Лада Пузыревская

Лада Пузыревская

Четвёртое измерение № 32 (308) от 11 ноября 2014 года

Последний пиксель

 

любой ник

 

небо пасмурное всё ближе –

не о том ли сто лет мечтала?

то ли ветер карнизы лижет,

исповедуя вкус металла,

 

то ли дело к весне и снова

станет некуда торопиться.

что терять мне, живое слово,

подбирающей по крупицам,

 

на подмостках чужого века

присягающей, как иконе,

письмам мёртвого человека,

не ушедшего от погони.

 

у беспамятства нет девайса,

неформат в ледяном офсете –

как теплее не одевайся,

всё равно попадаешь в сети.

 

без раздумий беру любой ник

даже думать боюсь, что ищем –

тоже мне соловей-разбойник

с точной рифмой за голенищем.

 

и о чём мне просить всевышний

суд, раз даже мои химеры

несговорчивыми все вышли, –

может, только немного веры?

 

ну, конечно же, не про счастье,

что давно уже не по силам –

научи меня не прощаться.

даже если я не просила.

 

колыбельная

 

Ночь, распятая без затей,

слов горячечных одержимость –

Боже, миленький, подержи нас

до рассвета на высоте.

 

За блескучего льда стеной –

миллионы цветочков аленьких,

ты держи нас, держи, как маленьких,

в этой сказочке жестяной.

 

Где тягучая снов нуга

в небе сумеречном желейном –

рук протянутых не жалей нам,

не проснувшимся наугад.

 

У последней своей реки

между прошлым качай и будущим

всех, изнеженных снежным чудищем,

одиночеству вопреки.

 

качели

 

Помнишь девочку? Нелепая, босая

с челобитной у реки, где рыбья челядь

серебрилась, блики солнца выпасая.

И казалось, что таких – не укачелить,

невозможных,

будто найденных в капусте,

вдалеке от аккуратных ватных кукол,

и хотелось –

пусть Господь их не отпустит

без страховки под беснующийся купол,

ведь сто лет уже не стиран и не штопан

рваный край его берёзового ситца.

Над качелями судьбы –

то в пляс, то в штопор –

не всегда лишь то, что сеял, колосится.

 

Мчались годы безмятежными стрижами,

отцветала звёзд полынь на дне колодца,

сколько ёлок мы уже отнаряжали,

а она, глядишь,

по-прежнему смеётся,

всё играет в города и караваны,

будто ищет, где у мира середина,

хоть бы хны, лишь

на коленях джинсы рваны,

снова входит в ту же реку, невредима,

окликая всех любимых, как спасая,

накануне льда и снега, света после.

Ведь почти не различаю голоса я,

а она их – поимённо, неба возле.

 

А она их переводит, словно лечит,

на ту сторону, где берег не покатый,

не скользит, не осыпается – им легче

будет в гору с камнем в сердце.

Чем богаты,

тем и рады бы последним поделиться,

невзирая на безбожную усталость,

коды, годы, города и даже лица –

знать бы только, сколько

времени осталось.

Слышишь звон – не помнишь, где он,

ближе к ночи

даже самый тихий шёпот – канонада,

сколько музыка ни лейся, ливень мочит

без разбору не умеющих как надо.

Даже если свет кромешный – я пасую,

он всегда нужней кому-нибудь. 

А мне бы

вспомнить девочку – нелепую, босую.

И качели, исцарапавшие небо.

 

та гавань

 

хоть сдохни, а ни слова в простоте.

коса по-братски обнимает камень,

а ты блюёшь последними стихами,

отчаявшись – не те, не те, не те…

 

боишься не дожить, не досказать,

не доказать, что

видима для тех лишь,

кого не обречённо рядом терпишь,

но видишь сквозь закрытые глаза.

 

зажмурившись, растягиваешь тень

во всю длину гудящей ветром арки,

и пусть бесстыже зацветают парки

на родине твоей который день –

 

хоть сдохни, но ни слова без затей.

