумерки впритык приталены,

пока нас, кротких полукровок,

 

по миру без вести полкающих,

в сердцах не резали по мерке,

аршин не вырастив пока ещё –

пускай до срока не померкнет,

 

изнежен снежными пейзажами,

остекленевший взгляд на море.

И пусть нас не хоронят заживо,

пока горит чужое горе.

 

5.

 

У горизонта вспыхнет зарево –

и то ли с дури, то ли с манны

напрасных

слов не разбазаривай –

все разберут на талисманы.

 

Щедра ещё на вырост ранами,

кровит реликтовым портвейном

страна несбыточная странная,

где первый встречный

соловей нам

 

насвищет лишнего с три короба,

хмелея в духе тех историй,

когда махнёшь рукой –

до скорого,

а догонять уже не стоит.

 

последний квест

 

1.

 

Накрывает нас ночь накрахмаленным колпаком,

исходя на рассвет, пламенеет восток, набычен,

а бубенчик звенит, только как угадать – по ком,

если каждый, кто не охотник – рождён добычей.

 

В тополином плену слепнет ветреный гарнизон

и панельный эдем уплывает,

как слепок грубый

корабля – без руля

за расхристанный горизонт,

где солёный рассвет, которого ищут губы.

 

Возвращаются те, кто не лучше,

так вот те крест –

пусть на том берегу обойдёмся немалой кровью,

но не слишком ли затянулся последний квест?..

Уходи по воде, как водится, я – прикрою.

 

2.

 

Крёстный ход на восход, в сиротеющий балаган,

клоунада надежд, придающих взахлёб значенья

фееричной любви к горемычным чужим богам,

но бубенчик звенит, и кто разберёт – зачем я?..

 

Обернёшься назад – и минуты пойдут за дни

по цепочке следов –

как бликуют круги по лужам,

как случайное слово, поднимешь его – саднит!..

Строевая молитва - глуше, но ты послушай.

 

Наболевшее место для страждущих поджигать

торфяные моря и трофейный небесный гравий,

засыпающий нищих духом –

джихад

джихад –

пересыльная мгла в последней игре без правил.

 

3.

 

Время прытких мишеней,

потешный Господний тир –

ничего не попишешь, по-прежнему тут с тобой мы

нумерованное железо в чужой горсти,

растерявшиеся патроны одной обоймы.

 

Пристрелявшихся сумерек влажная паранджа,

хороводы светил в кромешной, густой лазури,

где бессмертные мы, враз уставшие поражать

не прогнувшийся мир – застыли на амбразуре.

 

То надсадно хрустит пядь за пядью земли кора,

то залётный сквозняк нерушимые сносит башни,

но пророка всё нет, а навстречу всегда – гора,

на вершине горы – дымящийся день вчерашний.

Догорай, неизбежный мой, догорай.

 

 

приснился мне город

 

Здесь всё не случайно и всё – уже,

здесь музыка сбилась на вираже,

чем крепче и слаще яды, тем сны нежней –

для каждого спящего свой Коринф,

истоптанный берег невольных рифм,

поверишь к утру – не тлеем ещё, горим.

 

Но тень, как ни гни, попадает в кадр,

подстрочник молитвы дождю не в такт,

и снится привыкшим падать лицом в закат

блистательный город чужих костров,

где всякий нальёт нам за пару строк,

да будь он хотя бы пьян и не слишком строг.

 

Все птицы вернулись, куда ж ясней,

не каждый аккорд приведёт к весне,

и ты ни в одно из окон не выйдешь с ней –

чем сны беспробудней, тем слаще яд,

смотри, не сотри между делом взгляд,

который не снится пятую жизнь подряд.

 

Враз гончие псы сорвались с цепей,

не хочешь проснуться – тогда не пей

полынную смесь ветров из чужих степей,

шаги не считай по чужим псалмам,

в потёмках чужих за углом – тюрьма,

здесь под руки много смелых свели с ума.

 

Где замок посажен – взойдёт острог,

хоть как поливай, но всему свой срок,

знать, нужен садовник саду, а не пророк –

пусть кто-то пасует звезду, как мяч,

но ветер под вечер, и плачь не плачь –

здесь слово на вырост, каждому свой палач.

 

Все птицы вернулись – чего хотеть,

глазами, пристрастными к темноте,

сличаешь по форме крыльев, не те, не те,

но ловишь на взлёте звенящий звук –

бликуй, не рискуй выпускать из рук –

который не снится пятую жизнь, а вдруг.

 

про горошину

 

1.

 

Потерянно плачет принцесса, с лоскутных бежав одеял –

об стену горох, как ни целься в запретную сказку, где я

напрасно мечты годовалой целую горячечный лоб.

С какой бы руки ни сдавала, ни разу не выпало, чтоб

в оставленном городе лица не выцвели до января.

Господь не умеет делиться, беспамятных тварей творя.

