Крис
Аивер

Баллистика

большая ночь кивает головой

кому дремать, кому сидеть совой

считать потери, радоваться меньшим

коптят зрачки огарки бледных ламп

под утро слышно прыг пушистых лап

и призраки в окно глядящих женщин

сожми виски, замри поверх стола

со стен дохнут слепые зеркала

и вслух смеются плёночные фото

тогда держались за руки, но вот

лежи ничком, распоротый живот

поглаживай, как бедного кого-то

лови слезу, подвешивай к звезде

однажды ты привыкнешь быть везде

цени осколки памяти и звука

бессонница пройдёт, но верь виску

пророчески гудящему к броску

баллистика – упрямая наука

К ноябрю

– Очень не хочется говорить, –

Вот что я говорю.

Что есть на свете меня – горит.

Видимо, к ноябрю.

Боли холодной хлебнёшь с утра,

Вывернет, потрясёт, –

После хоть вой, а идти пора.

Выжила, вот и всё.

– Кажется легче совсем пропасть, –

Вот что я говорю.

Боль всюду выросла, как трава.

Высушу. Заварю.

Вздрогнет погода за кирпичом,

За холодцой окна.

Как тебя, храбрость, собрать ещё

С самого-самого дна?

Солнышко всхлипнет:

– Икар, Икар...

Кто же тебя просил...

Теплятся лампочки ночника.

Мимо ползут такси.

– Выплачем – будет весной ручей, –

Вот что я говорю.

Больше мне – не о чем вообще.

Видимо, к ноябрю.

Марина

Марина-Марина – морская тоска,

Босая – по бархатной соли песка.

И сверху над ней набухает блесна –

Тяжёлая сабля, сырая луна.

Туманы-туманы на каждой груди,

Качается пьяно волна позади.

И призрачный глянец – ни рыбья, ничья –

На мышцах останется зыбь-чешуя.

Марина приходит грустить у ворот

И кормит с ладони графитных ворон,

И смотрит из глаз изумрудное дно,

И каждый из нас закрывает окно.

А я к подоконнику ближе на шаг,

И капли сочатся из карандаша.

Марина танцует при полной луне,

И каждый прилив улыбается мне.

Одноклассница

На коленках рвалось – зашила.

Что разбилось – позаживало.

Странно думать, что вы, большие,

Эти дыры не зашивали.

Я в четырнадцать с половиной –

Рыжий свитер и рыжий бинт.

– Мне не меньше тебя обидно, –

Плачет автор моих обид.

Облака, облака на пластырь

Нарисуй мне карандашом.

Я – убитая одноклассница.

В руки зайка солнечный ластится.

Мне нестрашно и хорошо.

Почтальон

Рано ещё становиться словами бессмертными –

Так успокаивал плачущих говорящий.

Стлáлась брусчатка под тоненькими конвертами,

Тихо от тяжести охал почтовый ящик.

Все неожиданно страшно друг друга повспоминали:

Выли листы под чернильными именами,

Этих имён было, как звёзд, полчища.

Каждый четвёртый – не получатель, что ж ещё.

Вызвали почтальона, сизого, как требуха –

Чёрные сапоги, бурлящие потроха, –

Дали огромную сумку и водки рюмку.

Он поглядел, припóднял, присел, охнул.

– Много тащить. Повезло, что уже не сдохну.

Жёлтое солнце тлело в полынь-траве.

Шёл почтальон со стрекозами в голове.

Не было у него ни старости, ни печали.

Письма ловили, комкали, отвечали,

Реки чернил катились по мостовой.

Схлынет луна – докатятся к нам с тобой.

Были трамваи – стали речные звоны,

Были черны буквы – теперь червоны,

Глянешь: окно подвальное затопило –

Это река Неглинка, а в ней чернила.

Шёл почтальон с тряпьём от сумки в горсти.

В каждом письме было:

«Прости. Прости».

Рыбы

Мой сосед держал треугольных рыб.

По воде шла рябь.

Покупал мини-копии донных глыб,

Расставлял их в ряд.

Рыбы нежно молчали ему в стекло,

По утрам в аквариуме светло.

Мой сосед добыл себе плот, весло –

И уплыл в солёные бездны.

Рыбы ждали, ждали, ждали его

(Он писал нам как-то из дальних вод).

Мы кормили рыб, но пустой живот

Не страшнее пустого кресла.

Так за снежным утром родился день,

Заискрились льды.

Я смотрю на тех, кто грустит в воде,

Выпускаю дым.

Мой сосед целует барашки волн,

И большой корабль сменяет плот,

И большое счастье – теперь его,

И какая печаль такому?

Рыбы ждут на брошенном берегу,

Выдыхая любовь из беззвучных губ,

И упрямо верят, что берегут

Тишину бесконечных комнат.

Сорвавшийся с языка

Не ходить за дверь. Телефон не брать.