восставший разум ненькает чудовищ –

знать не хочу, чего ты там готовишь,

мой страшный бог, сжигающий детей.

 

мы все с тобою в танце круговом –

убивший мима и стрелявший мимо,

но детство в каждом неискоренимо,

все юшку вытирают рукавом.

 

хоть сдохни, но ни слова без любви.

в последний путь

какую рифму дашь мне?..

а заслужила – сделай так, чтоб дальше

в ту гавань заходили корабли.

 

часовщик

 

Сергею Малофееву

 

I.

Здесь Сибирь и холодно, не до жиру,

и какой там компас – хотя бы карту

вечно безбилетному пассажиру –

проводник недобрый,

вагон плацкартный,

и пурга метёт чисто в стиле ретро,

и зиндан мерещится в каждой яме.

Лечит только времени ход дискретный

в городе твоём, где зима – с дождями,

в праздник новогодний – чудес кварталы,

вечер отгорожен сплошной двойною

от путей железных, и ветер – талый,

и звезда звезде не грозит войною.

 

II.

Здесь – теней моих ледяной гербарий,

из альбомов улиц глядящих жадно –

разве вспомнишь, как они погибали

или жили-маялись в рамках жанра.

Я и рада бы им судьбу иную

подарить, заложникам знаков ложных,

но ведь всех нас тоже поименуют –

пусть чуть позже –

в сумраках каталожных.

А сама-то?.. Чем бы ни вышивала,

кем бы ни прикрылась – кровит заплата.

Спросишь – не отвечу, как выживала

на просторах мёртвого циферблата.

 

III.

Ну а если спросишь, а был ли город –

что ответить?..

Что, обойдя полмира,

ощущаю всех своих родин голод,

хоть и снится северная пальмира

или что из южным крестом горящих,

на разрыв исполненных снов-стаккато.

Обнимаю чёрный пандорин ящик,

а вокруг – бескровные эстакады,

стынет снег и только

следы, как ранки,

в город, не приученный к укоризне.

И дрожит рука, поправляя анкер,

в часовом заклинившем механизме.

 

домна

 

голоса – или кажется?.. будто мёртвое шапито.

и никто не найдёт нас, откуда тут, к черту, шлиман?

и чужих не слыхать, что как бы навстречу шли нам,

и своих не видать, руки тянущих сквозь бетон.

 

и аукаться не с кем уж – голос выгорел, это жаль…

помнишь, утром смеялись как, молоды и пригожи,

а теперь только эхо в треснувшей чёрной коже

и бессмысленно звать павших с верхнего этажа.

 

не подставил им рук своих город, каменный исполин,

просто пальцы разжал, забывая про тех, кто жив-то –

вдруг посыпалась с неба горькая божья шихта

в рукоплещущий ад, исповедующий – спалим!

 

долетят или кажется? след по призрачной хорде над,

зверь не прячется вовсе, как медленно стынет домна…

что, казалось бы, лучше нас прячет, когда не дом, но

вряд ли в этой палёной системе координат.

 

оранжевое небо

 

мама, только не плачь. ржавеющая трава,

огибая сугробы, дотянется до весны –

бельевые верёвки чужие полощут сны,

уставая смешные птичьи качать права

выходящих под купол палевый из окна,

оставляющих свой намоленный теремок,

не умея летать…

вот же Бог – помогал, чем мог,

и теперь посредине мира совсем одна

ты лежишь, подминая колющийся рассвет

под оранжевым солнцем.

 

впечатанных в зябкий наст

даже если заметит, никто не признает нас,

на холодной земле не помнящих о родстве.

привыкающих жить – взаправду ли, вопреки

то фантомным царапинам сломанного крыла,

то настырной надежде, что чудом не умерла

чудо-рыбиной, на спор брошенной у реки,

поворачивать воду вспять и, к семи ветрам

прижимаясь спиной занемевшей –

дыши, дыши!.. –

всё тянуть из глубин безголосой свой души

песню детства, в которой мамы не моют рам.