Не видит приросшего смысла нелепой судьбы поводырь,

чеканящий шаг с коромыслом, а в ведрах ни капли воды.

 

Моей доморощенной спарты с дороги не видно, хоть режь –

набрешут ли звёздные карты в грядущем волшебную брешь

в объятьях небесного тела, где полчища вставших с колен

зияющий ткут оголтело пейзаж для прекрасных елен.

Под звуки троянского вальса никто не вернется обрат…

Но кто из нас в плен не сдавался за шаг от распахнутых врат?

Отыщешь аккорд к колыбельной, а голос дрожит и мельчит.

А небу хоть выколи бельма позвёздно – молчит и молчит.

 

2.

 

Лишь остынет в сердцах новый год,

зацелован фанами,

и накроет елейным шлейфом хмельных речей,

задохнувшимся эхом в сумраке целлофановом,

перебором горячечным –

если бы горячей.

Всё принцесса, пора, собирать реквизит,

горошину –

что ни сказочник, то бездомный космополит.

Время наше уходит

молча,

не по-хорошему,

только камень за пазухой

ёкнет как,

заболит.

Заболеет забытым и богом и чертом городом

предпоследний герой,

ни мал впотьмах,

ни велик,

величает перинным калашный ряд – верно,

скоро там

не останется ни паломников, ни вериг.

А своих от чужих всё трудней отличать

по репликам,

по разбитым туфлям, обтрепанным обшлагам,

очертаньям теней,

прикипевшим навек к поребрикам

у забитых дворцов, похожих на балаган.

Скоро скажется сказка –

тебе бы терпенья, странница,

без запаса бодяги блажь разводить сезам.

Подкидная судьба-горошина,

что с ней станется,

если с дури поверит стража твоим слезам?..

 

про демонов и жару

 

дом построишь – ступени плавятся, горячи

закипают следы к полуночи за стеной, но

хладнокровные реки, снежные горы – чьи?..

в раскалённых ковшах 

на палевом небе знойном –

ледовитые тьмы не знающих горечи.

 

раз шальная гроза теперь не грозит бедой,

искры мечущим манит обликом –

обернёшься на свет и станешь вода водой.

или облаком.

 

дашь дождя днесь –

и станет не о чем умереть,

осыпается ветхий край берегов суконных,

и когда океан был равен лишь сумме рек?..

вот и мочишь по одному, не сходя с иконы,

крепостных прихожан горячечных сумерек.

 

вот и бродишь заветной притчей во языцах,

из-под ног подбирая сносное выраженье

для почти своего пылающего лица –

роза борзых ветров, бесстрашная ворожея,  

проколовшись не раз, по-прежнему колется.

 

заколдованный хоровод шелестящих па,

лепет сорванный – что за дело нам,

сколько ангелов на конце одного шипа,

сколько демонов.

 

птицелов

 

1.

 

Ничего не отыщешь в ржавеющей жадной воде,
посыпая, спасительной меры не зная, корицей
поимённо круги – лишь кофейные сумерки, где
вязнет осень-печальница, чалится да якорится.

Но пока, но пока не полезет сентябрь на рожон,
не затянет бурлацкие бредни за море за лацкан –
утопающий город на стрелке залапан, заласкан,
зацелован ветрами и в птичьих правах поражён.

И тебе не взлететь, ни врагам нелюбимым назло,
ни любимым, такую пургу отстоявшим на стрёме,
что и звёздные гнёзда пора приготовить на слом
и смотреть, как река затихает в оконном проёме.

Да сто лет бы не видеть твоих кучевых куполов,
где бескрылые ангелы в ночь улыбаются слепо,
но измученный август, простительно русоголов,
обнимает, неверный снимая по памяти слепок – 
я не вспомню тебя ни за что никогда, птицелов.

 

2.

 

помнишь время сухого льда и лесных пожаров

ты лежишь, распластав крыла, на чужой траве

если кто и стрелял здесь, это - пойди, проверь

слишком тихо кругом - да нет никого, пожалуй

помнишь майские песни заполночь на совином

как бросался вниз, но всегда подымался вверх

гуттаперчевый голос, молитвенный фейерверк

безымянной страны, да кто-нибудь назови нам

помнишь реку в июне, берег сурьмой подёрнут

звездопад без ветрил и правил - на всё теперь

ты готов за глоток холодный - сил нет терпеть

этот шепот палёный - этот шанхай под дёрном

 

3. 

Как его ни крути – всюду медных чудес бурелом,
ни в какую не вертится стоптанный шар голубой,
слышишь эти шаги?.. или сфинкса ведут на убой,
или солнце хоронят под бурым осенним крылом.

Ты зажмуришь глаза, укачаешь звезду на плече,
у неоновой рампы есть свой, быстротечный уют,
эти птицы в окне, ты туда не смотри – заклюют,
если выпадет снег, мы с тобой остаёмся зачем?..

