Ксения Аксёнова

Ксения Аксёнова

Все стихи Ксения Аксёнова

* * *

 

В больничной тьме так много синевы –

уже который день я с ней на Вы,

она моей становится судьбою.

И то, что ночью пыльно-голубое,

то санитарно-белое к утру.

Я знаю, все когда-нибудь умрут.

Но я нарочно – выживу и сдюжу

и буду, как надкушенная груша,

иному не доставшись бытию,

мерцать в больничном комнатном раю.

 

* * *

 

В тесноте прошедшего и пустого

приглушённым светом былых обид

я полна, как прежде, и я готова

ничего не помнить и не любить,

не любить и прыгнуть как можно выше,

затерявшись в омуте облаков,

словно обезумевший лётчик вышел

в оголённый космос – и был таков.

 

 

* * *

 

Говорю, говорю в глухоту безответного эха,

молодая земля плодородно горит подо мной.

Мне хотелось отсюда надолго, навечно уехать

в недосказанность дня, в многословие боли ночной.

Где беспамятье спит, притворившись убитым медведем,

где забытое время несётся, как метеорит.

Хорошо бы уехать. Но кто же тогда не уедет

и останется здесь в глухоту говорить, говорить…

 

* * *

 

День прожит правильно и глупо.

Полы домыты. Ночь идёт.

Чужих огней не тает лёд,

и жизнь, как бабочку под лупой,

разглядываю столько лет...

Я поломыла полоумно,

как будто бы ждала гостей,

гостей, похожих на детей, –

наивных, праздничных и шумных, –

но их на самом деле нет...

 

Есть только горе-энтомолог

и невротичный чистоплюй.

– На, птичка, бабочку, поклюй,

твой век заливистый недолог.

А мой – давно ни то ни сё.

И если вдруг под самый вечер

в окно влетает редкий жук,

то я ловлю его, держу,

уже почти вочеловечив…

Но и ему не повезёт.

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Душа, идущая на свет,

как на невидимый магнит,

сквозь толщу тьмы и бездну бед

всё говорит и говорит

с тобой на странном языке –

из междометий, снов и слёз

о том, что в собственной тоске

ты невесом и безголос,

о том, что в замкнутом лесу

от непроглядной тишины

тебя когда-нибудь спасут.

Когда-нибудь спасти должны.

 

* * *

 

Забормочи на вечном языке,

на языке животных и растений

о том, как голос необыкновенен,

и как живёт в каком-нибудь сверчке

звук горьковато-правильный на вкус...

В такую ночь захочется расслышать,

как тонкий ветер делается тише,

как не шумит задумавшийся куст.

И ничего не можно описать,

но можно медлить, голодно вбирая

весь этот громкоговорящий сад,

всю эту песню памяти о рае.

 

* * *

 

Звучнее, чем колокол – слово,

которого след не простыл,

моя вековая основа –

безмолвный и пламенный тыл,

где рой мотыльков однокрылых

парит у забытой реки.

Пока голова не остыла,

лечу с ним всему вопреки.

 

* * *

 

На деревьях пропавших моих

ничего не росло, кроме книг

и замученных черновиков,

и заученных школьных стихов.

 

Тот, кто ночью пришёл и унёс

этот сад – он работал всерьёз:

только голая злая земля

подо мной распласталась, скуля.

 

Может, так и должно было быть:

«Выбирай: либо сад, либо быт», –

голос внутренний мне говорил.

Я к нему не прислушалась. И:

 

нет ни быта, ни сада со мной –

лишь горячечный ветер ночной

водосточно клокочет в груди:

«Посади новый сад, посади...».

 

 

Наверно, память о любви

похожа на ушиб.

Реви, а лучше – не реви,

но что-нибудь скажи

об этой боли проливной.

Как мёртвый жук в воде,

лежишь, тяжёлой тишиной

обтянут – не взлететь.

Ну, разве только покружить

воображаемо

над тёмным обмороком лжи

и ожидания,

что боль утихнет, если лёд

приложишь к кожице.

погладь меня, и всё пройдёт.

 

Или умножится.

 

 

 

Нависай надо мной, грозовой перевал,

красным небом тревог и утрат.

Я беду свою в губы при всех целовал,

в тёмно-сладкий её виноград.

И глядела она на меня хорошо –

как никто на меня не глядел,

превращала сердечную ткань в решето,

оставляя других не у дел...

Значит, поздно метаться. К чему беготня?

Не уйти от нависшей беды.

Погляди на меня, как тогда на меня...

Хорошо на меня погляди!..

 

* * *

 

Наугад, смешно, непрочно

жизнь идёт – и ладно,

дышит ветром водосточным,

тёмно-виноградным,

и глядит за горизонты,

странно замирая,

словно чудится ей контур

будущего рая.

 

* * *

 

Не быть тому и этому не быть –

как хорошо!

Я весь, как быстрый сон полузабыт.

Вчера ушёл

мой голос в неизвестную страну,

и был таков.

И ничего не сбудется вернуть –

но я готов

услышать, что споёт мне стрекоза,

увидев снег.

