* * *
Седой пыльцой и горечью
роится эта мгла.
Ей снится клёкот горличий
и пение щегла.
А в зарослях безвременья,
по речке неживой
мой дед идёт, растерянно
качая головой.
Суровый, смуглый смолоду,
но светлый добела,
и нет в нём злого холода
последнего тепла.
В матроске, в новых валенках,
над снегом семеня,
он голосом поставленным
читает «Жди меня» –
сквозь снега злое крошево,
в моём читает сне.
И нет другого прошлого.
И будущего нет.
* * *
С чувством острого несчастья
не потащишься к врачу.
Мам, держи меня за хлястик,
а иначе – улечу
за бесплодные деревья
и высокие слова...
В терпком мареве неверья
я пока ещё трезва.
Эту боль никто не лечит –
с ней скользишь по злому льду.
Мам, держи меня покрепче,
а не то я упаду
на высокие деревья,
на бесплодные слова.
В этом крепком невеселье
я практически жива
и уже не вижу драмы
ни в измене, ни во лжи...
Ну чего ты плачешь, мама,
ты держи меня, держи.
* * *
Я хочу, как водомерка,
тоненькая вся,
ничего не исковеркать,
бережно скользя –
по пруду твоей тревоги,
утешенья для
буду бегать быстроного
и легко петлять.
Отвлечёшься – заглядишься...
Но пойдёшь за той,
чьё манящее затишье –
берег золотой.
* * *
Душа, идущая на свет,
как на невидимый магнит,
сквозь толщу тьмы и бездну бед
всё говорит и говорит
с тобой на странном языке –
из междометий, снов и слёз
о том, что в собственной тоске
ты невесом и безголос,
о том, что в замкнутом лесу
от непроглядной тишины
тебя когда-нибудь спасут.
Когда-нибудь спасти должны.
* * *
Наверно, память о любви
похожа на ушиб.
Реви, а лучше – не реви,
но что-нибудь скажи
об этой боли проливной.
Как мёртвый жук в воде,
лежишь, тяжёлой тишиной
обтянут – не взлететь.
Ну, разве только покружить
воображаемо
над тёмным обмороком лжи
и ожидания,
что боль утихнет, если лёд
приложишь к кожице.
погладь меня, и всё пройдёт.
Или умножится.
* * *
Неизвестно, откуда берётся
этот гул предпоследней воды –
из какого глухого колодца,
из какой неземной мерзлоты.
Он идёт из притихших колосьев
к берегам ненадёжных вещей,
в первобытное многоголосье,
в первобытность воды вообще.
Он поёт, ни о ком не смолкая,
задыхаясь, смеётся навзрыд,
словно мёртвая рыба морская
с пересохшей рекой говорит.
* * *
Рыбак сидит и смотрит в никуда,
где окуни непойманные спят.
Река как будто больше не вода,
а память, обернувшаяся вспять.
Он смотрит, но не видит ничего –
ни солнечных стрекоз, ни поплавка.
И ветер дует вязкий, дождевой,
и горлица кричит издалека
над гладью обезболенных грехов.
Но смерть всё не приходит,
не прихо…
* * *
Я лежу щекой на скатерти,
наблюдаю за окном.
За окном – сплошная статика –
только небо в основном.
На ветвистых сухожилиях
вот уже который день
птица спит тяжелокрылая,
не отбрасывая тень.
Первый снег не опускается –
остаётся в вышине,
жизнь, весёлая красавица,
улыбается не мне.
В общем, как-то всё неласково –
нужных слов не подобрать.
Бог, тяни меня, вытаскивай,
запиши в Свою тетрадь.
* * *
Говорю, говорю в глухоту безответного эха,
молодая земля плодородно горит подо мной.
Мне хотелось отсюда надолго, навечно уехать
в недосказанность дня, в многословие боли ночной.
Где беспамятье спит, притворившись убитым медведем,
где забытое время несётся, как метеорит.
Хорошо бы уехать. Но кто же тогда не уедет
и останется здесь в глухоту говорить, говорить…
* * *
Твоя печаль – моя печаль.
Прижму её к груди.
Всё то, о чём перемолчал,
теперь не береди.
В заскобье, в бледном ободке
моих синичьих глаз
ты всё поймёшь о той тоске,
что сковывала нас.
И речь, невнятная, как гул,
Ушла в себя саму –
как будто целый лес шагнул
в дымящуюся тьму.
* * *
Не быть тому и этому не быть –
как хорошо!
Я весь, как быстрый сон полузабыт.
Вчера ушёл
мой голос в неизвестную страну,
и был таков.
И ничего не сбудется вернуть –
но я готов
услышать, что споёт мне стрекоза,
увидев снег.
Мне больше нечем нечего сказать,
мне больше не…
* * *
Наугад, смешно, непрочно
жизнь идёт – и ладно,
дышит ветром водосточным,
тёмно-виноградным,
и глядит за горизонты,
странно замирая,
словно чудится ей контур
будущего рая.
© Ксения Аксёнова, 2022.
© 45-я параллель, 2022.