Только здесь и до снега такого с плеча наметут,
что мерцающий шёпот сотрётся на раз об винил,
нас в просроченной визе никто пока не обвинил,
не лечи налету – ничего не пройдёт с нами тут.

Пеленая надежды в постылый посконный гламур,
нам в чужих городах безлимитную мглу коротать,
постараться забыть, как оно – обнимать Карадаг,
я не знаю зачем ты не любишь сентябрь в Крыму.

 

рулетка

 

блажь дорожная – ближе, ближе прочерк вилами на воде
бог не дожил – так те, что иже, всласть затеяли новодел
на раскопках, граненых градом, собираешь руками дым –
был бы гопник, а будешь гадом вечно пьяным и молодым
коль вменяют менялам влипших на просроченной лебеде
не вменяемых нас, но лишних на задворках чужих нигде –

там, где августа бисер меткий ссыпан в чрево черновика
где от дверцы открытой клетки ключ потерян, наверняка
там никто никогда не ропщет – глухо, немо, живи слепым
и прощать, и прощаться проще чаще осенью, был бы пыл
будет пепел – горючий, едкий – этот дольше, чем на века
ролевая игра – рулетка, блажь привыкших не привыкать

к полумерам и полустанкам – не остыть бы, устав стенать
ты опять заблудился, сталкер – там, за зоной, еще стена
там, где классики рефлексии чертят классики на песках
и не прыгают – ты спроси их, кем приказано не впускать
уцелевших во сне покатом, уцепившись – к спине спина
глянь, как стойко молчит под катом гуттаперчевая страна

 

слишком медленный поезд

 

Слишком медленный поезд

и медленный – снег,

проплывают, блистая в немытом окне,

к полустанкам прибитые звёзды.

То ли песни поют, то ли жгут города,

всё едино в такую пустыню, когда –

что Москва, что Афины, что Грозный.

 

Здесь никто не услышит, зови-не зови,

для построивших храмы свои на крови

глух и нем, как ни бейся, Всевышний.

Мы играем которую вечность всерьёз

с ним до первых не в строчку,

всамделишных слёз,

затянулась игра в третий – лишний.

 

А колёса стучат свою мурку-муру

гонят смерть, что по слухам, красна на миру,

остальное с годами – бледнеет.

Мир сжимается в страхе – больной и босой,

под прищуром старухи с прицельной косой,

сирота, не представленный ею.

 

Не помогут, забудь, ни пожатия рук,

ни рифмованных слов заколдованный круг –

если твой one-way-ticket просрочен.

И ни пулю в висок, ни состав под откос

не пустить, не ответив на глупый вопрос –

кто расставил флажки у обочин.

 

Заблудились на подступах к ночи огни,

здравствуй, город, сегодня с тобой мы одни

будем с картой сверять кольцевую.

Сколько можно друг другу смолоть чепухи,

но сегодня московское время – стихи,

значит, надо искать мировую.

 

Если хочешь, пошагово вспять повторим,

трижды проклятый мой белокаменный рим,

вещих снов безоглядную ересь.

За обратный билет и обратный отсчёт

и за то, что меняется всё и течёт –

ты прости меня... Если успеешь.

 

солёный снег

 

земля моя, впитавшая молитв

и горя на четыре жизни впрок,

куда ни наступи – везде болит

не ближний свет,

нелёгкий хлеб,

тяжёлый рок.

 

куда ни посмотри – везде метель

и, колокольчик как ни дребезжи,

из года в год всё та же канитель,

и эту тоже надо пережить.

 

когда ни оглянись – петляет след,

а ты всё ищешь

свой последний путь,

не запираешь дверь на шпингалет.

и кто-нибудь придёт когда-нибудь.

 

спи, родина, набату вопреки,

детей своих растерянно обняв –

два  берега у каждой есть реки.

мы встретимся у вечного огня.

 

и я приду. нам есть, о чём молчать

глаза в глаза в наш суетливый век –

всем тем, кому не спится по ночам,

кому всё снится твой солёный снег.

 

 

сон по цельсию

 

В монферрановом царстве ночь замутила свита –
льстиво льются в межу между белыми берегами
безымянные шепоты с привкусом dolce vita,
но качнется в сетях рострального алфавита
парусиновый сон мой, кораблик мой оригами

и в кисейную тьму плывет бутафорский город,
где канальи ветра, перья чижикам обрезая,
суетятся запальчиво – как бы осипшим горлом
взять последнюю ноту?..
Голод, мой мальчик, голод.
Беззастенчиво путая образы с образами

пусть блажит пересмешник – спи, я тебя не выдам
утекающим сумеркам, бьющим в сердцах картечью
по пустым мостовым:
вдох – и время пошло на выдох.
Молча – помнишь, учили?.. – в полночь иду на вы, да
мне ни пеший, ни конный никто не спешит навстречу.