Еле-еле тело приподнимая,

Вся моя многозвучная злая рать

Разбрелась, немая.

Это правило – или резец в руках

Тощей девочки в сером и реже синем.

Что же ты, сорвавшийся с языка,

Всё любил, кого тебя не просили?

За окном – трамвайных тугой браслет,

Заливается первое утро лета.

Сколько мы звенели похожих лет

По железной цепи таких браслетов?

Отпускаю руку – и хорошо

Полететь над крышей, куда потянет.

И раскрытых окон неровный шов

Молодое небо скребёт когтями.

Тише, Милая

«Я не хочу, чтобы кто-то плакал,

И потому молчу.

Молчу, если в зеркале вижу плаху,

Молчу, если нужно к врачу.

Смолчала холод, смолчу жару –

Выросла, сильной вышла.

Врут, наорут, на руку крут –

Тише, милая, тише.

Кровоподтёки – в узорный пояс,

Вечером – голой в большую пропасть.

Дочка трёхлетняя крутит глобус,

Ищет уютный дом.

Я никому не скажу, что бойня,

Я никому не желаю боли,

Я так хочу быть хорошей, Боже,

Ты им прости потом.

Ночью придут с серебристой цепью –

Стану к рассвету росой.

Всё, что хрипело удобной целью,

В поле пойдёт босое.

Тропкою звонкой сбегу до солнца,

Всхлипом коротким на дне колодца

Стану, иголочкой – уколоться,

Слёзки скупая соль…»

Утром огнём городок зальёт,

Крикнет сердитая мавка.

Девочка к сердцу прижмёт платок:

– Бабушка, это мама!

Взвоют берёзы, искра взлетит

На расписную крышу.

– Бабушка, это мама глядит!

– Тише, милая, тише.

Тот, кто гасит спички

Любая фраза – способ рисковать.

И сахар в чашке копится, нетронут,

И я молчу, как телефонный провод

Без собственного права на слова.

Пока в Москве барахтается снег,

Приходят утра, дети ходят в школу,

Всеобщий гвалт перебивает холод.

А иногда перерастает в смех –

И кажутся белее облака.

Светлее небо и приятней думать.

Не так саднит направленное дуло,

Тем более взводящая рука.

Надолго ли? Тихонько, далеко,

Летит весёлый посвист электрички.

А горизонт пронзителен и дымчат,

И бел, как молоко.

Болею так, что слышно в полусне:

Присядет рядом тот, что гасит спички,

Не бросив тени, выйдет и засвищет

В метели нескончаемой волне.

И глянет совершенно безразлично.

И ничего не скажет обо мне.

Тёплышко

Здравствуй, моё хорошее, радостное светило.

Правда же, я давно ни о чём тебя не просила?

Вышла из дома и шла – ничего себе не простила,

Так хоть тебя, теплота моя рыжая, навещу.

Видишь, какие косы я долгие отрастила?

Где мне растить дольше, я уже не хочу.

Сизые пыльки светятся, лёд разнимают реки.

Где-то осталась лестница, стулья, столы, рейки,

Тело – мышца да кожица, всё что случилось крепким.

Всё, что во мне некрепкого – сердце и голова.

Там их девать некуда, слёзы на них клейки.

Ты их хотело, тёплышко – я тебе принесла.

Перебинтуй их натуго ласковыми лучами:

Буду лететь на радугу, слова не означая,

Буду галдеть, стократная, глянцевыми ручьями –

И не уметь любви своей, голоса и вины.

Нет с тобой боли, жаркое, нету с тобой печали.

Были от пепла пятнышки – те уже не видны.

Царевич

Горько плачет царевич:

– Марьюшка, погляди.

Почему я несчастен, за чтo мне змея в груди?

От неё тянет сырoстью, копится тина, плесень.

Не плетётся басен, не запoётся песен.

Почему ты не выгoнишь эту мою змею?

Я же лучше других и лучше тебя пою.

И царевич держит в ладoнях её ладонь:

– У меня, – говорит, – пoрог в дому золотoй.

Почему я в дыму, железом давлюсь калёным?

Даже тело твоё кажется удивлённым.

Вот сейчас научу, как надо себя вести!

Oн берёт её плечи – и начинает трясти.

– Ведь могла же, дура, брoсить плодить печаль!

Обрести во мне дом, простить вo мне палача.

Что ты смотришь стеклянно, сломанная игрушка?

И царевич царапает пoл, и взлетает стружка,

И все восемь заплаканных пастей устало дышат.

Но царевна не слышит егo – и других не слышит.

– Ты должна меня слушать, Моревна, – грохочет рык,

У меня на дому – семь золoчёных крыш,

Почему же я вижу крыс и теней повсюду?

Кто воздаст мне хвалу? Кто вымоет мне посуду?

И молчат в коридорах портреты прежних невест.

А царевич плачет – и ест.