 

уходя – уходи

 

потерявший надежду свой дом превращает в склеп

и, цепляясь за стены, то молится, то матерится –

и зовёт к себе осень, что каяться-то мастерица,

и подходит к окну, и не видит людей – он слеп.

 

потерявший любовь превращает свой дом в вокзал,

сам бежит из него в громыхающем смертью вагоне –

так боится зеркал как свидетелей прошлых агоний,

словно следом война, да не помнит он, чей вассал.

 

что утративший веру?.. совсем прекращает ждать,

обнуляет sim-карту, что без толку год допревала,

выключает весь свет и бредёт наугад до привала,

не считаясь ни с чем, раз конца пути не видать.

 

а пока мы в походах – война вон ползёт на трон,

в безобразных ворон превращаются белые кони,

кто прикроет детей, если пепел пристанет к иконе?

Бог уже не услышит, но всё-таки – этих не тронь.

 

не вернувшийся дважды на раз укрощает сплин,

зря гудят горбуны, рассыпая попкорн на галёрке.

уходя – уходи, путешествие будет нелёгким,

но в колоннах ушедших так много не согнутых спин.

 

не айс

 

И ты умрёшь, спускающий собак

на мальчика, пустившего титаник

в чужой ручей

ванюшек, санек, танек,

где не с кормы ныряющий – слабак.

 

Как стопки книг, которых не читал,

как сладкой ваты связки кучевые,

жизнь раздаёшь, как раньше чаевые, –

привык платить по гамбургским счетам

 

за всё-всё-всё – густой горячий чай

и нежность контрафактную вакцины,

за абрис скул, сведённых от рицины,

за дрожь рукопожатий невзначай –

 

всё, что в миру имеет мелкий прайс.

Как ни юли, не стать уже никем нам,

уставшим притворяться манекенам,

дрейфующему племени «не айс».

 

Не айсберг в океане – чёлн свобод,

не раненых везущий, но ранимых,

любимых так, что вовсе не храним их,

балласт бесценный взятых на «слабо».

 

не свисти

 

Озимые, мой друг, взойдут куда позднее,

трухлявый горизонт прогнётся, как доска,

захочется сказать чего-нибудь позлее,

когда замкнёт свой круг голодная тоска

последних,

кто, резвясь, свистел по-хулигански,

горящим на ветру и тонущим в ночи,

глотающим огонь в растерянном Луганске,

уставшим от погонь – но лучше промолчи.

 

Пусть сами изойдут на ужас всем составом –

хрустящая трава, зловещий фосфор звёзд,

осенний холод всех расставит по заставам,

отрихтовав стволы, ответит на вопрос,

уж быть или не быть теперь дороге к храму,

кто прав был, кто никак, и кто у нас палач,

и где все те слова, приравненные к хламу.

А ты молчи, молись, а не умеешь – плачь

о брошенных в золу за скорлупою ставень

под адский хохоток придворного трепла,

о прошенных к столу, которых Бог оставил

в разбомбленных домах, не держащих тепла.

Чуть позже разберут засады и завалы

и станут окликать все души, что без тел

потерянно бредут в закат густой и алый.

И он вернётся, Бог, – за теми, кто свистел.

 

оцифровка

 

Не сметь оглянуться. Предательски жёлтым

штрихует внезапно ржавеющий август

пустые дороги, которыми шёл ты,

где солнце и ветер, и шелест дубрав густ.

 

Мечтать, но не верить в заветное завтра –

теперь уж на той стороне ойкумены,

где первое слово баюкает Автор,

где, всё ещё живы, себе на уме мы.

 

Рискнули проснуться с косыми лучами,

махали руками последнему стерху –

ах, как мы в хрустальное небо стучали!..

Кто снизу, кто сверху.

 

В ответ – только эха бескрайние мили:

мол, вон покатилась звезда на тавро вам.

Не плачь, моя радость, о тающем мире –

он весь оцифрован.

 

Потерянный пиксель, птенец оригами,

хрустящие крылья с годами как ветошь,

остывшую землю босыми ногами

всё вертишь и вертишь.