Пусть подводит порой без повода подлый цельсий
под чужие мосты и подмостки – на то и Питер,
и труба – жить в подзорной трубе, и куда ни целься,
попадешь в молоко – да нужен ли повод, если
всех забот до рассвета – дождю подобрать эпитет,

затянувшись крапленым утром, до слез неброским –
невсевидящим оком заплачет придворный ниндзя,
прикипая к столпу – только толку с толпой бороться
за нездешнее слово?.. – всюду фантомный Бродский,
и стрелки крутят стрелки... И мы себе только снимся.

 

 

сплошная булгаковщина

 

«Всё? – беззвучно шепнул себе Пилат, – всё. Имя!»

Михаил Булгаков

 

* * *

 

А если об этом тебя всё же кто-нибудь спросит,

ты расскажи, как было всё, не скрывая –

как сквозняки сплетались в клубок змеиный,

и умирал впотьмах ненавистный город

в той тишине – великой, но слишком длинной,

чтобы… не пережечь все мосты и сваи.

А прокуратор был далеко не молод,

да и мигрень к тому же…

Так, если спросят

или попросят снова вина и хлеба –

ты расскажи им правду – устало небо.

Алаверды не будет.

А будет – осень.

 

1. алаверды не будет

 

А лето уходит… останется – малость, и многое – поздно,

(и он придержал тишину – показалось?) далёкие звёзды

смыкаясь в кольцо, становились другими, и выкрикнуть имя –

лишь это осталось…

 

Сентябрь догорает в плаще листопада кровавым подбоем,

а тучи заранее согнаны в стадо, в то место любое,

где осень открыла бессрочную визу на бег по карнизу,

и много не надо

 

для кровосмешенья попутного ветра с танцующей тенью,

влюблённому до исступленья поэту – и для преступленья

не так много надо – до срока не сгинуть, до выстрела в спину

предателю-лету.

 

Мы ждём тебя, осень – твои рядовые, повстанцы-калеки,

придёшь и поднимешь упрямому вию опавшие веки –

пустых городов ледяное забрало – так ждут генерала.

Так верят впервые.

 

В эпоху дождей, когда нам раздавали хрустальные пули

за выслугу – по октябрям цвета стали, напрасно уснули

все те, кто поверил – закончилось лето и – точка на этом.

Но это – едва ли…

 

2. даже не Воланд

  

Пришвартовано солнце – похоже, был свыше указ,

у одной из обочин пустых столбовых – тупиковых,

бесконечных дорог – там, где кони не вынесли нас

и умчались на свист конокрада, теряя подковы…

И светило победный – на медный сменило окрас.

Что изволите, Воланд?..

 

По всему Вы, Мессир, далеко, далеко не гурман –

подберёте любую, к поклонам не склонную, душу,

всё – в копилку, но только моя-то, моя, клептоман,

не украсит коллекции… Город серьёзно простужен –

сквозняки… Я задраила дверь, получилась тюрьма.

Ей не выйти наружу.

 

Осеняя осенним дождём отступающий мир,

нахлебавшийся вдоволь всего – и елея, и крови,

замышляет во имя чумы то ли бал, то ли – пир,

ухмыляясь в разбитые стёкла, кликуша-Коровьев.

Как Вам зыбкие комиксы вечера в стиле ампир?..

Ну, тогда – на здоровье.

 

Нам бы вовремя строить ковер-самолёт или плот,

а дрейфуем – на льдинах, сверяя следы от уколов –

вера здесь внутривенно, а прочее – как повезёт...

И никто не ответит за этот пронзительный холод,

разве только качающий льдины с опаской Фагот...

Жаль, но даже – не Воланд.

 

3. виват, Пилат

  

В незапечатанных окнах – кордебалет

листьев, не дотянувших… amen… до холодов

что нам до вечности, вечность осталась до

или случится чуть позже – там, где нас нет.

 

Дело к морозам и осень – обречена

мазать зелёнкой прохладный высокий лоб.

Город меняет свой праздничный гардероб

на незатейливый саван… Давай – до дна,

 

нет, не за осень – за хлёстких дождей форпост,

вставших на переправе… где ты?.. на Вифлеем,

за хрупкость жёлтым мерцающих хризантем,

за палача, подметающего помост…

 

Не уходи, поджигатель, считай до ста –

поводов не вернуться, проводов Маргарит –

этот закат не последний... Но как – горит!..

Можно смотреть и слышать – нельзя достать

 

Богом забытую душу – со дна зрачков,

эхо непрозвучавших внятно в ночи шагов –

из темноты, из проточной воды – кругов…

Что нам до вечности?.. Это – для новичков,

 

не затевающих каждую ночь побег

наглый – из лабиринтов, клеток, дворцов, палат,

гроз и трусливых туманов – виват, Пилат!..

Но не для нас. Светает. Да будет – снег…

 

суеверное

 

Что до времени нам?.. как по году его ни вымаливай,

стрелки ни подводи – ускользает проворное чудище,

скрипнет старыми рисками на циферблате эмалевом,

и курантам кранты.