Мне больше нечем нечего сказать,

мне больше не…

 

* * *

 

Неизвестно, откуда берётся

этот гул предпоследней воды –

из какого глухого колодца,

из какой неземной мерзлоты.

Он идёт из притихших колосьев

к берегам ненадёжных вещей,

в первобытное многоголосье,

в первобытность воды вообще.

Он поёт, ни о ком не смолкая,

задыхаясь, смеётся навзрыд,

словно мёртвая рыба морская

с пересохшей рекой говорит.

 

* * *

 

Ничего не останется кроме прозрачного сада,

беззаконно плывущего в замершем птичьем зрачке.

Неизвестно, откуда он взялся, но я ему рада.

Может быть, это призрак как признак тоски о тоске.

Мимо света дежурных аптек, над излаянным ветром

он парит, замирая, и если прищуриться, то

разглядеть удаётся деревья, цветущие щедро,

птиц с глазами людей и тела недозревших плодов...

Всё, что чудилось до, отчеркнётся невосстановимо,

и тяжёлая память нелёгкой помашет рукой.

Но закрою глаза – как в немом и замедленном фильме,

сад плывёт и плывёт в объяснимой тоске городской.

 

* * *

 

Расслышав эхо давнего ожога,

я выйду продышаться ненадолго.

 

В холодный сон, в его глазной разрез

перемещусь. Я буду там и здесь.

 

В большом зрачке, как в зеркальце трамвая,

найду себя, себя не узнавая.

 

Я не уйду, пока не надоест,

пока не спросят платы за проезд.

 

И горизонт покроется холмами,

и тишина насытится словами…

 

* * *

 

Рыбак сидит и смотрит в никуда,

где окуни непойманные спят.

Река как будто больше не вода,

а память, обернувшаяся вспять.

Он смотрит, но не видит ничего –

ни солнечных стрекоз, ни поплавка.

И ветер дует вязкий, дождевой,

и горлица кричит издалека

над гладью обезболенных грехов.

Но смерть всё не приходит,

не прихо…

 

 

* * *

 

С чувством острого несчастья

не потащишься к врачу.

Мам, держи меня за хлястик,

а иначе – улечу

за бесплодные деревья

и высокие слова...

В терпком мареве неверья

я пока ещё трезва.

 

Эту боль никто не лечит –

с ней скользишь по злому льду.

Мам, держи меня покрепче,

а не то я упаду

на высокие деревья,

на бесплодные слова.

В этом крепком невеселье

я практически жива

и уже не вижу драмы

ни в измене, ни во лжи...

Ну чего ты плачешь, мама,

ты держи меня, держи.

 

* * *

 

Седой пыльцой и горечью

роится эта мгла.

Ей снится клёкот горличий

и пение щегла.

А в зарослях безвременья,

по речке неживой

мой дед идёт, растерянно

качая головой.

Суровый, смуглый смолоду,

но светлый добела,

и нет в нём злого холода

последнего тепла.

В матроске, в новых валенках,

над снегом семеня,

он голосом поставленным

читает «Жди меня» –

сквозь снега злое крошево,

в моём читает сне.

И нет другого прошлого.

И будущего нет.

 

* * *

 

Сквозь ночь, не разнимаясь, говорить

о важном, о ничтожном – вперемешку,

наматывать мерцающую нить

на спицы памяти. Наматывать, не мешкать.

Нам будет сниться всё, как не во сне:

за сквером – сквер, а дальше, в подворотне –

твоя рука, скользящая по мне,

и ускользающая я, почти бесплотно,

в пустой туман иллюзий и цитат,

в молчание, в пространство междометий…

Но я так рада, рада, что ты рад!

Мы в нашем сне – встревоженные дети.

И он идёт кромешной пеленой,

слепой молниеносный ливень в мае.

Поговори, поговори со мной,

я все твои слова запоминаю!

 

* * *

 

Твоя печаль – моя печаль.

Прижму её к груди.

Всё то, о чём перемолчал,

теперь не береди.

В заскобье, в бледном ободке

моих синичьих глаз

ты всё поймёшь о той тоске,

что сковывала нас.

И речь, невнятная, как гул,

Ушла в себя саму –

как будто целый лес шагнул

в дымящуюся тьму.

 

* * *

 

Я лежу щекой на скатерти,

наблюдаю за окном.

За окном – сплошная статика –

только небо в основном.

На ветвистых сухожилиях

вот уже который день

птица спит тяжелокрылая,

не отбрасывая тень.

Первый снег не опускается –

остаётся в вышине,

жизнь, весёлая красавица,

улыбается не мне.

В общем, как-то всё неласково –

нужных слов не подобрать.

Бог, тяни меня, вытаскивай,

запиши в Свою тетрадь.

 

* * *

 

Я хочу, как водомерка,

тоненькая вся,

ничего не исковеркать,

бережно скользя –

по пруду твоей тревоги,

утешенья для

буду бегать быстроного

и легко петлять.

Отвлечёшься – заглядишься...

Но пойдёшь за той,

чьё манящее затишье –

берег золотой.