Только кажется – есть хоть чуть-чуть ещё.

 

Я тебя попрошу –

не запомнись проспектом заплаканным,

оступаясь степенно в подтёках огней Староневского,

где у редких прохожих сердечные клацают клапаны,

и гудят до утра гуинплены, и спрашивать не с кого –

 

век который уже не взойдёт из заветренной сырости

свора борзых теней на уклончивом небе камлающем,

да и что на озимом миру может запросто вырасти?..

Вон дрейфует моя кочевая звезда – мал-мала ещё.

 

Ты приснись декабрём,

в календарь с долгожданными числами

волоча нерадивое счастье хоть силой, хоть волоком

по замёрзшей воде ли, полями ли чистыми-чистыми

в волоокие сумерки, наспех подбитые войлоком,

 

где стареющий Бог разведёт искромётное месиво,

суеверно застыв по колено в космической обрези,

и поди разбери –

то ли блажь этот снег, то ли месть его?..

На ветру для молитвы нужны образа, а не образы.

 

сумерки звука

 

Слышишь меня, толкователь подкожных эпистол?
Если прочтешь, забирай и коня, и полцарства.

Елена Бондаренко

 

Крошится небо, будто пергамент – на притчи,
привкус попутного ветра, по-летнему вязкий,
всё нестерпимей – ты переводишь на птичий
шёпот мелеющих рек – быстрокрылые сказки
стелятся дымом, вьются над крышами зданий,
но для стеклянных дверей не хватает отмычек
у не проснувшихся засветло – не по глазам им
подиум павших закатов. Хватило бы – спичек.

Как же ты выжил, звуков звенящих опричник,
в городе брошенных в сумерки иносказаний?..

Воздух пронизан сыростью – вновь недоволен
в дождь отпускающий нас – а куда, коли снится
только потоп над марсовым выцветшим полем,
вот и грохочет бессмысленных гроз колесница,
как тут ни лейся – не выманить тени из штолен,
сколько ни бейся с потоком, а снова отпустишь
белый кораблик, пусть он плывёт себе, что ли?..
смейся, не смейся – зияет бермудская пустошь.

Что же так хрипнет твой голос – не оттого ли,
что на ветру ворожишь наудачу?.. И пусть уж

венчан на царство – всё гениальное просто,
ставший пожаром огонь, у которого грелись,
пляшет, клубится – или глумится?.. – апостол
месяца сцеженных ямбов, впадающих в ересь,
сходит на нет незвёздных сомнений апостроф,
смело – на убыль, а небо по-прежнему выше,
истово полночь бредит в объятьях норд-оста
эхом не пойманных в сети беззвучия виршей.

Где ты найдёшь здесь не уплывающий остров,
если никто никого не... А ты меня – слышишь?..

 

та гавань

 

хоть сдохни, а ни слова в простоте.

коса по-братски обнимает камень,

а ты блюёшь последними стихами,

отчаявшись – не те, не те, не те…

 

боишься не дожить, не досказать,

не доказать, что

видима для тех лишь,

кого не обречённо рядом терпишь,

но видишь сквозь закрытые глаза.

 

зажмурившись, растягиваешь тень

во всю длину гудящей ветром арки,

и пусть бесстыже зацветают парки

на родине твоей который день –

 

хоть сдохни, но ни слова без затей.

восставший разум ненькает чудовищ –

знать не хочу, чего ты там готовишь,

мой страшный бог, сжигающий детей.

 

мы все с тобою в танце круговом –

убивший мима и стрелявший мимо,

но детство в каждом неискоренимо,

все юшку вытирают рукавом.

 

хоть сдохни, но ни слова без любви.

в последний путь

какую рифму дашь мне?..

а заслужила – сделай так, чтоб дальше

в ту гавань заходили корабли.

 

так и ты

 

просветлеешь лицом к лицу,

и с того не легче –

за оконным стеклом завис горизонт на вырост,

и ржавеет ландшафт, и время совсем не лечит

этой осени стойкий ласковый нежный вирус.

 

посмотри: облака косяком подались на нерест,

оставляя чешуйки снов в семицветных хордах,

и полынь не звезда,

и на мёд извели весь вереск –

бабье лето, хмельная песня на трёх аккордах.

 

пламя синих ночей изошло на трескучий лепет,

поревёшь у реки – ни жива, ни мертва водица,

это осень бесстыдно горбатого снова лепит,

то ли бога нам   –

кто же станет с таким водиться?..

 

так и ты

мне ни в жизнь ни одной не простишь измены,

оставляя столбом соляным, старожилом чащи,

иступлённой иглой, умыкающей свет из вены,

слепорожденным вещим сном

в пустоте урчащей.

 

пусть на время, но время свертывания короче,

я не спорю, что ты любил меня крепче, Отче,

но я тебя – чаще.

 

такая ночь

 

Такая ночь – хоть закажи оркестр,

не видно нот и проще утопиться,

когда бы не

с упорством летописца,

считая вслух проталины окрест

банкует март –

на игровом столе

вчерашних блюд большие перемены,

убитый скрежет передач ременных

впрок на сто лет.

С пейзажем за окном накоротке

страна моя, как схима именная,

спит,

паводок держа на поводке,

напоминая

рисунок хрупких вен один в один,

не выдержавших вирусной нагрузки.

Переводи мой свет,

переводи

на русский.

 

Предательски нахлынувший бетон,

а дна всё нет,

как будто запретили –

целуя след линяющих рептилий,

дрейфует обезумевший планктон,

а ты плывёшь в оранжевые сны,

страх оставляя ниже по теченью,

растаявшей палитры ботичелли,

усталый кровник ряженой весны.

 

В такую ночь без музыки ни зги,

жгут летописи жёлтые страницы,

горят колосники, поля, станицы.

Хоть ты не сгинь.

 

 

там, где нас нет

 

Там, где нас нет, и не было, наверно,

где даже сны – пиратский фотошоп,

и воет ветер в брошенных тавернах –

там хорошо.

 

Где нас уже не будет – там, где мы

в нелепых позах,

не лишённых шарма,

взлетали с арендованной кормы,

карманную прикармливая карму

 

И уплывали в ночь неправым галсом,

где рыбы мрут от съеденных монет –

о, как же ты блистательно ругался,

что счастья нет.

 

Верстая стих запальчиво запойный,

смерть прогибалась радугой-дугой –

ты про меня, пожалуйста, запомни

другой, другой.

 

На расстояньи наши взгляды вровень.

так хорошо, что дальше – не сослать,

а то, что мы одной бродячей крови –

так не со зла.

 

Мело во все пределы по полгода,

бросались тени замертво на снег –

ты глянь, какая выдалась погода

там, где нас нет.

 

ты и я

 

Мишурой заметает – прикинь?.. – под шумок мой последний зиндан,

но тогда всем святым вопреки ты останешься там,

где господня дрожит тетива, леденея в звенящей листве,

и молитву не след затевать, если свет

между строк упадёт на зеро. Это нас кто-то выдумал, ишь,

там, где родина лютых сирот. Это джунгли, малыш.

 

Дай мне руку скорее – айда!.. Время тот ещё тоже шерхан,

пусть течёт неживая вода по щекам –

только сколько её ни угробь и нестойкие пальмы ни сей –

ни за что безутешная Обь не впадёт в Енисей,

лишь окольной надеждой живёт домотканых дорог белизна

всё равно не забудешь её. Если знал.

 

тёмный лес

 

Она говорит: я  выращу для него лес.

А он говорит: зачем тебе этот волк?..

Не волчья ты ягода и, не сочти за лесть,

ему не чета. Он никак не возьмёт в толк,

что сослепу просто в сказку чужую влез.

 

Смотри, говорит: вон я-то – совсем ручной,

а этот рычит недобро, как взвоет – жесть.

И что с него проку? И жемчуг его – речной,

и в доме – опасность, слёзы и волчья шерсть.

 

Она говорит: но росшие взаперти –

мне жалость и грусть, как пленные шурави.

И кто мне, такой, придумывать запретит

то небо, в котором – чайки. И журавли…

 

А он говорит: но волк-то совсем не в масть,

он хищник, не знавший сказочных берегов,

и что будешь делать, когда он откроет пасть,

ведь ты не умеешь, кто будет стрелять в него?

 

Она говорит: а я стану его любить,

взъерошенным – что ни слово, то поперёк,

больным и усталым, и старым, и злым, любым.

А он говорит: а волк твой – тебя берёг?..

 

Как в «верю – не верю» играют на интерес,

ничейная жизнь трепещет, как чистый лист.

Но сколько осилишь ведь,

столько и пишешь пьес,

ищи свою сказку, их всяких здесь – завались.

А волк всё глядит и глядит в свой далёкий лес.

 

уходя – уходи

 

потерявший надежду свой дом превращает в склеп

и, цепляясь за стены, то молится, то матерится –

и зовёт к себе осень, что каяться-то мастерица,

и подходит к окну, и не видит людей – он слеп.

 

потерявший любовь превращает свой дом в вокзал,

сам бежит из него в громыхающем смертью вагоне –

так боится зеркал как свидетелей прошлых агоний,

словно следом война, да не помнит он, чей вассал.

 

что утративший веру?.. совсем прекращает ждать,

обнуляет sim-карту, что без толку год допревала,

выключает весь свет и бредёт наугад до привала,

не считаясь ни с чем, раз конца пути не видать.

 

а пока мы в походах – война вон ползёт на трон,

в безобразных ворон превращаются белые кони,

кто прикроет детей, если пепел пристанет к иконе?

Бог уже не услышит, но всё-таки – этих не тронь.

 

не вернувшийся дважды на раз укрощает сплин,

зря гудят горбуны, рассыпая попкорн на галёрке.

уходя – уходи, путешествие будет нелёгким,

но в колоннах ушедших так много не согнутых спин.

 

холодно

 

Привыкшим к трын-траве и лебеде,

не прячущим за пазухами камень –

в мороз не продержаться. Заарканен

наш лучший из миров – зимой. К беде.

 

Все повторится. Аве… Авель… Amen.

Как холодно здесь, бог ты мой. Ты где?..

 

Встает рассвет… и встанет – на учёт,

чужих страстей ненужный мне подкидыш.

Что мне до солнца, если ты не видишь,

как стрелки крутят сальто – круг почёт…

 

а время лечит всё. Не отмолить лишь

уже меня. Ты – будешь?.. Всё течёт –

 

густой сквозняк в разбитое окно

и топот ног – потоком мутной лавы,

сквозь зеркало, не знавшее оправы,

по коридору, дальше, дольше, но…

 

Я подожду тебя у переправы?..

Там день и ночь, бывает, заодно.

 

Но всё не в счёт. И тенью на карниз

скользнёт благая весть, не разбирая

ни слов, ни снов, ни шёпота, ни лая

из тёмных комнат... Карнавал реприз.

 

И что с того, что есть ключи от рая?..

Когда ты птица, с неба – только вниз.

 

Здесь холодно. Не ветер, но сквозняк,

заклятый друг, запутавшийся в шторе,

шипит, да понапрасну, звуков – море,

но громче всех – мышиная возня.

 

А ты почти не дышишь. Слышишь, Торе?..

В колокола-то больше – не звонят.

 

Да нет здесь брода. Крыльев нет – на дно,

хлебнув на посошок... Плесни – отравы.

Здесь лечат птиц хмельные костоправы

исправно, но – не насмерть. Как в кино.

 

Я подожду тебя. У переправы.

Там, где до неба дольше, дальше, но…

 

часовщик

 

Сергею Малофееву

 

I.

 

Здесь Сибирь и холодно, не до жиру,

и какой там компас – хотя бы карту

вечно безбилетному пассажиру –

проводник недобрый,

вагон плацкартный,

и пурга метёт чисто в стиле ретро,

и зиндан мерещится в каждой яме.

Лечит только времени ход дискретный

в городе твоём, где зима – с дождями,

в праздник новогодний – чудес кварталы,

вечер отгорожен сплошной двойною

от путей железных, и ветер – талый,

и звезда звезде не грозит войною.

 

II.

 

Здесь – теней моих ледяной гербарий,

из альбомов улиц глядящих жадно –

разве вспомнишь, как они погибали

или жили-маялись в рамках жанра.

Я и рада бы им судьбу иную

подарить, заложникам знаков ложных,

но ведь всех нас тоже поименуют –

пусть чуть позже –

в сумраках каталожных.

А сама-то?.. Чем бы ни вышивала,

кем бы ни прикрылась – кровит заплата.

Спросишь – не отвечу, как выживала

на просторах мёртвого циферблата.

 

III.

 

Ну а если спросишь, а был ли город –

что ответить?..

Что, обойдя полмира,

ощущаю всех своих родин голод,

хоть и снится северная пальмира

или что из южным крестом горящих,

на разрыв исполненных снов-стаккато.

Обнимаю чёрный пандорин ящик,

а вокруг – бескровные эстакады,

стынет снег и только

следы, как ранки,

в город, не приученный к укоризне.

И дрожит рука, поправляя анкер,

в часовом заклинившем механизме.

 

чернил хватило

 

Это Питер, mon cher, – здесь снова зима-зима,
но не спится, увы, – сплетая с тенями, стелет
ночь не мягкие знаки... Я верно схожу – с ума
на краю калиюги прицельных твоих мистерий.

Всё белым да бело, да хлёсткий солёный спам
ненадолго накроет проспекты, мосты и скверы,
если завтра проснёмся – отправимся по стопам
дочитавших до первой капели на приступ веры –

затянулся, скажи?.. Но где там – глаза в глаза,
больно вольно с уставшим Богом ведём дебаты
о разменных словах – он в начале одно сказал,
но забыл остальные и стёр нас в конце цитаты.

Мы шагнули на голос – в такую же точно ночь
без просвета, где негры в рифму воруют уголь
с догорающих строчек – не смогут уже помочь
ни чужие подстрочники, ни вездесущий google.

Питер – город пробелов, всюду – мосты, мосты.
И крадётся впотьмах с Литейного до Коломны –
время звёзды считать и кометам рубить хвосты.
Не кричи на атлантов –
пусть держат свои колонны.

Поисковые псы по профилю – плюс анфас
на фасадах киндерактивных придворных чатов –
без пятнадцати вечность поймают на слове нас,
разберут по слогам, опознают по о(т)печаткам.

И ни скрыться, ни скрыть ни слога нельзя, нельзя
до апрельских проталин таять – дерзай, светило!..
Пусть над стылым заливом бескрылые сны сквозят –
проиграли февраль, не соврали. Чернил – хватило.

 

 

что ты знаешь

 

Что ты знаешь о жизни заснеженных тех городов,
где секундная стрелка годами стоит, как влитая,
и короткая память не стоит напрасных трудов,
и хрипят самолеты, с саднящего поля взлетая. 

 

У остывшей земли на краю без причины не стой –
прибирает зима в ледовитом своем фетишизме
выживающих чудом в местах отдаленных
не столь.
Что ты знаешь о жизни?..

 

Родом из отмороженных окон – куда нам таким?..
И тебе не понять,
постояльцу нарядных бульваров,
отчего так бледны одолевшие брод седоки
и не смотрят в глаза, отпуская своих боливаров.

 

Что ты знаешь о жизни, немногим длиннее стишка,
где случайным словам
в изувеченном ветром конверте
до последнего верят и крестятся исподтишка –
что ты знаешь о смерти

 

искрометных свечей, позабытых у пыльных икон,
где Господь раздает векселя в неизвестной валюте
и все так же один – налегке по реке босиком
отправляется в люди.

 

чёртово колесо

 

на мигающий свет – здесь такой везде –

вон катится шар голубой весь день,

в суровой узде его не держи напрасно:

пусть дышит неровно к лихой езде.

и ты говоришь – я здесь,

залетев на красном.

 

исступленно цепями бренчат дубы

под небом, взметнувшимся на дыбы,

а я не люблю пальбы и по барабану

хоть вниз не смотри – да и рады бы, 

но ты говоришь – слабы,

так судьба раба, ну!.. 

 

так танцуй с ветерком, помертвев лицом,

крути своё чёртово колесо

помедленней, коли сон никому не в руку,

чуть мантру затянешь – свистит лассо,

и некому отвести, и куда бы рухнуть.

 

звёзды сроду не падают для чужих,

и мёртвых научат молчать за жизнь

краплёные чертежи лабиринта речи,

а ты говоришь – держись,

а за что – держись?..

и я говорю – держи. держи меня крепче.

 

штильное

 

Посреди тоски – не сыграть ни ва-банк, ни в ящик –

оседал горизонт – гениально небрежный прочерк

в запредельно гортанной песне вперёдсмотрящих,

неизбежная нежность рассвета к закату. Впрочем,

 

неизбежности нет ни в чём – ни в небес ознобе,

ни в прострации сонных волн, на которых ветер

распластался, как умер, тенью, а он способен

корабли повернуть, когда бы хотел, но в свете

 

участившихся пауз моря – себе дороже

верить в то, что с годами станет грести привычней.

На обратном пути в варяги из грек – всё то же:

понимает вода язык – рыбий, волчий, птичий,

 

только наш, человечий, лепет ей – до зюйд-веста…

Аки посуху к берегам выбредать не будем –

это вряд ли. Идём по кругу на знак…протеста,

суетливо ломая вёсла, скулим, иудим…

Неизбежность лишь в том, что люди мы.

Только люди.

 

этот город мне нужен

 

На каком-то этапе сольются и шепот, и крик

в безупречное эхо, потянет из прошлого гарью,

и никто не ответит – за что и на что нам подарен

обесточенный город, где даже рассвет не искрит –

дело к осени, darling.

 

Дело снова к дождям, научивших нас страх кабалы

сонно путать с прогнозом погоды, и истово мёрзнуть,

не оставив следов, уходить в гуттаперчевый воздух,

что беда, что вода, да по-прежнему жмут кандалы –

заменить бы, да поздно.

 

Прорастая Сибирью, сбиваясь с разменных «увы»,

постояльцы кедровых закатов, привычные к кляпу

нарицательных истин – вы поздно снимаете шляпу

перед звонким безмолвием, раз не сносить головы,

раз пошли – по этапу.

 

На какой – посошок?.. Наугад бы разбавить вино –

не живой ключевой, а обычной водой из-под крана,

вряд ли это побег – из себя, по-московскому – рано,

по-сибирскому – самое то… Слышишь, вызови, но –

не такси, а охрану.

 

Что бы там ни версталось впотьмах, а не спят сторожа,

стерегут, опрометчивых, нас – и от взмахов напрасных,

и от звона кандального – видишь колонну на Красном?..

до последнего за руки держат, а руки – дрожат…

здравствуй, город мой, здравствуй.

 

Там – не верят слезам, здесь чужим не прощают обид,

Старый мост от влетевших по встречке всё уже и уже,

приасфальтовый ветер с сомнением смотрится в лужи,

но залётные сны быстротечны, как солнце в Оби, –

этот город мне нужен.